Геннадий Марченко
Ревизор 2.0
© Марченко Г.Б., 2020
© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2020
© «Центрполиграф», 2020
Глава 1
В сгущающихся сумерках довольно приятного дня начала августа 1841 года по Симбирскому тракту плёлся человек весьма странной наружности. Одет он был в необычный по нынешним временам форменный костюм, помеси серого, голубого и зелёного цветов, относящий его владельца, надо полагать, к какому-то серьёзному ведомству. Пиджак однобортный, застёгивался на три форменные пуговицы с двуглавым орлом, воротник окантован сукном тёмно-вишнёвого цвета, а на концах его – рисунок серебристого шитья. На левом рукаве – нашивка. Плечи путника украшали погоны с тремя полосками и эмблемой опять же в виде двуглавого орла. На брюках – алые лампасы. В целом же костюм выглядел изрядно испачканным и помятым, а сам путешественник несколько растерянным, что, впрочем, после ознакомления с его историей вполне объяснимо…
Житель Санкт-Петербурга Пётр Иванович Копытман был потомственным налоговым инспектором… из XXI века.
Дед Копытмана служил налоговым инспектором при Сталине, Хрущёве и Брежневе, отец – при Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачёве, Ельцине и даже немного при Путине. Трудовая деятельность самого Петра Ивановича началась при Путине, причём инспектор отнюдь не был уверен, что, когда он уйдёт на заслуженный отдых, у руля страны будет стоять кто-то другой.
К своим тридцати восьми годам Копытман оставался холост, жил с пожилыми отцом и матерью и, несмотря на все их попытки найти сыну пару, обременять себя брачными узами не стремился. В глубине души он мечтал, что судьба рано или поздно пришлёт ему ту, с которой он будет чувствовать себя по-настоящему счастливо, однако «рано» уже миновало, а «поздно» незаметно подкрадывалось, но Копытман по-прежнему оставался недоступен для кандидатур, предлагаемых ему любящими родителями.
Внешность его трудно назвать привлекательной: чуть полноват, нос мясист, носил очки с линзами в круглой оправе, имел залысину и слегка оттопыренные уши. Однако нрава был весёлого, пел под гитару романсы, рассказывал анекдоты, поэтому имел в своём коллективе у женщин некоторый успех. Но не настолько серьёзный, чтобы сойти за героя-любовника с претензией на долгие и чувственные отношения.
Хобби у Петра Ивановича было два. Во-первых, каждую субботу он проводил в бильярдной у метро «Парк Победы». Здесь сложился свой коллектив, и за семь лет хождений туда Копытман успел стать своим. Откуда такая любовь к этой игре, он и сам затруднялся ответить, так как в роду его никто катанием шаров не увлекался. А вот он однажды попробовал – и затянуло. Играли промеж себя на небольшие суммы, Пётр Иванович и выигрывал, и проигрывал, в целом был средней руки игроком.
Во-вторых, он любил историю. По уровню знаний Пётр Иванович мог, пожалуй, дать фору некоторым преподавателям сего предмета не только в школах, но и в высших учебных заведениях. Но любил историю не всякую, хотя немало интересного находил для себя и в дохристианском периоде, и в мрачном Средневековье, и в Викторианской эпохе, сдобренной похождениями Джека-потрошителя. Однако больше его увлекала история Российского государства, а особенно первая половина XIX века. Война с Бонапартом, декабристы, дуэлянт Пушкин, изящный стиль письма тех лет – всё это заставляло романтичного инспектора иногда мечтать, как было бы хорошо, живи он в ту эпоху… Он и представить не мог, до какой степени желания иногда имеют свойство сбываться.
Как же угораздило его очутиться в этом тихом августовском дне 1841 года, да ещё и за тридевять земель от родного города? А всё началось с того, что он был отправлен своим руководством в командировку в Выборг проверить финансовую отчётность на одном из предприятий, которое уже до этого попадалось на кое-каких нестыковках. Руководил этим предприятием остепенившийся бандит из 90-х, ныне к тому же депутат городской думы некто Хрусталёв. Однако бандитские замашки не оставил и, когда приехавший инспектор слишком глубоко залез в финансовую отчётность предприятия, отправил своих подельников решить вопрос без шума и пыли. По замыслу босса, его бойцы должны были предложить настырному инспектору неплохую взятку и только после этого в случае несогласия питерского налоговика перейти к угрозам и дальнейшему физическому воздействию. Однако те решили, что три тысячи евро можно разделить между собой, а с инспектором разобраться сразу. Работодателю же отчитаться, будто питерский гость деньги взял, после чего исчез в неизвестном направлении.
Может, закопавшийся в отдельном кабинете в финансовую отчётность Пётр Иванович и принял бы взятку, будучи поставлен перед выбором – жизнь или кошелёк, однако денег ему никто не предлагал, а вместо этого скрутили за спиной руки, сунули кляп в виде какой-то вонючей тряпки и, подталкивая пистолетом в спину, отконвоировали к припаркованному на заднем дворе офиса «джипу-чероки», где упаковали в заднее отделение автомобиля, которое при желании можно назвать багажником. Так что все свои многочисленные вопросы Петру Ивановичу пришлось оставить пока при себе.
Впрочем, подручные депутата-бизнесмена Хрусталёва и не скрывали, какая судьба ждёт несчастного инспектора. По пути они весело обсуждали, живьём закопать Копытмана или всё же сначала милостиво пустить ему пулю в лоб.
Тут Пётр Иванович осознал предназначение подпрыгивающей рядом штыковой лопаты с укороченным черенком. Подпрыгивала она потому, что они, похоже, уже ехали по какой-то просёлочной дороге. А значит, до места назначения оставалось не так уж далеко.
Однако Хрусталёв отнюдь не желал пропадать ни за понюшку табаку, а посему, стараясь создавать как можно меньше шума, принялся перетирать путы о неплохо заточенное лезвие шанцевого инструмента. Когда верёвка сползла с его запястий, Копытман освободил рот от кляпа и стал думать, что делать дальше. На ходу из джипа не выпрыгнешь, это сразу обнаружат, остановят машину, догонят и побьют.
«А может, и убьют, чего им терять, нехристям», – с грустью подумал некрещёный заложник.
Кто-то из его похитителей был заядлым курильщиком, так как дым с каким-то едким привкусом упорно щипал ноздри. А может, оба курят один и тот же сорт сигарет. Копытман совершенно искренне пожелал им обоим сдохнуть от рака лёгких.
На глаза Петру Ивановичу попалась монтировка. Вот бы оприходовать ею этих одноклеточных… Смельчаком Копытман себя никогда не считал, но и к паникёрам не причислял. Вот и в этот раз, вместо того чтобы биться в истерике и, заливаясь слезами, молить о пощаде, как поступила бы добрая половина обывателей, он решил тянуть до последнего момента, чтобы затем огорошить своих похитителей неожиданным действом. А посему вернул кляп на место, а когда машина затормозила, проворно затолкал монтировку в правый рукав и свёл руки за спиной. К тому времени он успел кое-как размять ноги, насколько позволяло пространство заднего отсека машины, изобразив упражнение «велосипед».
– Ну чё, бедолага, почти прибыли, – услышал он хрипловатый голос одного из «бойцов». – Ты там как, помолился своему иудейскому богу, чтобы прибрал тебя в свой рай? Или у вас, евреев, рая нет? Чё молчишь, горемычный?
– У него ж кляп во рту, тормоз, как он тебе ответит? – осадил того напарник.
– Точняк! – согласился первый. – А за тормоза ответишь. Потом.
Двигатель замолчал, послышались хлопки дверей, после чего задняя дверь «чероки» со щелчком пошла вверх, и в глаза Копытману ударил солнечный свет, настырно пробивавший сквозь кроны тихо покачивавшихся под морским бризом сосен. Потянуло солоноватой свежестью, Копытман сообразил, что, похоже, неподалёку находился Карельский перешеек.
– Чё, слизняк, сам выползешь или помочь? – Это спросил обладатель первого голоса – квадратного вида крепыш с лысой, посаженной на короткую шею головой.
Второй – долговязый и такой же лысый, с сигаретой в зубах, молча ухватил пленника за шкирку и бесцеремонно выволок наружу.
– Слышь, чудо очкастое, ты ваще лопатой когда-нибудь работал? – снова поинтересовался коренастый.
– Ничё, щас научится, только в будущем ему это уже не пригодится, – хмыкнул долговязый.
«Ну, студент, готовься! Скоро на тебя наденут деревянный макинтош, и в твоём доме будет играть музыка. Но ты её не услышишь!» – всплыло в памяти Копытмана крылатое изречение из фильма Гайдая о похождениях Шурика.
– Давай-ка развязывай этого чмошника и вручай ему лопату, – снова подал голос коренастый.
Пётр Иванович понял, что настала пора действовать, так как монтировка в его рукаве сейчас будет обнаружена, да и вообще другой возможности спасти свою жизнь уже вряд ли представится. Монтировка сползла из рукава в ладонь, Пётр Иванович, выплюнув кляп, набрал воздуха в лёгкие, завопил что есть силы, размахнулся – и от души врезал долговязому по левому плечу. Понимая, что желательно бить в голову, Копытман, однако, не смог преодолеть невидимый барьер, ментально отделяющий драку от убийства.
Впрочем, и этого удара хватило, чтобы не ожидавший атаки противник с криком схватился за травмированное плечо и на какое-то время оказался выключен из событий. Коренастый успел отпрянуть и, процедив: «Ах ты, опарыш!» – потянулся куда-то под куртку в направлении левой подмышки. Добраться до отступившего уже было трудновато. Поэтому, не дожидаясь, пока его превратят в решето, Пётр Иванович швырнул в бандита монтировку и весьма удачно попал ему в колено. Вскрикнув, тот запрыгал на одной ноге, а Копытман, воспользовавшись моментом, пустился наутёк.
Инспектор никогда ещё в жизни не бегал так вдохновенно. Он вообразил себя тем самым оленем из песни, что мчался «рыжим лесом пущенной стрелой». Учитывая, что стволы сосен отдавали как раз рыжим, сравнение казалось весьма подходящим.
На ходу достав из внутреннего кармана пиджака очки («Как хорошо, что при появлении этих мордоворотов я убрал их в карман», – подумал Копытман), нацепил их на нос и теперь ориентировался в сосновом бору гораздо лучше, нежели при своих безоружных минус четырёх. Несколько раз он оглядывался, однако погони не видел, что, впрочем, не давало повода для передышки. Перевести дух он себе позволил только спустя примерно четверть часа этой безумной гонки по лесу, в котором начали уже встречаться лиственные деревья.
Фух, вроде погони не слышно. Один-то точно не бегун, с травмированным от удара монтировкой коленом по лесу не побегаешь. А долговязый, похоже, был заядлым курильщиком, так что с его лёгкими тоже далеко не убежишь. Пётр Иванович хоть и обладал некоторым излишним весом, однако к курению всегда относился негативно и сейчас сам себя возблагодарил за то, что не злоупотреблял вредными привычками.
Быстро произвёл инвентаризацию. Так, руки-ноги целы, и пусть остался он без фуражки, денег, документов и сотового телефона, в данный момент это казалось ему сущим пустяком. Радовало, что на запястье по-прежнему бодро тикали часы Zenith, механические и с автоподзаводом, которые отморозки сразу, наверное, не приметили, или не до того было, но после уже, перед смертью, возможно, сняли бы с него, приняв за швейцарский оригинал. На самом деле это была хоть и качественная, стоимостью в месячную зарплату инспектора, но всё же реплика родом из Китая.
Итак, что делать дальше? Возвращаться той же дорогой опасно, вполне может быть, по его следам ещё идут. Другое дело, если попытаться сделать крюк. Правда, где находится дорога, Копытман помнил лишь приблизительно, бог его знает, сколько он петлял, убегая от преследователей. Тем более, будучи городским жителем, в таких дебрях Пётр Иванович ориентировался не лучшим образом. Остаётся идти по прямой, рано или поздно он должен выйти к человеческому жилью. Приняв такое решение, он пошёл вперёд.
Очень хотелось есть, но, кроме зарослей дикой малины, ничего другого пригодного в пищу обнаружить не удалось. Ночь Копытман провёл в каком-то овраге, укрывшись форменным пиджаком, спал плохо, всё снилось, что коренастый и долговязый нашли его и пытают паяльником. А поутру, проснувшись, обнаружил, что всё вокруг скрыто густым туманом. Таким плотным, что казалось, его можно было брать в руки, как вату.
Даже в очках инспектор не видел дальше вытянутой руки, но всё же, выждав какое-то время, голодный и продрогший, решил идти через лес на ощупь. К его удивлению, минут через десять пути туман чуть ли не мгновенно рассеялся. Пётр Иванович это явление списал на причуды местного климата.
Весь день он продирался сквозь густые дебри, а когда совершенно отчаялся покинуть злополучный лес, вышел… на Симбирский тракт. Мало того что каким-то чудом оказался бог знает где, так ещё провалился в прошлое чуть ли не на двести лет. Впрочем, об этом Пётр Иванович узнал чуть позже, когда ему встретилась гружённая скошенной травой крестьянская подвода. Сидевший на облучке старик, одетый, невзирая на тёплую погоду, в перепоясанный потёртым кушаком тулупчик, стащил с головы грешневик и поклонился, видимо подозревая в этом человеке птицу высокого полёта, по иронии судьбы угодившую в какую-то передрягу.
– Товарищ, не подскажете, как мне пройти к Выборгу? – поинтересовался Копытман. – Или хотя бы, где ближайшее отделение полиции?
– Нешто, барин, какой тута Выборг? Энто Симбирский тракт, до Симбирска ишшо полторы сотни вёрст.
– До Симбирска? До Ульяновска, вы хотели сказать? – слабым голосом произнёс Пётр Иванович, уверовав, что в бессознательном состоянии находился несколько дней, за которые душегубы успели его отвезти чёрт те куда.
– Не, барин, Симбирск, не знаю никакова Улиановска, – настаивал на своём пейзанин, окорачивая хлыстом пегую лошадку, норовящую утянуть подводу дальше по знакомому до стёртых подков маршруту.
– Хорошо, пусть Симбирск, – сдался Копытман. – Но ближе есть какой-нибудь город?
– А как же, есть, N-ск! – в беззубой улыбке раззявил рот старик. – Семь вёрст отсель прям по тракту.
На душевнобольного водитель кобылы не походил, хотя кто их, психов, знает, думал Копытман, разглядывая собеседника. Может, тут вообще сборище реконструкторов? Хотя слишком уж натурально выглядел старик, либо это какой-нибудь народный артист, согласившийся поучаствовать в столь любопытной мистификации. Народные артисты такие, хоть чёрта лысого сыграют.
Мучимый неясными подозрениями, инспектор потрогал шишку на голове, ослабил узел галстука и не без внутреннего трепета поинтересовался:
– Скажите, уважаемый, а… А какой сейчас год?
– Нешто головой ударились, барин, памяти лишились? – мелко перекрестился крестьянин, и Копытман заметил под ногтями собеседника траурную каёмку. – Дык я скажу, меня не убудет. Нонче у нас одна тыща осемьсот сорок первый, однако, от Рождества Христова. А ежели от сотворения мира брать, то… – Он беззвучно зашлёпал губами и наконец изрёк: – То семь тыщ триста сорок девятый.
«Очень натурально, очень, – подумал инспектор. – Скорее это нелепый розыгрыш, но как, подлец, играет!»
– Ну, бывайте, барин, ехать надо, – вздохнул крестьянин, снова перекрестившись. – Вам-то, видать, в другую сторону, а то подвёз бы. Н-но, пошла, родимая!
Глядя вслед удалявшейся телеге, Пётр Иванович пребывал в явной растерянности. А ну как и впрямь в какой-то момент блужданий по лесу закинуло его в прошлое? С другой стороны, думал Копытман, если это не розыгрыш, то ещё хорошо, что он попал именно в эту эпоху, так как изучил её более-менее скрупулёзно. И ежели по какому-то фантастическому стечению обстоятельств так и случилось, Пётр Иванович надеялся, что с Божьей помощью не пропадёт.
Он решил поспрошать следующего встречного, и тут, словно по заказу, из-за поворота дороги появился крытый экипаж, ведомый парой гнедых. Ландо – вспомнил название транспортного средства Копытман. Ландо с поднятым верхом. Покачивающийся на рессорах экипаж нёсся с большой скоростью, порядка тридцати вёрст в час, на козлах сидел коренастый дядька с развевавшимися на ветру усами, и вид как лошадей, так и кучера был столь грозен, что Копытман тут же поспешил отпрыгнуть в сторону.
В промелькнувшем ландо он успел разглядеть только женское лицо, показавшееся ему довольно милым. Повозка пролетела по инерции метров пятьдесят, после чего кучер резко натянул поводья и повернул лошадей в сторону одинокого путника. Экипаж вновь поравнялся с Копытманом, уже другой стороной, и сначала Петра Ивановича одурманил аромат лаванды, а затем он узрел перед собой ту самую симпатичную особу на вид лет двадцати с небольшим. Хотя, возможно, истинный возраст перегнувшейся через свою спутницу прелестницы скрывало обилие пудры на её лице, из-под которой всё же пробивался здоровый румянец. Придавала шарм и родинка на щёчке, кажется, от природы. Одета модница была в батистовое платье ярких разводов с множеством оборок, облегающим лифом и перетянутой тонкой талией, широкой юбкой «колокольчиком». Высокую и замысловатую причёску укрывал капор с такими же кружевными по краю оборками. Рядом с девицей Пётр Иванович имел честь лицезреть вжавшуюся в стенку даму постарше, ряженую чуть скромнее. Обе, в свою очередь, с нескрываемым любопытством взирали на странника.
– Здравствуйте, – учтиво поздоровался инспектор, сделав движение рукой к голове, словно собираясь стащить с неё несуществующий цилиндр.
– Здравствуйте, сударь, – ответствовала особа, не сводя слегка удивлённого взгляда с мужчины. – Простите, мы с вами незнакомы…
– Копыт… Копытин Пётр Иванович, налоговый инспектор из Санкт-Петербурга, – непроизвольно вытянулся в струнку путник, одёргивая порядком изжёванный костюм.
Решение назваться созвучной, но всё же другой фамилией он принял в последнюю секунду, подумав, что ещё неизвестно, как тут относятся к представителям иудейской веры. Хотя к этой самой вере он имел самое опосредованное отношение, отметившись ещё восьми дней от роду обрезанной крайней плотью, тогда же случилось его первое и последнее появление в синагоге. В целом же Пётр Иванович был русским настолько, что ещё среди русских поискать. Даже внешность его больше напоминала физиономию какого-нибудь рязанского помещика…
– Тётушка, из самой столицы! – всплеснула руками молодая женщина, переглянувшись с попутчицей. Девица наконец села на своё место, и её старшая подруга смогла сесть прямо. – А к нам по какой надобности, сударь, если не секрет?
– Да-а… – развёл руками Копытман, не зная, с чего начать.
– Ах, не говорите, дайте догадаюсь сама! Вы к нам в N-ск по служебной надобности, на вас напали разбойники, кучера убили, лошадей увели, а вас ограбили, отняли деньги и документы, и теперь вы вынуждены добираться до N-ска пешком. Скажите, я права?
– Ну-у, в целом…
– Видите, Настасья Фёдоровна, я оказалась права, – снова повернулась она к спутнице и тут же вновь обратила внимание на инспектора: – В наших богом забытых местах уже несколько месяцев безобразничают на тракте разбойники, всё не могут их изловить… Ах, простите, забыла представиться… Елизавета Кузьминична Мухина, дочь N-ского уездного судьи.
Елизавета Кузьминична снова перегнулась через спутницу и протянула ручку, к которой Пётр Иванович соизволил припасть после некоторого замешательства.
– А это моя тётушка, Настасья Фёдоровна, – представила товарку девица.
Копытману и ей пришлось целовать руку, но уже через надушенную кружевную перчатку.
– Кстати, налоговый инспектор, но в каком вы чине? – всё не могла угомониться судейская дочка. – Платье на вас весьма необычного покроя, верно, пошито с заграничных образцов? Такие сейчас моды по вашей службе в столице? Вы наверняка коллежский асессор!
Копытман вновь развёл руками. При всей своей любви к истории он всё же не имел понятия, как идентифицировать свою должность по отношению к принятой ныне табели о рангах. В том, что он каким-то образом угодил в прошлое, Пётр Иванович уже практически не сомневался.
– Настасья Фёдоровна, я снова угадала! – обрадовалась Елизавета Кузьминична. – Значит, к вам должно обращаться ваше высокоблагородие.
– Хм… Ну… Должно быть, – обречённо пожал плечами Копытман.
– Ах, что же это я! – всплеснула руками девица. – Видно, что человек не в себе, а я его разговорами последних сил лишаю. Садитесь, ваше высокоблагородие, сей же час доставим вас на постоялый двор, я распоряжусь, чтобы вам выделили приличный нумер и накормили. Уже вечереет, и вы, конечно же, проголодались.
– Да уж, шесть вечера доходит, – пробормотал Пётр Иванович, непроизвольно бросив взгляд на циферблат своего хронометра.
– Какой оригинальный брегет! – воскликнула девушка. – Верно, в Европах многие такие уже носят, да и в столице, вероятно, тоже. А у нас, в провинциях, знаете ли, прогрэсс, – выделила она в слове букву «э», – совсем не ощущается… Да что ж вы стоите, сударь, садитесь к нам. Осип, немедленно гони к постоялому двору!
Поездка до постоялого двора, находящегося на окраине уездного города N-ска, заняла около получаса. За это время ни на мгновение не закрывавшая рот Лизонька, как к ней как-то обратилась молчаливая тётушка, уже порядком осточертела Петру Ивановичу, на все её вопросы он предпочитал кивать или мычать нечто неразборчивое, пожимая плечами.
«Однако, какая всё-таки дура, даром что симпатичная, – думал Копытман, глядя на выдающиеся прелести щебетавшего напротив него создания. – Впрочем, за последующие два столетия женщины не сильно изменились, стоит ли обвинять эту представительницу прекрасной половины человечества в словоблудии, коль она видит в этом смысл своего существования?»
Пётр Иванович в глубине души был немного философом, поэтому смотрел на окружавшие его вещи с точки зрения мыслителей прошлого, среди коих особенно почитал Шопенгауэра, сумевшего соединить рациональное с иррациональным. Копытман, случалось, козырял цитатами философа XIX века, но его заумные выражения по большей части не встречали у современников в веке XXI понимания, поэтому инспектор рискнул апробировать сию сентенцию в общении с попутчицей, благо момент для этого настал очень скоро.
– Ах, Пётр Иванович, вы даже не представляете, как иногда хочется вырваться из нашего болота в цивилизацию! – вздыхала Лизонька. – Балы, наряды по парижской моде… Вы ведь наверняка лицезрели самого государя императора?
– Ну-у, было как-то.
Тут Пётр Иванович если и покривил душой, то не очень сильно, потому что пусть не государя императора, но президента он всё же видел, хотя и издали. И тут же поспешил сменить тему, пока дело не дошло до более подробных вопросов.
– Знаете, Елизавета Кузьминична, как сказал немецкий философ Артур Шопенгауэр, «жизнь каждого, в общем и целом, представляет собой трагедию, но в своих деталях она имеет характер комедии». Или вот: «Воля – вещь в себе», – с самым серьёзным видом заявил Копытман. – Ведь именно она, наша воля, и определяет сущее, влияя на него. К чему вам эти балы и парижские моды, когда необходимо сосредоточиться на основных способах достойной жизни – искусстве, моральном аскетизме и философии. Шопенгауэр считает, что именно искусство способно освободить душу от жизненных страданий. К другим же надо относиться, как к самому себе.
– Настасья Фёдоровна, man chère, вы слышали?! Их благородие знакомы с философскими трудами европейских мыслителей!
– Да, причём он это сказал мне лично, – олицетворяя собой саму скромность, объявил Копытман.
Почему он произнёс эти слова, Пётр Иванович и сам не понял, видно, чёрт дёрнул за язык. Но судейская дочь просто взалкала продолжения.
– Не может быть! Расскажите, умоляю, ваше высокоблагородие, при каких обстоятельствах это случилось?!
– На водах в Баден-Бадене, где я отдыхал этой весной.
«Боже, что я несу, какой Баден-Баден, я там никогда и не был!» – с ужасом подумал инспектор, но праздновать труса было поздно.
– В Баден-Бадене?! О, как бы я хотела там побывать… Расскажите же, милейший Пётр Иванович, что это за место?! Я слышала, что оно пользуется несомненной популярностью у русских дворян, военных и интеллигенции.
– Да, соглашусь с вами, сударыня, наших соотечественников я там встретил немало, – важно кивнул Копытман.
При этом он подумал, не применить ли ему словоерс для краткости, но пока решил обходиться более почтительным полным произношением.
В этот момент они проезжали какую-то небольшую деревушку, приткнувшуюся у дороги, словно бородавка на носу старого помещика. Деревушка была так себе, достаточно сказать, что покосившуюся стену ближайшей к ним хаты подпирала толстенная жердь. Не будь её, стена точно рухнула бы, оголив всякому проезжавшему неприглядные внутренности хаты и столь же неприглядно выглядящих её обитателей. В пыли под стеной сидел младенец в большой, не по размеру домотканой рубахе и сосредоточенно грыз молочными зубами щепку, уже всю покрытую слюной.
Заметив интерес приезжего к населённому пункту, Елизавета Кузьминична пояснила, что деревенька принадлежит помещику Старопопову, во владении которого находятся ещё три деревни, с населением общим числом около двухсот пятидесяти душ. И что Старопопов по молодости воевал с Наполеоном, а за заслуги на войне была ему пожалована медаль «В память Отечественной войны 1812 года».
Наконец показались границы уездного города N-ска, отмеченные будкой в толстую полоску ёлочкой и прислонившимся к её стенке урядником. Низший чин лениво ковырял веточкой в ухе, время от времени поглядывая на содержимое своего слухового прохода и вытирая его о штанину. Увидев приближающийся экипаж, он на мгновение прекратил интимное занятие, затем, разглядев, что едут птицы невеликого пошиба, отрешённо продолжил своё занятие.
Уже от въезда виднелся золочёный шпиль колокольни главного городского собора. Никаких хрущёвок и тем более высоток; взору инспектора предстали сплошь старинные дома XIX столетия, которые сейчас отнюдь не выглядели такими уж старинными.
«Значит, всё это правда, – обречённо заключил про себя Пётр Иванович. – Сбылась мечта идиота».
До этого он ещё тешил свой разум слабой надеждой, что стал героем какой-то невообразимой мистификации, но выстроить такие декорации… Да на такие траты ни один самый богатый шутник не пойдёт!
Постоялый двор оказался двухэтажным строением с трактиром на первом этаже, окружённым двором со стойлом для лошадей и крытым навесом для экипажей. Заливавшаяся лаем безродная шавка гоняла вдоль забора отчаянно кудахтавших кур, а впереди них мчался порядком общипанный петух. Ворота постоялого двора представляли собой два столба на удалении друг от друга примерно в пять аршин с верхней перекладиной в виде длинной узкой покатой крыши.
Из ворот как раз выезжала бричка, запряжённая одной кобылой. Сидевший на месте пассажира молодой человек лет тридцати, с закрученными вверх чёрными как смоль усиками, приветствуя встречный экипаж, чуть поклонился и прикоснулся указательным и средним пальцами к полям цилиндра.
– Это господин Недопейвода, хроникёр «N-ских ведомостей», – представила усатенького Елизавета Кузьминична, провожая глазами экипаж.
– Пронырливый малый, – высказалась наконец всё это время молчавшая Настасья Фёдоровна.
При этом в её голосе промелькнуло лёгкое пренебрежение, видимо, по какой-то причине этот самый Недопейвода, несмотря на свой франтоватый вид, а возможно, и в чём-то из-за него, не снискал у тётушки особой симпатии. А ведь он уже второй год добивался руки и сердца судейской дочери (хотя этого, конечно, Копытман не знал). Елизавете Кузьминичне это льстило, но её папеньке такая партия казалась невыгодной.
– За душой у этого прохвоста ни гроша, – говорил дочери Кузьма Аникеевич. – А ты девица видная, к тому же с недурным приданым, вот он и увивается возле тебя. Да только такой зятёк мне ни к чему, пусть ищет невесту в своём кругу.
Встречать судейский экипаж вышел сам хозяин заведения, как его ещё загодя представила Мухина – Фёдор Тимофеевич Гусак. Это был тот самый случай, когда фамилия полностью оправдывала внешность её обладателя. Гусак был по-бабьи полноват в бёдрах, узок в плечах, а голова восседала на худой длинной шее. Дополняя карикатурное сходство, лоб его с редкими зализанными волосами был скошен, а нижняя часть лица выдавалась вперёд и казалась ещё длиннее засчёт редкой козлиной бородки. Всё лицо его, как и волосы, были будто смазаны маслом. От пуговичной петли его жилета серебряная цепочка тянулась к боковому кармашку, где, верно, был спрятан брегет.
– Елизавета Кузьминична, Настасья Фёдоровна!
Гусак поцеловал ручки гостий, причём ладошку девицы задержал в своей руке чуть долее, нежели дозволено по этикету, а Петру Ивановичу учтиво поклонился. На Копытмана хозяин постоялого двора произвёл не самое приятное впечатление.
– Не имею-с чести быть знаком…
– Пётр Иванович Копытин, – не менее учтиво кивнул инспектор. – Чиновник из Санкт-Петербурга.
– Коллежский асессор, – добавила Мухина. – Пётр Иванович к нам прибыл с особым поручением, но по пути стал жертвой разбойников, остался без вещей, денег и документов. Ему нужно привести себя в порядок, поесть и отдохнуть, поэтому, Фёдор Тимофеевич, к кому ещё я могла его определить, как не к вам…
– Заступница, видит бог, – неожиданно для самого себя с ноткой чувственности в голосе выдал Копытман.
– Ах, бросьте, – отмахнулась судейская дочь, но видно было, что она польщена. – Это святая обязанность каждого христианина – помочь попавшему в беду ближнему. Я уверена, что вы, Фёдор Тимофеевич, также не останетесь в стороне, поможете нашему гостю обустроиться на первых порах. За оплату не беспокойтесь, я компенсирую все расходы.
– Да боже упаси! – воскликнул Гусак, молитвенно сложив ладони, также напоминающие гусиные крылья.
Причём было решительно непонятно, что он хотел этим сказать. То ли что и не принял бы денег от гостьи, то ли, напротив, что не сомневался в её платёжеспособности.
– Что ж, сударь, – повернулась девица к гостю, – оставляю вас на попечение хозяина этого заведения. Вам придётся написать записку на имя нашего капитан-исправника Прохора Пантелеймоновича Неплюева о приключившемся с вами несчастье. Как писать, вы, верно, знаете, если же будете испытывать затруднения, Фёдор Тимофеевич вам поможет. Нелишним, вероятно, будет отправить депешу в Петербург о вашем незавидном положении. Нынче же вечером её тоже отпишите, ваше высокоблагородие, а утром заедет Осип, заберёт у вас оба письма. Одно он отвезёт Неплюеву, а второе – почтмейстеру Касторскому.
Отдав таким образом распоряжения, Елизавета Кузьминична и её тётушка покинули Копытмана, который остался наедине с Гусаком.
Тот тут же расплылся в угодливой улыбке:
– Вы-с, я так полагаю, без слуги-с?
– Правильно полагаете, господин Гусак, – улыбнулся в ответ Копытман, но уже с наигранной грустинкой. – Слуга был моим кучером, он пал жертвой дорожной засады.
