– Сегодня никому нельзя верить, – угрюмо произнес Станислав Скшетуский. – Разве Кшиштоф Опалинский не слыл Катоном? Разве не обвинял он других в пороках, преступлениях, стяжательстве? А как дошло до дела – первый изменил отчизне, и не один, целую провинцию заставил изменить.
– Но за пана подскарбия и пана Юдицкого я головой ручаюсь! – воскликнул Володыёвский.
– Ни за кого, Михалек, головой не ручайся, – предостерег его Заглоба. – Не без причины же их арестовали. Козни они умышляли, как пить дать! Как же так? Князь готовится к великой войне, ему всякая помощь дорога, кого же он может арестовать в такую минуту, как не тех, кто ему мешает в этом деле? А коли так, коли эти двое и впрямь мешали ему, – слава богу, что умысел их упредили. В подземелье сажать таких. Ах, негодяи! В такое время строить козни, входить в сношения с врагом, восставать против отчизны, чинить помехи великому вождю в его начинаниях! Пресвятая Богородица, мало для них ареста!
– Странно мне все это, очень странно, прямо в голове не укладывается! – сказал Харламп. – Я уж о том не говорю, что они знатные вельможи, арестовали ведь их без суда, без сейма, без воли Речи Посполитой, а ведь этого сам король не имеет права делать.
– Клянусь Богом, не имеет! – крикнул пан Михал.
– Князь, видно, хочет завести у нас римские обычаи, – заметил Станислав Скшетуский, – и во время войны стать диктатором.
– Да пусть будет хоть диктатором, лишь бы шведов бил, – возразил Заглоба. – Я первый подаю votum[33] за то, чтобы ему вверить диктатуру.
– Только бы, – после минутного раздумья снова заговорил Ян Скшетуский, – не пожелал он стать протектором, как англичанин Кромвель, который не поколебался поднять святотатственную руку на собственного повелителя.
– Ба, Кромвель! Кромвель – еретик! – крикнул Заглоба.
– А князь воевода? – сурово спросил Ян Скшетуский.
Все смолкли при этих словах, на мгновение со страхом заглянув в темное грядущее, только Харламп тотчас распалился:
– Я смолоду служу под начальством князя воеводы, хоть и не намного моложе его; в юности своей он был моим ротмистром, потом стал гетманом польным, а нынче он великий гетман. Я лучше вас его знаю, я люблю его и почитаю, а потому попрошу не равнять его с Кромвелем, а то как бы мне не пришлось наговорить вам таких слов, какие хозяину дома говорить не пристало!..
Харламп свирепо встопорщил тут усы и стал исподлобья поглядывать на Яна Скшетуского; увидев это, Володыёвский бросил на него такой холодный и быстрый взгляд, точно хотел сказать:
«Попробуй только пикни!»
Усач тотчас утихомирился, так как весьма уважал пана Михала, да и небезопасно было затевать с маленьким рыцарем ссору.
– Князь – кальвинист, – продолжал он уже гораздо мягче, – но не он ради ереси оставил истинную веру, он рожден в ереси. Никогда не станет он ни Кромвелем, ни Радзеёвским, ни Опалинским, хоть бы земля расступилась и поглотила Кейданы. Не такая это кровь, не такой род!
– Да коли он дьявол с рогами во лбу, так оно и лучше, будет чем шведов бодать, – сказал Заглоба.
– Однако арестовать пана Госевского и кавалера Юдицкого? Ну и ну! – покачал головой Володыёвский. – Не очень-то обходителен князь с гостями, которые ему доверились.
– Что ты говоришь, Михал! – возразил Харламп. – Он обходителен как никогда. Он теперь рыцарям как отец родной. Помнишь, раньше он вечно ходил насупясь, знал одно только слово: «Служба!» К королю легче было приступиться, чем к нему. А теперь его всякий день увидишь с поручиками и шляхтой: ходит, беседует, каждого спросит про семью, про детей, про имение, каждого по имени назовет, справится, не терпит ли кто обиды по службе. Он мнит, что среди владык нет ему равных, а меж тем вчера – нет, третьего дня! – ходил под руку с молодым Кмицицем. Мы глазам своим не поверили. Оно конечно, Кмициц знатного рода, но ведь молокосос и жалоб на него, сдается, пропасть подано в суд; да ты об этом лучше меня знаешь.
– Знаю, знаю, – сказал Володыёвский. – А давно тут Кмициц?
– Нынче его нет, он вчера уехал в Чейкишки за пехотным полком, который стоит там. В такой милости Кмициц теперь у князя, как никто другой. Когда он уезжал, князь проводил его глазами, а потом и говорит: «Этот молодец для меня на все готов, черту хвост прищемит, коли я велю!» Мы сами это слыхали. Правда, хоругвь привел Кмициц князю, что другой такой нет во всем войске. Не люди и кони – огненные змеи.
– Что говорить, солдат он храбрый и в самом деле на все готов! – сказал пан Михал.
– В последней войне он, сдается, такие показывал чудеса, что за его голову цену назначили, – был предводителем у охотников и воевал на свой страх.
Дальнейший разговор прервало появление нового лица. Это был шляхтич лет сорока; маленький, сухонький, подвижной, он так и извивался ужом; личико у него было с кулачок, губы тонкие, усы жидкие, глаза с косинкой. Он был в одном тиковом жупане с такими длинными рукавами, что они совершенно закрывали ему кисти рук. Войдя, он согнулся вдвое, затем выпрямился вдруг, точно подброшенный пружиной, затем снова согнулся в низком поклоне, завертел головой так, точно силился извлечь ее у себя из-под мышки, и заговорил скороговоркой, голосом, напоминавшим скрип заржавленного флюгера:
– Здорово, пан Харламп, здорово! Ах, здорово, пан полковник, твой покорнейший слуга!
– Здорово, пан Гарасимович, – ответил Харламп. – Чего тебе надо?
– Бог гостей дал, знаменитых гостей! Я пришел предложить свои услуги и спросить, как звать приезжих.
– Пан Гарасимович, да разве они к тебе приехали в гости?
– Ясное дело, не ко мне, я и недостоин такой чести… Но дворецкого нет, я его замещаю, потому и пришел с поклоном, низким поклоном!
– Далеко тебе до дворецкого, – отрезал Харламп. – Дворецкий – персона, большой пан, а ты, с позволения сказать, заблудовский подстароста.
– Слуга слуг Радзивилла! Да, пан Харламп. Я не отпираюсь, упаси бог! Но про гостей князь узнал, он-то и прислал меня спросить, кто такие, так что ты, пан Харламп, ответишь мне, сейчас же ответишь, даже если бы я был не подстароста заблудовский, а простой гайдук.
– Я б и мартышке ответил, приди она ко мне с приказом, – отрубил Носач. – Слушай же, пан, да запиши фамилии, коли ум у тебя короток и запомнить ты их не можешь. Это пан Скшетуский, герой Збаража, а это его двоюродный брат, Станислав.
– Всемогущий Боже, что я слышу! – воскликнул Гарасимович.
– Это пан Заглоба.
– Всемогущий Боже, что я слышу!
– Коли ты, пан, так смутился, когда услышал мою фамилию, – сказал Заглоба, – представь же себе, как должны смутиться враги на поле боя.
– А это пан полковник Володыёвский, – закончил Харламп.
– Славная сабля и это, к тому же радзивилловская, – поклонился Гарасимович. – У князя голова пухнет от работы; но для таких рыцарей он найдет время, непременно найдет. А покуда чем могу служить, дорогие гости? Весь замок к вашим услугам и погреб тоже.
– Слыхали мы, кейданские меды хороши, – не преминул вставить слово Заглоба.
– О да! – ответил Гарасимович. – Хороши меды в Кейданах, хороши! Я пришлю сейчас на выбор. Надеюсь, дорогие гости не скоро нас покинут.
– А мы затем сюда приехали, чтобы уж больше не оставить князя воеводу, – сказал пан Станислав.
– Похвальное намерение, тем более похвальное, что ждут нас такие черные дни.
При этих словах пан Гарасимович весь как-то скрючился и стал как будто на целый локоть ниже.
– Что слышно? – спросил Харламп. – Нет ли новостей?
– Князь во всю ночь глаз не сомкнул, два гонца прискакали. Дурные вести, и с каждым часом все хуже. Carolus Gustavus вслед за Виттенбергом вступил уже в пределы Речи Посполитой, Познань уже занята, вся Великая Польша занята, скоро занята будет Мазовия; шведы уже в Ловиче, под самой Варшавой. Наш король бежал из Варшавы, оставив ее безо всякой защиты. Не нынче завтра шведы вступят в столицу. Толкуют, будто король и сражение большое проиграл, будто хочет бежать в Краков, а оттуда в чужие края просить помощи. Плохо дело! Кое-кто, правда, говорит, что это хорошо, шведы, мол, не насильничают, свято блюдут договоры, податей не взыскивают, вольности хранят и в вере препятствий не чинят. Потому-то все охотно переходят под покровительство Карла Густава. Провинился наш король, Ян Казимир, тяжко провинился… Все пропало, все для него пропало! Плакать хочется, но все пропало, пропало!
– Что это ты, пан, черт тебя дери, вьешься, как вьюн, когда его в горшок кладут, – гаркнул Заглоба, – и о беде говоришь так, будто рад ей?
Гарасимович сделал вид, что не слышит, и, подняв глаза к потолку, снова повторил:
– Все пропало, навеки пропало! Трех войн Речи Посполитой не выдержать! Все пропало! Воля Божья! Воля Божья! Один только наш князь может спасти Литву.
Не успели еще отзвучать эти зловещие слова, как пан Гарасимович исчез за дверью с такой быстротой, точно сквозь землю провалился, и рыцари остались сидеть в унынии, придавленные тяжкими вестями.
– С ума можно сойти! – крикнул наконец Володыёвский.
– Это ты верно говоришь, – поддержал его Станислав. – Хоть бы уж Бог дал войну, войну поскорее, чтобы не теряться в догадках, чтобы душу не брала унылость, чтобы только сражаться.
– Придется пожалеть о первых временах Хмельницкого, – сказал Заглоба, – были тогда у нас поражения, но, по крайности, изменников не было.
– Три такие страшные войны, когда у нас, сказать по правде, и для одной мало сил! – воскликнул Станислав.
– Не сил у нас мало, а пали мы духом. От подлости гибнет отчизна. Дай-то Бог дождаться здесь чего-нибудь лучшего, – угрюмо проговорил Ян.
– Я вздохну с облегчением только на поле боя, – сказал Станислав.
– Поскорей бы уж увидать этого князя! – воскликнул Заглоба.
Его желание скоро исполнилось, – через час снова явился Гарасимович, кланяясь еще униженней, и объявил, что князь желает немедленно видеть гостей.
Рыцари были уже одеты и потому тотчас собрались к князю. Выйдя с ними из арсенала, Гарасимович повел их через двор, где толпились военные и шляхта. Кое-где в толпе громко обсуждали те же, видно, новости, которые рыцарям принес подстароста заблудовский. На всех лицах читалась живая тревога, какое-то напряженное ожидание. Отчаянно размахивая руками, гремели в толпе витии. Слышались возгласы:
– Вильно горит! Вильно спалили! Одно пепелище осталось!
– Варшава нала!
– Ан нет, еще не пала!
– Шведы уже в Малой Польше!
– В Серадзе им дадут жару!
– Нет, не дадут! Пойдут по примеру Великой Польши!
– Измена!
– Беда!
– О боже, боже! Не знаешь, куда руки приложить да саблю!
Вот какие речи, одна другой страшнее, поражали слух рыцарей, когда они вслед за Гарасимовичем с трудом протискивались сквозь толпу военных и шляхты. Знакомые приветствовали Володыёвского:
– Как поживаешь, Михал? Плохо дело! Погибаем!
– Здорово, пан полковник! Что это за гостей ты ведешь к князю?
Чтобы не задерживаться, пан Михал не отвечал на вопросы, и рыцари дошли так до главного замкового здания, где стояли на страже княжеские янычары в кольчугах и высоченных белых шапках.
В сенях и на главной лестнице, уставленной апельсиновыми деревьями, давка была еще больше, чем во дворе. Тут обсуждали арест Госевского и кавалера Юдицкого; все уже открылось, и умы были возбуждены до крайности. Все диву давались, терялись в догадках, негодовали или хвалили князя за прозорливость; все надеялись, что сам князь раскроет загадку, и потому потоки людей текли по широкой лестнице наверх, в залу аудиенций, где князь в эту минуту принимал полковников и знать. Драбанты, стоявшие вдоль каменных перил, сдерживали напор, то и дело повторяя: «Потише, потише!» – а толпа подвигалась вперед или приостанавливалась на минуту, когда драбант алебардой преграждал путь, чтобы передние могли пройти в залу.
Наконец в растворенных дверях блеснул лазурный свод, и наши знакомцы вошли внутрь. Взоры их привлекло прежде всего возвышение в глубине, где толпился избранный круг рыцарей и знати в пышных и пестрых одеждах. Выдавшись из ряда, впереди стояло пустое кресло с высокой спинкой, увенчанной золоченой княжеской шапкой, из-под которой ниспадал сине-алый бархат, опушенный горностаем.
Князя еще не было в зале; но Гарасимович, ведя по-прежнему за собой рыцарей, протиснулся сквозь толпу собравшейся шляхты к маленькой двери, укрытой в стене сбоку возвышения; там он велел им подождать, а сам исчез за дверью.
Через минуту он вернулся и доложил, что князь просит рыцарей к себе.
Оба Скшетуские, Заглоба и Володыёвский вошли в небольшую, очень светлую комнату, обитую кожей с тиснением в золотые цветы, и остановились, увидев в глубине, за столом, заваленным бумагами, двух человек, поглощенных разговором. Один из них, еще молодой, в иноземной одежде и в парике, длинные букли которого ниспадали ему на плечи, шептал что-то на ухо старшему, а тот слушал, насупя брови, и кивал время от времени головой, до того увлеченный предметом разговора, что не обратил внимания на вошедших.
Это был человек лет сорока с лишним, огромного роста, широкоплечий. Одет он был в пурпурный польский наряд, застегнутый у шеи драгоценными аграфами. Лицо у него было большое, и черты дышали спесью, важностью и силой. Это было львиное лицо воителя и в то же время гневливого владыки. Длинные, обвислые усы придавали ему угрюмый вид, и все оно, крупное и сильное, было словно высечено из мрамора тяжелыми ударами молота. Брови в эту минуту были насуплены от напряженного внимания; но легко было угадать, что, если он насупит их в гневе, горе людям, горе войскам, на которых обрушится гроза.
Таким величием дышал весь облик этого человека, что рыцарям, глядевшим на него, казалось, что не только эта комната, но и весь замок для него слишком тесен; первое впечатление не обмануло их: перед ними сидел Януш Радзивилл, князь биржанский и дубинковский, воевода виленский и великий гетман литовский, кичливый и могучий властелин, которому не только мало было всех титулов и всех необъятных владений, но тесно было даже в Жмуди и Литве.
Младший собеседник князя, в длинном парике и иноземном наряде, был князь Богуслав, двоюродный его брат, конюший Великого княжества Литовского.
Минуту он все еще что-то шептал на ухо гетману, наконец громко произнес:
– Так я поставлю на документе свою подпись и уеду.
– Раз уж иначе нельзя, тогда езжай, князь, – ответил Януш, – хотя лучше было бы, если бы ты остался, ведь неизвестно, что может статься.
– Ясновельможный князь, ты все уже обдумал зрело, а там надо вникнуть в дела; засим предаю тебя в руки Господа.
– Да хранит Господь весь наш дом и умножит славу его.
– Adieu, mon frère![34]
– Adieu!
Оба князя протянули друг другу руки, после чего конюший поспешно удалился, а великий гетман обратился к прибывшим.
– Прошу прощения за то, что заставил вас ждать, – сказал он низким, протяжным голосом, – но меня сейчас рвут на части, минуты нет свободной. Я уж знаю ваши имена и рад от всей души, что в такую годину Господь посылает мне таких рыцарей. Садитесь, дорогие гости. Кто из вас пан Ян Скшетуский?
– К твоим услугам, ясновельможный князь, – проговорил Ян.
– Так ты, пан, староста… погоди-ка… забыл…
– Я никакой не староста, – возразил Ян.
– Как не староста? – прикинулся удивленным князь, нахмуря свои густые брови. – Тебе не дали староства за подвиг под Збаражем?
– Я никогда об этом не просил.
– Тебе и без просьб должны были дать. Как же так? Что ты говоришь? Никакой не дали награды? Совсем забыли? Мне странно это. Впрочем, я не то говорю, никого это не должно удивлять, ибо теперь жалуют только тех, у кого спина, как ивовый прут, легко гнется. Скажи на милость, так ты не староста! Благодарение Создателю, что ты сюда приехал, ибо у нас память не так коротка, и ни одна заслуга не останется у нас без награды, в том числе и твоя, пан полковник Володыёвский.
– Я ничего еще не заслужил…
– Предоставь мне судить об этом, а пока возьми вот этот документ, уже заверенный в Россиенах, по которому я отдаю тебе в пожизненное владение Дыдкемы. Неплохое это именьице, сотня плугов каждую весну выходит там в поле на пахоту. Прими от нас его в дар, больше мы дать не можем, а пану Скшетускому скажи, что Радзивилл не забывает ни своих друзей, ни тех, кто под его водительством верой и правдой послужил отчизне.
– Ясновельможный князь… – в замешательстве пробормотал пан Михал.
– Не надо слов, и ты уж прости, что так мало я даю, но друзьям своим скажи, что не пропадет тот, кто свою судьбу разделит с судьбою Радзивиллов. Я не король, но если б я им был – Бог свидетель! – я не забыл бы никогда ни Яна Скшетуского, ни Заглобы…
– Это я! – сказал Заглоба, живо подавшись вперед, ибо его уже разбирало нетерпение, почему это его до сих пор не помянули.
– Я догадываюсь, что это ты, мне говорили, что ты человек уже немолодой.
– Я с твоим отцом, ясновельможный князь, в школу ходил, а у него сызмальства была склонность к рыцарству, да и я предпочитал латыни копьецо, потому и пользовался его благосклонностью.
Станислав Скшетуский, мало знавший Заглобу, удивился, услыхав такие речи, – ведь еще накануне, в Уните, Заглоба говорил, что в школу ходил вовсе не с покойным князем Кшиштофом, а с самим Янушем, что было заведомой неправдой, так как князь Януш был намного моложе его.
– Вот как! – сказал князь. – Так ты, пан, родом из Литвы?
– Из Литвы, – не моргнув глазом ответил Заглоба.
– Тогда я догадываюсь, что и ты не получил никакой награды, ибо мы, литвины, уже привыкли к тому, что нас кормят черною неблагодарностью. О боже, если бы я всем вам дал то, что вам полагается по праву, у меня самого ничего не осталось бы. Но такова уж наша доля! Мы отдаем кровь, жизнь, имущество, и никто нам за это даже спасибо не скажет. Да! Что поделаешь! Что посеешь, то и пожнешь. Так Бог велит и правда… Так это ты, пан, зарубил преславного Бурляя и под Збаражем снес три головы с плеч?
– Бурляя я зарубил, ясновельможный князь, – ответил Заглоба. – Говорили, будто его никто не может одолеть в единоборстве, вот я и хотел показать молодым, что не перевелись еще богатыри в Речи Посполитой. Что ж до трех голов, то и такое в пылу боя могло приключиться; но под Збаражем это кто-то другой сделал.
Князь умолк на минуту.
– Не тяжело ли вам, – снова заговорил он, – пренебрежение, каким вам отплатили?
– Оно, конечно, досадно, – ответил Заглоба, – да что поделаешь, ясновельможный князь!
– Утешьтесь же, ибо все переменится. За одно то, что вы приехали ко мне, я в долгу перед вами, и хоть я не король, но посулами не плачу.
– Ясновельможный князь, – живо и несколько даже надменно ответил на эти слова Ян Скшетуский, – не за наградами и не за богатствами мы сюда приехали. Враг напал на отчизну, и мы хотим грудью встать на ее защиту под начальством столь славного воителя. Брат мой, Станислав, видел под Уйстем смятение и страх, позор и измену, а в конце торжество врага. Здесь мы будем служить отчизне и трону под водительством великого полководца и верного их защитника. Не победы и не торжество ждут здесь врага, но поражение и смерть. Вот почему мы прибыли сюда и предлагаем тебе свою службу. Мы, солдаты, хотим сражаться и рвемся в бой.
– Коли таково ваше желание, то и оно будет исполнено, – сказал значительно князь. – Вам не придется долго ждать, хотя сперва мы двинемся на другого врага, ибо отомстить надо нам за спаленное Вильно. Не нынче завтра мы двинемся туда и, даст бог, все до последней отплатим обиды. Не буду вас больше задерживать; и вы нуждаетесь в отдыхе, и мне надо работать. А вечером приходите в покои, может, и позабавитесь перед походом, ибо перед войной под наше крыло съехалось в Кейданы множество дам. Пан полковник Володыёвский, принимай же дорогих гостей, как у себя дома, и помните, друзья, – что мое, то ваше!.. Пан Гарасимович, скажи панам братьям, собравшимся в зале, что я не выйду, времени нет, а сегодня вечером они обо всем узнают. Будьте здоровы и будьте друзьями Радзивилла, ибо и для него от этого многое зависит.
С этими словами могущественный и кичливый властелин как равным подал по очереди руку Заглобе, обоим Скшетуским, Володыёвскому и Харлампу. Угрюмое его лицо осветила сердечная и милостивая улыбка, недоступность, всегда окружавшая его, как темное облако, исчезла совершенно.
– Вот это полководец! Вот это воитель! – говорил Станислав, когда они на обратном пути снова пробивались сквозь толпу шляхты, собравшейся в зале аудиенций.
– Я бы за него в огонь бросился! – воскликнул Заглоба. – Вы заметили, что он на память знает все мои подвиги? Жарко станет шведам, когда взревет этот лев, а я ему стану вторить. Другого такого владыки нет во всей Речи Посполитой, а из прежних один только князь Иеремия да отец наш, пан Конецпольский, могли бы с ним поспорить. Это тебе не какой-нибудь каштелянишка, который первым в роду уселся в сенаторское кресло и штанов на нем еще не протер, а уж нос дерет и шляхту зовет младшей братией и свой портрет велит тотчас намалевать, чтоб и за едою видеть свое сенаторство перед собой, коль за собой его не углядит. Пан Михал, ты разбогател! Ясное дело, кто о Радзивиллов потрется, тотчас вытертый кафтан позолотит. Вижу, награду здесь получить легче, чем у нас кварту гнилых груш. Сунул руку в воду с закрытыми глазами, ан щука у тебя в руке. Вот это князь, всем князьям князь! Дай Бог тебе счастья, пан Михал! Смутился ты, как красная девица после венца, ну да ничего! Как это твое имение называется? Дудково, что ли? Языческие названия в здешнем краю. Хлопни об стенку горстью орехов и получишь коль не названье деревеньки, так имечко шляхтича. Ну да был бы кус поболе, а языка не жалко, он без костей.
– Признаться, смутился я страшно, – сказал пан Михал. – Ты вот, пан, толкуешь, будто здесь легко награду получить, а ведь это неправда. Я не раз слыхал, как старые офицеры ругали князя за скупость, а теперь он что-то стал нежданно осыпать всех милостями.
– Заткни же этот документ себе за пояс, сделай это для меня! И как станет кто жаловаться на неблагодарность князя, вытащи документик из-за пояса и ткни ему в нос. Лучше доказательства не сыщешь.
– Одно только ясно мне, – промолвил Ян Скшетуский, – что князь сторонников ищет и, верно, замыслы какие-то обдумывает, для которых нужна ему помощь.
– Да разве ты не слыхал об этих замыслах? – ответил ему Заглоба. – Разве не сказал князь, что мы должны выступить в поход, чтобы отомстить за спаленное Вильно? На него наговорили, будто это он ограбил Вильно, а он хочет показать, что ему не только чужого не надо, но что он и свое готов отдать. Вот это амбиция, пан Ян! Дай нам Бог побольше таких сенаторов!
Ведя такой разговор между собою, рыцари снова вышли на замковый двор, куда ежеминутно въезжали то отряды конницы, то толпы вооруженной шляхты, то коляски, в которых ехали окрестные помещики с женами и детьми. Заметив это, пан Михал потащил всех к воротам, чтобы поглазеть, кто едет к князю.
– Как знать, пан Михал, день у тебя сегодня счастливый, – снова заговорил Заглоба. – Может, среди шляхтянок и твоя суженая едет. Погляди, вон подъезжает открытая коляска, а в ней сидит кто-то в белом…
– Не панна это едет, а тот, кто может обвенчать меня с нею, – сказал быстроглазый Володыёвский. – Я издали узнал, это епископ Парчевский едет с ксендзом Белозором, виленским архидьяконом.
– Неужто они посещают князя? Ведь он кальвинист.
– Что делать? Когда этого требуют державные дела, приходится заниматься дипломатией.
– Ну и пропасть же народу, ну и шум! – весело сказал Заглоба. – Совсем я в деревне покрылся плесенью! Тряхну тут стариной. Не я буду, коль сегодня же не приволокнусь за какой-нибудь красоткой!
Дальнейшие слова Заглобы прервали солдаты из стражи; выбежав из караульни, они выстроились в два ряда, отдавая воинские почести епископу; тот проехал мимо, благословляя на обе стороны солдат и собравшуюся шляхту.
– Тонкий политик князь, – заметил Заглоба, – ишь какие почести оказывает епископу, а ведь сам не признает церковных властей. Дай-то Бог, чтобы это был первый шаг к обращению в лоно истинной Церкви.
– Э, ничего из этого не получится. Уж как старалась его первая жена, а так ничего и не добилась, пока не умерла с горя. Но почему это шотландцы не уходят с поста? Видно, опять проследует кто-то из сановников.
В отдалении показалась в это время целая свита вооруженных солдат.
– Это драгуны Ганхофа, я узнаю их, – сказал Володыёвский. – Да, но посредине кареты едут!
Тут раздалась барабанная дробь.
– О, это, видно, кто-то поважнее жмудского епископа! – воскликнул Заглоба.
– Погоди, пан, вон они уже едут.
– Посредине две кареты.
– Да. В первой пан Корф, воевода венденский.
– Ба! – крикнул Ян. – Да это знакомец из Збаража.
Воевода узнал рыцарей, прежде всего Володыёвского, с которым, видно, чаще встречался; проезжая мимо, он высунулся из кареты и крикнул:
– Приветствую вас, старые товарищи! Вот гостей везем!
В другой карете с гербами князя Януша, запряженной белым четвериком, сидели два осанистых господина, одетых по-иноземному, в широкополых шляпах, из-под которых на широкие кружевные воротники ниспадали светлые букли париков. Один, очень толстый, носил остроконечную белесоватую бородку и усы, кончики которых были расчесаны и закручены вверх; у другого, помоложе, во всем черном, осанка была менее рыцарская, зато чин, пожалуй, повыше, – на шее у него блестела золотая цепь с каким-то орденом. Оба они были, видно, иноземцы, так как с любопытством разглядывали замок, людей и одежды.
– А это что еще за дьяволы? – спросил Заглоба.
– Не знаю, отродясь не видел! – ответил Володыёвский.
Но вот карета проехала мимо и стала огибать двор, чтобы подъехать к главному зданию замка; драгуны остались у ворот.
Володыёвский узнал офицера, который командовал ими.
– Токажевич! – крикнул он. – Здорово!
– Здорово, пан полковник!
– Что за бездельников вы привезли?
– Это шведы.
– Шведы?
– Да, и, видно, важные птицы. Толстяк – это граф Левенгаупт, а тот, потоньше, Бенедикт Шитте, барон фон Дудергоф.
– Дудергоф?! – воскликнул Заглоба.
– А чего им тут надо? – спросил Володыёвский.
– Бог их знает! – ответил офицер. – Мы их от Бирж сопровождаем. Наверно, к нашему князю на переговоры приехали; мы в Биржах слыхали, что великий князь собирает войско и хочет учинить набег на Лифляндию.
– Что, шельмы, испугались! – закричал Заглоба. – То на Великую Польшу учиняете набег, короля изгоняете, а тут к Радзивиллу на поклон явились, чтобы не задал вам жару в Лифляндии. Погодите! Такого деру дадите к вашим Дудергофам, что чулки с ног свалятся! Мы сейчас крепко с вами поговорим! Да здравствует Радзивилл!
– Да здравствует Радзивилл! – подхватили шляхтичи, стоявшие у ворот.
– Defensor patriae![35] Защита наша! На шведа, братья, на шведа!
Образовался круг. Шляхта со двора валила к воротам; увидев это, Заглоба вскочил на выступающий цоколь ворот и стал кричать:
– Слушайте, братья! Вот что скажу я тем, кто меня не знает: я старый герой Збаража, этой вот старой рукой я зарубил Бурляя, самого великого гетмана после Хмельницкого; кто не слыхал про Заглобу, тот в первую казацкую войну, верно, горох лущил, или кур щупал, или телят пас, чего такие достойные кавалеры, как вы, надеюсь, не делали.
– Это великий рыцарь! – раздались многочисленные голоса. – Равного ему нет во всей Речи Посполитой! Слушайте!..
– Слушайте же! Пора бы моим старым костям на отдых; лучше бы мне на печке лежать, творог есть со сметаной, в саду гулять да яблоки сбирать, над жнецами стоять да девок по спинам похлопывать. Пожалуй, и враг для своего же добра оставил бы меня в покое, ибо и шведы и казаки знают, что тяжелая у меня рука, и дай-то Бог, чтобы имя мое было так же известно вам, братья, как известно оно hostibus[36].
– А что это за петух так тонко поет? – спросил вдруг чей-то голос.
– Не мешай, чтоб тебя Бог убил! – закричали другие.
Но Заглоба расслышал.
– Вы уж простите этому петушку! – крикнул старик. – Он еще не знает, где хвост, где голова.
Раздался взрыв хохота, и выскочка, смутившись, стал выбираться из толпы, чтобы уйти от насмешек, которые посыпались на него.
– Вернемся к делу! – продолжал Заглоба. – Итак, repeto[37], надо бы мне отдохнуть; но родина в беде, враг попирает нашу землю, и вот я здесь, чтобы вместе с вами дать отпор hostibus именем родины-матери, которая всех нас вскормила. Кто сегодня не встанет на ее защиту, кто не поднимется на ее спасение, тот не сын ей, а пасынок, тот недостоин ее любви. Я, старик, иду и, коли будет на то воля Господня и придется мне погибать, из последних сил буду кричать: «На шведа, братья, на шведа!» Дадим же клятву не выпустить сабли из рук, покуда не прогоним врага из родного края!
– Мы и без клятвы готовы! – раздались многочисленные голоса. – Пойдем, куда поведет нас гетман, учиним набег на врага, где понадобится.
– Братья, видали, два немца приехали в раззолоченной карете! Они знают, что с Радзивиллом шутки плохи! Они будут ходить за ним по покоям, в локоток его целовать, чтобы он их не трогал. Но князь на совете, с которого я возвращаюсь, заверил меня от имени всей Литвы, что не будет никаких переговоров, никаких пергаментов, только война и война!
– Война! Война! – как эхо повторили слушатели.
– Но и полководец, – продолжал Заглоба, – действует смелее, когда он уверен в своих солдатах; так покажем же ему, что мы думаем. Нуте-ка! Пойдем к княжеским окнам да крикнем: «Эй, на шведа!» За мной!
С этими словами он спрыгнул с цоколя и двинулся вперед, а за ним повалила шляхта; подойдя к самым окнам дворца, она шумела все громче, так что шум этот слился в конце концов в один общий оглушительный крик:
– На шведа! На шведа!
Через минуту из сеней выбежал в крайнем замешательстве Корф, воевода венденский, за ним Ганхоф, полковник княжеских рейтар; они вдвоем стали успокаивать, унимать шляхту, просили ее разойтись.
– Ради всего святого! – говорил Корф. – Наверху прямо стекла дребезжат! Вы не знаете, как некстати собрались тут с вашими кликами. Как можно оскорблять послов, подавать пример неповиновения! Кто наустил вас?
– Я! – ответил Заглоба. – Скажи, пан, ясновельможному князю от имени всех нас, что мы просим его быть твердым, что до последней капли крови мы готовы биться в его войске.
– Спасибо вам всем от имени пана гетмана, спасибо, но только разойдитесь. Опомнитесь, Христом Богом молю, не то совсем погубите отчизну! Медвежью услугу оказывает тот отчизне, кто сегодня оскорбляет послов.
– Что нам послы! Мы сражаться хотим, а не вести переговоры!
– Меня радует ваш боевой дух! Придет пора и для битвы, и, бог даст, очень скоро. Отдохните теперь перед походом. Пора выпить горелки, закусить! Какой уж там бой на пустое брюхо!