Геннадий Марченко
Ревизор 2.0
– Нет управы на этих нехристей, – как-то не совсем натурально вздохнул хозяин постоялого двора. – Что ж, милости прошу, сударь, следовать за мной.
Нумер оказался даже лучше, чем Пётр Иванович мог ожидать. Во всяком случае, здесь имелись кровать с матрацем, чистой простынёй и чуть менее чистой наволочкой на набитой перьями подушке, укрывало ложе сотканное из разноцветных лоскутов тёплое одеяло. Имелись ещё стол с подсвечником из латуни, в котором торчали два огарка в палец длиной, стул, а также что-то вроде комода в углу комнаты, над которым располагалось зеркало с побитой по краям амальгамой. В окно сквозь мутное стекло виднелся задний двор, где, прислонившись спиной к большой поленнице и натянув на нос картуз, почему-то в обнимку с самоваром, дрых бородатый мужик в рубахе в горошек и серых, заправленных в сапоги штанах.
– Тараканов нет-с, не извольте беспокоиться, – заверил Гусак и следом выдал очевидное: – Поклажи при вас, как я понимаю, не имеется. Нынче же Селифан принесёт таз с водой и полотенце, а затем пожалуйте ужинать вниз. Ежели изволите письменные принадлежности, то сей же час организую-с.
– Благодарю, милейший, письменные принадлежности мне и в самом деле понадобятся, но за перо я сяду после ужина. И кстати, нет ли возможности привести мою одежду в порядок?
– Как же нет-с, Селифану отдадите ваше-с платье перед сном, до утра и почистят и отгладят, будет как новое.
Спустя десять минут появился тот самый Селифан – малый лет восемнадцати, с прыщавым лицом, пробивающимся на подбородке пушком и прилизанным пробором. Он принёс небольшую лохань с тёплой водой, на плечо его было наброшено полотенце, а из кармана синей с искрой жилетки торчал кусок тёмного вонючего мыла. Умылся Копытман с наслаждением, отмыв не только лицо, но и шею. Мыло, даром что дегтярное, дорожную пыль смывало прекрасно, и вскоре посвежевший инспектор спустился на первый этаж, где в этот час уже было прилично народу. Внешний вид постояльца многих заставил удивлённо поднять брови, начались перешёптывания, и Пётр Иванович постарался забиться за свободный угловой столик, дабы привлекать к своей персоне как можно меньше внимания.
Довольно просторное и при этом относительно чистое помещение было пропитано сонмом самых разных ароматов, но над всеми ними преобладал запах кислых щей. Многие как раз хлебали это варево, причём с аппетитом, даже не отмахиваясь от круживших тучами мух, и Копытман понял, что и сам не отказался бы присоединиться к едокам, настолько проголодался за сутки с лишним скитаний.
Вскоре появился половой, видимо уже проинструктированный хозяином. Он без всяких прелюдий принялся выставлять на стол горшочек ухи с угрём, опять же весьма аппетитный дух издавал барашек с гречневой кашей, кстати пришлись грибы в сметане, лежавшие горкой на одной тарелке солёные огурцы и квашеная капуста с красными морковными прожилками. Пахнувшая квасом краюха хлеба была нарезана аккуратными ломтями. Венчал эту гастрономическую идиллию графинчик местной водки, которую половой обозначил как «Божья роса». Рюмочку Копытман опрокинул в качестве аперитива, после чего с резвостью приступил к уничтожению съестного изобилия.
«Всё же неплохо я устроился стараниями судейской дочки, – подумал Пётр Иванович, от удовольствия насыщения едва не рыгнув. – Всё могло быть намного хуже. Пока придётся по примеру гоголевского героя выдавать себя за чиновника из Петербурга, ничего не поделаешь. Неизвестно, сколько продлится обман, но рано или поздно правда вскроется, и тогда последствия могут быть самыми неприятными. Однако, пока легенда работает, и будем её придерживаться, а насчёт будущего озаботимся завтра».
От куска рыбника размером с лапоть сорок пятого размера Копытман тоже не отказался. Как раз во время его поглощения в трактир ворвался пузатый мужик, сорвал с кучерявой головы шапку, бросил её оземь:
– Эх, гуляй, братцы, нынче праздник у меня – сын родился! Кузьма Ермаков всех угощает! Человек! Всем водки за мой счёт!
Трактир зашумел, многие, похоже, знали этого самого Ермакова, принадлежавшего по виду то ли к мещанскому, но скорее к купеческому сословию, и от души поздравляли. Не отказываясь, само собой, выпить за новорождённого.
– Четыре девки, и вот наконец сын! – всё не умолкал счастливый отец. – Человек, давай ещё водки. И вон тому тоже!
Тому – это значит Петру Ивановичу, который старался сделаться в своём углу как можно незаметнее. Впрочем, отказываться от халявной водки было чревато, Кузьма мог обидеться и пристать с расспросами типа «Ты меня уважаешь? Тогда пей!», поэтому Копытман с напускной радостью отсалютовал наполненной до краёв рюмкой счастливому отцу и опрокинул ядрёную жидкость в рот.
И вскоре решил закругляться. Велел передать Фёдору Тимофеевичу своё нижайшее почтение и попросил принести в нумер принадлежности для письма и ещё пару свечей, потому как не был уверен, что имеющихся огарков ему хватит для составления сразу двух писем. Попросил также, ежели Гусак не откажет в такой услуге, подняться и его самого, чтобы помочь составить записку на имя капитан-исправника.
– Видите ли, в каждом городе свои обычаи составления подобного рода протоколов, – с умным видом пудрил мозги хозяину постоялого двора Копытман, при этом обмакивая кончик пера в чернильницу. – Не хочется лишний раз попусту переводить чернила и бумагу. К тому же от того, как скоро начнутся розыски, может зависеть, насколько быстро удастся обнаружить душегубов.
– А что душегубы, много ли их было? – поинтересовался как бы между прочим Гусак.
– Несколько человек, в суматохе толком не разглядеть было, не до того, – отбоярился Копытман.
Писать пришлось на специальной аспидной доске, принесённой уже лично Гусаком. Бумага была не самого лучшего качества, но выводить на ней слова под диктовку Фёдора Тимофеевича инспектор наловчился довольно быстро. Чудесным образом написание «ятей» Копытману давалось столь легко, будто его рукой водил некто посторонний, как бы не сам нечистый. Впрочем, новоявленный чиновник уповал, что ему всё же благоволят светлые силы. При этом, как инспектор сам про себя отметил: думать и говорить он также начал в соответствии с окружившей его эпохой, и это тоже далось ему крайне легко. Мистика, одним словом.
Когда наконец письмо было составлено и увенчано неразборчивой подписью, Пётр Иванович, догадавшись о предназначении коробочки с мелкими дырочками, посыпал лист мелким песком, который затем сдунул на пол.
«Не хватает шариковой ручки, – думал он, глядя, как Гусак оборачивает плотный конверт бечёвкой и запечатывает сургучом. – И вообще можно подкинуть местным кулибиным идею пера с металлическим наконечником и прорезью посередине. Всяко удобнее, чем гусиным выводить. А заодно и конверт модернизировать, только знать бы, из чего делается клейстер».
Попрощавшись с хозяином, Копытман теперь уже сел писать письмо якобы своему начальству в Петербург. Можно было бы, конечно, вложить в конверт чистый лист бумаги, но он решил играть свою роль до конца. И даже позволил себе немного похулиганить.
«Его сиятельству графу Ал. Х. Бенкендорфу от 7 августа 1841 года, – писал инспектор с уже въевшимися в его сознание «ятями». – Милостивый государь, граф Александр Христофорович! Согласно вашему поручению прибыл в уездный город N-ск. Однако в пути со мной приключилась неприятность, как-то: мой экипаж попал в засаду, устроенную местными разбойниками. Исполнявший роль кучера слуга оказался убит, я же, не имея при себе оружия, вынужден был отступить, бросив саквояж со всеми деньгами и документами, которые, верно, стали лёгкой добычей грабителей. Далее по Симбирскому тракту пришлось путешествовать пешком. К счастью, судьба мне благоволила встречей с дочерью N-ского судьи, которая оказала вашему покорному слуге первейшее содействие, пристроила на постоялый двор и обещала всячески меня опекать первое время. Донос на имя местного исправника я уже написал, отправлю утром с нарочным, как и это письмо почтмейстеру. Надеюсь, оно дойдёт до Вашего сиятельства в ближайшее время.
Что же касается нашего задания, то, невзирая на случившееся со мной несчастье, я по-прежнему полон решимости довести до конца порученное мне дело и вывести всех мошенников на чистую воду. Уверен, мздоимцев, равно как и казнокрадов, в N-ске с избытком. Впрочем, как и в любом российском поселении, как бы ни печально это звучало. Жду от Вашего сиятельства как можно скорее ответной депеши.
Преданный Вам коллежский асессор,
чиновник VIII класса Копытин П.И.».
Снова неразборчивая подпись, после чего письмо было упаковано в конверт. Напрягши память, Пётр Иванович начертал сверху: «Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Лично в руки Его сиятельству графу Ал. Х. Бенкендорфу». Именно там, по мнению увлекавшегося историей Копытмана, должна была находиться штаб-квартира Бенкендорфа.
В этот момент раздался осторожный стук в дверь.
– Войдите! – крикнул Пётр Иванович, перевязывая конверт бечёвкой.
Пришёл Селифан за одеждой, которую Копытман не без удовольствия ему вручил. Узрев столичного чиновника в непривычных своему глазу семейных трусах и майке-алкоголичке, Селифан округлил глаза, что-то промычал, но, так ничего и не сказав, пятясь задом, покинул комнату.
Проводив слугу, налоговый инспектор сладко потянулся. Покосившись в тёмное окно, задёрнул шторку, затушил свечи и улёгся в постель. После почти двух дней приключений он сразу провалился в глубокий сон, в котором ему не приснилось никакой чертовщины. Как, впрочем, и ничего приятного.
Глава 2
В начале шестого сладкий утренний сон Петра Ивановича был прерван самым бесцеремонным образом. Виной тому стали не клопы, которые немного, но всё же донимали инспектора во время сна, а отчаянный петушиный крик, не оставивший Копытману даже времени на мечты, что всё произошедшее с ним накануне не более чем дурной сон. Да и жестковатая подушка, внутренности которой он ощущал правой половиной лица, подтверждали самые худшие опасения, потому что прежде спать ему доводилось лишь на подушках с куда более мягкой набивкой.
Инспектор открыл глаза и уставился в плохо выбеленный потолок с просвечивающими от окна к двери щелями от не лучшим образом пригнанных друг к другу досок. При этом аккурат над его головой обнаружился приличных размеров пруссак, лениво шевеливший своими гусарскими усищами.
«Каков всё-таки подлец этот Гусак, – подумал, зевая, Пётр Иванович. – Намедни вечером божился, что тараканов нет, а он вот – сидит себе и пялится на меня, видно, выцеливает, как половчее мне в рот упасть, когда в следующий раз зевать буду».
Со двора вновь раздался хриплый вопль назойливой птицы. Копытман наконец встал и, почёсываясь, прошлёпал к окну. Отодвинув занавеску и распахнув створку, выглянул во двор. Утренняя свежесть, сдобренная нотками навоза, бодрила. Давешний ободранный петух взгромоздился на плетень, где его точно не достала бы шавка, с ленцой наблюдавшая за хаотичным перемещением кур по вверенной ей территории. Неподалёку в грязной луже с царственным видом возлежала хавронья необъятных размеров, таких огромных свиней прежде Копытману видеть не доводилось, он даже на всякий случай протёр глаза. Возле свиноматки увивались с десяток поросят, оглашавших двор резким повизгиванием.
Отмахнувшись от ранней мухи, Пётр Иванович с хрустом потянулся, и в этот момент откуда-то снизу раздался крик:
– Дунька, дура, неси воду в самовар!
Спустя полминуты по двору пробежала босая девка, одной рукой придерживая подол сарафана, а второй вцепившись в ручку пустого деревянного ведра с железной опояской. Минуты через три она просеменила обратно, уже с полным ведром.
Затворив створку, чтобы не налетело со двора мух, он вернулся к кровати и обнаружил на стуле свою аккуратно сложенную, выстиранную и выглаженную одежду. И когда только успели, удивился про себя Пётр Иванович, неужто всю ночь без сна приводили его платье в порядок? Да ещё и ботинки вычищены, не иначе Селифан постарался, пока инспектор изволили почивать.
Он снова лёг в постель, но сон больше не шёл. В голову полезли мысли о его нынешнем положении.
«Вот ведь какая петрушка получается, – думал инспектор. – Жил себе, никого не трогал, ежели только по служебной необходимости, пока в этот треклятый Выборг не отправили… Что ж за неведомая сила перенесла меня на полтораста с лишним лет назад? Не иначе в том лесу какая-то временно-пространственная аномалия. Да и туман тот странный… Но раз уж так, то, как отмечал тот же Шопенгауэр, форма жизни есть настоящее. Вот и будем исходить из этого постулата, отбросив ненужные домыслы и сосредоточившись на решении насущных задач».
Настало семь часов, чему свидетельствовали показания его хронометра. Копытман встал, натянул носки, которые, верно, нужно было тоже отдать в стирку, но теперь уж об этом поздно сожалеть, оделся в форму, про себя удивляясь накрахмаленному воротничку, обулся, осмотрел себя в зеркале над комодом и остался не вполне доволен своим внешним видом, потому как щёки и подбородок поросли отдающей синевой щетиной. Он выглянул в коридор, и тут же ему на глаза попался пробегавший мимо Селифан, держа в руках чьи-то вычищенные сапоги. Завидев постояльца, тот притормозил и пожелал доброго утречка.
– Постой-ка, братец, – обратился к нему Копытман. – Не мог бы ты принесли бритвенные принадлежности?
– Сей момент, сударь!
Этого «сей момент», впрочем, пришлось ждать около получаса, за которые, устав держать в себе силой воли результаты плотного ужина, Пётр Иванович успел сбегать по нужде во двор. Правда, ещё вчера он обнаружил под кроватью ночной горшок, но решил, что нечего гадить в комнате, чай не инвалид и во двор сбегает. Вернувшись, инспектор обнаружил на комоде у зеркала блюдо с горячей водой, помазок со свиной щетиной, мыло и острозаточенную опасную бритву. Чуть в стороне стоял флакон одеколона «Тройной», состоявший, если верить надписи на этикетке, из эфирных масел бергамота, лимона и не-роли.
«Чёрт, как же этим бриться? – размышлял Копытман, привыкший к безопасной бритве Gillette Fusion Proglide, гелю для бритья и лосьону для умащивания побритых мест. – Ладно, была не была, постараюсь быть аккуратнее».
Но, как инспектор ни старался, пару раз всё же легко порезался. Однако всю щетину с физиономии вычистил, протёр кожу одеколоном, морщась, когда доходил до порезов, и теперь был своим внешним видом вполне удовлетворён, напоследок выдавив выскочивший за ночь на носу прыщик и протерев место жгучей жидкостью с ароматом всё тех же бергамота, лимона и нероли. Потом он почувствовал, что не мешало бы позавтракать. Раз уж вчера с него денег не взяли, вероятно, и сегодня не спросят.
Давешний половой словно ждал появления наделавшего шуму постояльца. Предложил яичницу на шкварках с помидорами или молочную кашу. Подумав, Пётр Иванович выбрал первое, потому как желудок его не был расположен к молочным блюдам и самому молоку соответственно, отзываясь на это неприятной слабостью.
К яичнице подали кисель и вчерашний пирог. Тут и сам хозяин постоялого двора объявился. Премило раскланялся с Петром Ивановичем и протянул свежий номер «N-ских ведомостей»:
– Вот-с, о вас пишут-с. – И ткнул пальцем в маленькую заметку в разделе «Хроника».
Водрузив на нос очки, Копытман принялся читать.
«7 августа сего года в N-ск пожаловал чиновник из столицы, коллежский асессор Пётр Иванович Копытин. На подъезде к нашему Богом хранимому городу на г-на Копытина напали разбойники, давно уже озорничающие на Симбирском тракте, ограбили и едва не лишили жизни государственное лицо. К счастию, провидение послало навстречу г-ну Копытину дочь уездного судьи г-жу Елизавету Мухину, которая, будучи девицей доброй, доставила столичного гостя на постоялый двор г-на Гусака, где ныне г-н Копытин и пребывает. О цели его прибытия в N-ск доподлинно неизвестно, но, как можно догадываться, приехал он с проверкою, о результатах которой мы рано или поздно будем оповещены».
Подпись под заметкой принадлежала тому самому щёголю, что встретился им накануне на бричке, – Недопейводе.
«Оперативно работает, сволочь», – не без уважения подумал Пётр Иванович, возвращая газету хозяину постоялого двора.
– А что, Фёдор Тимофеевич, нет ли в вашем городе приличного шляпных дел мастера, что изготовил бы мне новую фуражку взамен утерянной? – поинтересовался инспектор у Гусака.
– Как не быть, ваше высокоблагородие, имеются, и не один-с. Я бы порекомендовал вам Лазаря Шмулевича, у него хоть и не салон, но руки воистину золотые, на любой вкус мастерит, не хуже заграничных получаются. Все наши N-ские чиновники к нему ходят. Хотя и берёт он, по правде сказать, прилично.
– А что, в кредит шляп он не шьёт? – с надеждой спросил Копытман, потому что просить денег у Елизаветы Кузьминичны ему страшно не хотелось.
– Насчёт этого-с не имею чести знать. Впрочем, готов пригласить Лазаря Моисеевича на предмет вашего с ним дела, думаю, он найдёт время почтить вниманием столь высокую персону.
– Буду вам премного обязан.
Совершенно не имея понятия, что делать дальше, Пётр Иванович поднялся к себе в нумер, снял пиджак, скинул ботинки и улёгся на постель, решив вновь предаться размышлениям. Однако его думы были прерваны появлением Осипа. Кучер и одновременно слуга судейской семьи забрал письма и, в свою очередь, отдал Копытману записку, написанную рукой Елизаветы Кузьминичны.
«Сударь, Пётр Иванович, посылаю Вам с Осипом это письмо, в надежде, что Вы соизволите его прочесть. Вчера вечером мой папенька, узнав о Вашем появлении в N-ске, выразил желание познакомиться с Вами поближе, так сказать tкte-а-tкte, и приглашает Вас сегодня у нас отобедать. Ежели соизволите согласиться, то напишите и отдайте сей же час записку Осипу, он будет ждать Вашего ответа.
С искренним почтением, Е.К. Мухина».
«Ого, – подумал Копытман, – как-то неожиданно я начинаю входить в жизнь этого уездного городка. Однако отказывать было бы неучтиво, да и чем я, собственно говоря, рискую?»
Провертев таким образом в голове мысли, Пётр Иванович уселся писать ответ, благо письменный прибор со вчерашнего вечера остался на столе, так же как и аспидная доска. В письме, проклиная про себя нынешний эпистолярный жанр, он выразил всяческое почтение к уездному судье и обещал всенепременно явиться к обеду, ежели только за ним соизволят заехать, потому как с городом незнаком и легко может заплутать.
Отправив Осипа, Пётр Иванович стал думать, как бы предстать перед этим самым Мухиным в выгодном свете. Но его размышления вновь были прерваны, на этот раз появлением Селифана, который передал приглашение отужинать в доме городничего, Антона Филипповича Муравьёва-Афинского. Тот даже пообещал прислать ввечеру экипаж. Текст был составлен на хорошей бумаге и закреплён личной печатью самого городничего.
«Похоже, сегодняшний день обещает быть весьма занятным, – решил Копытман. – Но делать нечего, от таких приглашений не отказываются. Хотя, видимо, в их глазах я тоже представляю собой величину, ежели они один за другим шлют мне приглашения. Чай не каждый день в это захолустье приезжают чиновники из столицы. Таким образом, обедаем у судьи, а ужинаем у городничего».
Не прошло и получаса, как к Копытману заявились просители. Первой была помещица Лютикова, владевшая имением в пятнадцати вёрстах от N-ска. Помещица приехала в город утром по делам и о столичном инспекторе узнала из слухов, которыми уже с вечера был наводнён уездный город. Это была женщина лет пятидесяти пяти, гренадёрской стати и с трубным голосом, при звуках которого невольно хотелось вжать голову в плечи.
– Я вдова! – с порога заявила Лютикова, выпятив грудь невероятных размеров. – Мой Фрол Митрофанович француза воевал, ранен был, оттого и скончался три года тому как. А мне как вдове положенную пенсию не плотють.
– Что, совсем? – тихо спросил Пётр Иванович.
Сидел он на кровати, потому что стул пришлось уступить нежданной гостье, принёсшей с собой корзину, накрытую тряпицей, под которой что-то шевелилось. Это шевеление слегка нервировало инспектора, ему чудилось, что в корзине целый клубок змей и, ежели он чем-то вдове не угодит, та сдёрнет тряпицу и начнёт кидаться в него гадами.
Муж помещицы, Фрол Митрофанович Лютиков, и впрямь входил в ополчение, командовал своими вставшими под ружьё – вернее, топоры и вилы – крестьянами, но всерьёз повоевать ему не довелось. Потому что, когда ополчение собрали, француза уже погнали от Москвы, и Лютиков по прибытии на место прежней дислокации командования был отправлен обратно. Вот по пути в своё поместье и случилась неприятность: старая лошадь под Лютиковым споткнулась, и он, кубарем скатившись с седла, сломал лодыжку. Помер же он… – утоп в пруду в нетрезвом виде, однако вдова представила дело так, будто скончался её супруг от последствий ран, полученных на войне, и усердно обивала пороги разного рода государственных учреждений, требуя компенсацию за потерю кормильца. Хотя кормилец из Фрола Митрофановича был тот ещё. Помещик при жизни славился на всю округу пристрастием к картам и вину, тискал дворовых баб, и поместье его, мягко говоря, не процветало, а за последние двадцать лет и вовсе две деревни и полторы сотни душ крестьян ушли по закладной.
– Совсем не платят, – заявила помещица.
– А почему?
– А никакой он у тебя, грят, не герой Отечественной войны, мол, и француза-то не видел.
– Так что?
– Так и ничего, отец родной, суют мне свой «Устав о пенсиях и единовременных пособиях»[1] за подписью импяратора Николая Первого, мол, ты под эти статьи не подпадаешь. А как же не подпадаю, когда муж мой кровь проливал за царя и Отечество?! Мой-то Фрол жизнь готов был положить: как француз к нам пришёл, так сразу и подхватился, да только его батюшка не отпускали первое время. Шёл на смерть, только Бог миловал, уберёг от гибели на фронтах, а эти щелкопёры мне пенсию платить не желають.
Чувствуя, что этот разговор заведёт его в такие дебри, из которых можно и не выпутаться, Пётр Иванович предпочёл закончить препирания и решительно поднялся с кровати.
– Что ж, уважаемая… э-э-э…
– Антонида Поликарповна я.
– Что ж, уважаемая Антонида Поликарповна, вашей пенсией мы обязательно займёмся, как только разрешим первостепенные дела государственной важности. Не беспокойтесь, ступайте с Богом!
– Спасибо тебе, отец родной, свечку за твоё здоровье нынче же поставлю, – всплеснула руками помещица и сдёрнула с корзины тряпицу, заставив постояльца испуганно отпрянуть. – А это прими в дар, намедни с утра на базаре была, порося на развод взяла, отрываю от сердца. – И протянула Копытману розового поросёнка, глянувшего на нового хозяина томным взглядом из-под длинных прозрачных ресниц.
Инспектор начал было отнекиваться, так как совершенно не представлял, что ему делать с поросюком, но помещица оказалась весьма настойчивой особой, и ему пришлось принять на руки Божью тварь. Хорошо, корзину Лютикова тоже оставила, иначе пришлось бы поросёнку бегать по комнате, путаясь под ногами. Своё место в корзине розовое чудо заняло беспрекословно, по-прежнему не сводя с налогового инспектора нежного взгляда. Копытман знал, что свиньи – существа всеядные, а потому надеялся, что с питанием для подарка проблем возникнуть не должно, если, конечно, ему и самому будет чем питаться. С другой стороны, оставлять у себя живность он совершенно не желал, и уже придумывал, кому бы его передарить.
От размышлений его оторвал очередной визитёр, которым оказался управляющий N-ской богадельней Аполлинарий Никифорович Козырьков. Человек он был необычной, даже, можно сказать, комической внешности. Природа, создавая сей образ, явно пребывала в весёлом настроении. Росточком Козырьков виделся чуть выше двух аршин, с приплюснутой, словно по ней ударили кувалдой, головой, близко посаженными и чуть выпученными глазками, заострённым курносым носом и жидкой кисточкой усов под ним, отчего чем-то походил на осётра. Речь его была сбивчива и тороплива, будто он опасался не успеть донести до собеседника свою мысль, поэтому Копытман не сразу понял, чего, собственно, хочет этот человечишко в засаленном сюртуке, бухнувшийся на колени, едва перешагнув порог.
– Ваше высокоблагородие, не губите! Помилуйте, ваше высокоблагородие, не велите казнить, только не каторга, у меня детки, трое, не оставьте их сиротами…
– Постойте, я вас решительно не понимаю! – взмолился Пётр Иванович. – Ну-ка, поднимитесь с колен, что вы, право, устраиваете тут балаган. А теперь сядьте и изложите вопрос, с которым сюда явились.
Проситель, покорно заняв место на стуле, свёл ноги вместе, а ладони, словно прилежный ученик, положил на колени. Его кроткий взгляд, который, казалось, мог принадлежать застенчивой лани, был направлен куда-то в район пупка Петра Ивановича.
– Аполлинарий Никифорович Козырьков, управляющий богадельней, – представился гость, не поднимая глаз.
– Очень приятно, Аполлинарий Никифорович. Рассказывайте, только внятно, что вас сюда привело.
– Виноват, бес попутал. – Козырьков сделал движение вновь упасть на колени, однако Копытман успел его осадить.
– Что за бес? Имя, фамилия.
– Чьё имя? – опешил посетитель.
– Беса, который вас попутал, – вволю издевался Копытман.
– Дык… Нечистый. Он и попутал.
– Ага, понятно. Ну и каким же образом он вас попутал?
Далее выяснилось, что, занимая должность управляющего богадельней последние семь лет, шесть из них Аполлинарий Никифорович приворовывал казённые средства. Но понемногу, потому что опасался быть пойманным и подверженным справедливой каре, однако ж остановиться не мог, глядя, как деньги и материальное имущество текут сквозь его пальцы.
«Ну что, – думал он, – ежели мы поставим сюда старую кровать, а в купчую впишем как новую. Не всё ли равно старухе, на какой кровати спать. Старая даже удобнее, обжитая, даром что на ней вчера моя тётка богу душу отдала».
Так и поступал, а деньги, потраченные якобы на новую кровать, разумеется, оставлял себе. В другой раз лично ходил на базар, покупал из подгнившего, вполцены, опять же проводя сию операцию себе на пользу. Однако ж всё это время Аполлинарий Никифорович испытывал тяжелейшие душевные страдания, постоянно ожидая справедливой кары за свою слабость. И когда узнал о приезде столичного инспектора, то сразу же придумал себе, будто тот явился по его душу. Не выдержав, отправился каяться, и теперь всячески просит о снисхождении, потому как тюрьма или каторга лягут невыносимым бременем на его семью, в коей имелось трое несовершеннолетних отпрысков.
– Скажите, ваше высокоблагородие, как я могу загладить свою вину? – вопрошал со слабой надеждой в голосе Козырьков.
Пётр Иванович понял, что с этого пройдохи можно сорвать куш, пусть и небольшой. А потому враз отвердевшим голосом предложил тому садиться за стол и писать покаянную, что поникший проситель покорно и сделал.
– Так-с, недурно, недурно, – задумчиво произнёс Копытман, вчетверо складывая лист с признательными показаниями. – Пусть это пока побудет у меня. На будущее – из города не выезжайте, чтобы я в любой момент мог вас отыскать. К слову, нет ли у вас фактов казнокрадства от других лиц, занимающих серьёзные посты в городе?
Зрачки Козырькова забегали с такой стремительностью, что казалось, сейчас покинут пределы глазного яблока и отправятся в самостоятельное путешествие. Видно было невооружённым глазом, как он смущён этим вопросом и какая борьба происходит внутри его.
– Так ведь… Милостивый сударь, ежели кто и приворовывают, они же мне не докладывают. А слухи, знаете ли, на то и слухи; что одна баба сказала – то другая и понесла, да ещё и переврамши десять раз. Разве же можно им верить, слухам-то. – И застенчиво хихикнул, приложив пальцы к губам.
– Ладно, это мы обсудим как-нибудь после, – снизошёл к посетителю Пётр Иванович. – А как, кстати, вы относитесь к свиньям?
– К свиньям? – опешил Козырьков.
– Да-да, к свиньям. Видите ли, у меня тут имеется замечательный порось на развод, хряк из него вырастет пре-чудеснейший, – кивнул Копытман в угол, куда задвинул корзину с поросёнком. – Однако мне он в тягость, не везти же его в Петербург, боюсь, дороги не выдержит. Вот я и думаю, кто бы его у меня купил.
Аполлинарий Никифорович был в меру сообразительным малым, и на этот раз его сообразительности хватило, чтобы понять – ему сейчас пытаются всучить скотину, которая Козырькову, в общем-то, и даром не нужна. Разве что в запечённом виде. Однако ж у столичного чиновника в этом имеется интерес, а значит, нужно подыграть, чтобы немного приподнять себя в глазах собеседника.
– Отчего же-с, – зарядил словоерсом чуть осмелевший посетитель. – Отчего же-с не купить такого изумительного порося. Сколько вы за него попросите?
– Да сколько не жалко, – махнул рукой Пётр Иванович, думая, как бы не прогадать.
– А вот у меня с собой две синеньких и одна красненькая, всего на двадцать рубликов-с, – вытащил из кармана ассигнации Аполлинарий Никифорович.
– Ну что ж, цена достойная, – согласился Копытман, не зная, как в реальности соотносятся цена поросёнка и сумма, за него предлагаемая. – Кладите ваши ассигнации на стол и можете забирать сие ангельское создание. Кстати, его зовут Дамед.
Это уже была чистейшей воды импровизация, основанная на инициале и первых буквах фамилии одного из российских правителей. Но в это время Пётр Иванович мог шутить, не опасаясь последствий, да и кому в голову пришло бы, что значит это загадочное, похожее на греческое или римское имя. Наречённый Дамед, сменивший очередного хозяина, на прощание тихо хрюкнул и отбыл с Козырьковым.
«Однако же, – размышлял Пётр Иванович, – как в это время легко, не имея при себе никаких документов, прикинуться важной птицей. В эпоху отсутствия не то что Интернета, а даже телефона и телеграфа опровергнуть придуманную Лизой легенду оказывается нелёгкой задачей. Впрочем, посмотрим, как меня будут принимать в дальнейшем».
Третьим в нумер пожаловал уже не проситель, а шляпных дел мастер, тот самый обещанный Лазарь Моисеевич Шмулевич. Это был худой старик в стоптанных туфлях, упакованных в калоши, хотя вроде на улице было сухо, в жилетке и шляпе, из-под которой выбивалась всё ещё тёмная шевелюра, правда, местами с лёгкой проседью. Он сильно горбился, и руки его при этом, казалось, доставали до пола, как у обезьяны.
«Как же кстати я продал этого поросёнка», – подумал Копытман, покосившись в сторону комода, где были спрятаны вырученные от реализации будущего хряка ассигнации.
Шмулевич попросил описать, что за головной убор желают его высокоблагородие, и тому оказалось легче изобразить фуражку на бумаге.
