Фрэнсис Брет Гарт
Сафо с Зеленых Ключей
Но, к его конфузу, собеседница вдруг замолчала и на несколько минут впала в прежнюю задумчивость. Когда кабриолет повернул на тропинку вдоль изгороди, она промолвила, как бы отвечая на собственные мысли.
– Чем бы мои дочери ни занимались, надеюсь только, что они не выйдут замуж слишком рано.
Впереди показались поломанные ворота и поваленные загородки усадьбы Делятур. Предполагалось, что вместо этих сооружений дом охраняется полдюжиной собак, которые тотчас и бросились на встречу кабриолету, но, полаяв только для виду, сейчас же ушли, потянулись, почесались и улеглись спать. Вслед за ними на веранде показались две негритянки, потом две девочки лет восьми и одиннадцати, и четырнадцатилетний мальчик. Вся компания молча и вытараща глаза смотрела на незнакомого. Так как мистер Боуэрс принял вежливое приглашение хозяйки «войти отдохнуть», вдова принуждена была кое-чем распорядиться, что она и сделала все тем же рассеянным и беспечным голосом.
– Кто там, Хлоя? или тетка Дина? Ну все равно, уведи Юнайс, то бишь Уну и Викторину, и умой их, приведи в порядок, хорошенько. Кто тут еще, Сара? Поди, Сара, принеси в гостиную чего нибудь покушать вот этому джентльмену. А ты, Боб, скажи сестрам, Синтии и Юнайс. чтобы пришли сюда.
Но так как Боб не двигался с места, продолжая рассматривать мистера Боуэрса, мать прибавила нетерпеливо:
– Это мистер Боуэрс, он привез меня из Верхнего Леса в своем кабриолете. Жара ужасная. Ну, поздоровайся же, поблагодари его и ступай, марш отсюда!
Они прошли через просторную, скудно меблированную залу. Всюду в доме заметны были признаки недоделанности, временного устройства кое-как, общего беспорядка и разрушения. Мебель была большею частью разрозненная, неудобно размещенная. Некоторые комнаты изменили своему первоначальному назначению, или исправляли по две должности зараз. Из библиотеки несло кухней и на полках вместе с книгами было наложено белье и платье; чрез отворенную дверь той комнаты, куда миссис Делятур удалилась, чтобы снять свой плащ, мистер Боуэрс увидел кровать, стол заваленный книгами и газетами, и сидящую перед ним белокурую, высокую девушку, которая писала. Через несколько минут миссис Делятур вернулась, ведя за собою эту самую девушку и Юнайс, её сестрицу с коротенькой губкой. Принесли печенье, графин, стаканы и все общество, со включением Боба, разместилось вокруг стола.
Вдохновляемый присутствием величавой Синтии, которую он сам видел в позе особы, занятой литературою, мистер Боуэрс решился опять попытать счастья.
– Я полагаю, что и барышни тоже иногда гуляют по лесу? – начал он, поглядывая на Синтию.
– О, да, – отвечала она.
– И любуются там густою тенью подлеска, и зелеными кустиками, и приятным сумраком, да? И все такое? – продолжал он игриво, краснея все более и более.
– Что ж такое, лес-то ведь наш. Он маме принадлежит! – вступилась Юнайс, сверкнув зубками.
– Боже милостивый, как же я не догадался! – воскликнул мистер Боуэрс с удивлением. – Да ведь это-же по моей части! Я тут ходил по лесам, присматривался к товару, да и повстречал вашу маму. – И заметив, что это известие сильно заинтересовало Боба и Юнайс, он рассудил, что теперь самое время приступить к деликатным намекам. – А что, сударыня, вы теперь, небось, не дешево возьмете за этот лес?
– Почему? – спросила миссис Делятур совершенно просто.
Мистер Боуэрс подмигнул Бобу и Юнайс, которые во все глаза смотрели на него с видимой тревогой.
– Уж конечно не потому, чтобы товар был особенно крепкий, – сказал он, – напротив, в этом лесу что ни дерево, то дупло; но зато он теперь стал знаменит! Всякий, кто читал в сборнике «Эксцельсиор» то отменное стихотворение, что называется «Подлесок», захочет теперь погулять в нем. Да, хозяину гостиницы на Зеленых Ключах было бы самое подходящее дело купить его, чтобы пускать проезжающих. Но вы, может быть, теперь-то и не захотите с ним расстаться… также как и с тою, которая написала эту поэму?..
Хотя и в настоящую минуту, и в последствии мистер Боуэрс считал эту речь наиболее блестящим и удачным из своих произведений, однако эффект её не соответствовал его ожиданиям. Вдова посмотрела на него недовольными и омрачившимися глазами, Синтия приподнялась на стуле, тревожно промолвив «ох, мама!» А Боб и младшая сестра, дощипавшие друг друга до последней степени терпения, что называется, прыснули из комнаты, задыхаясь от сдержанного хохота.
– Я еще не располагаю продавать Верхние Леса, мистер Боуэрс, – сказала миссис Делятур холодно, – если надумаюсь, то обращусь к вам за советом. Извините пожалуйста моих детей: они так редко видят гостей, что совсем не умеют себя держать при чужих, Синтия, поди посмотри, напоила ли наша прислуга лошадь мистера Боуэрса. Ты знаешь, на Боба нельзя рассчитывать.
Ясно, что больше здесь нечего было делать мистеру Боуэрсу, приходилось волей-неволей откланяться, что он и сделал весьма почтительно, но не радостно. Когда он выехал на тропинку, лошадь его чего-то испугалась и шарахнулась в сторону. Оказалось, что напугал ее Боб, который, сидя на одном из придорожных деревьев, очевидно, поджидал гостя и усиленно махал ему шляпой, произнося громким шепотом:
– Эй, господин, послушайте, постойте!
Мистер Боуэрс остановил лошадь. Боб спрыгнул на дорогу, опасливо оглянулся и сказал:
– Отъезжайте-ка вдоль изгороди вон туда, в тень. – И когда Боуэрс повиновался, мальчик подошел к кабриолету не то застенчиво, не то таинственно.
– Вам хочется купить Верхний Лес, господин?
– Может быть и куплю, сынок. А что? – спросил Боуэрс с улыбкою.
– Послушайте-ка, что я вам скажу. Вы не верьте, что это Синтия пишет стихи. они хотят вас одурачить. Это не она сочинила, и не Юнайс, и не я. Мама так подстраивает, чтобы это можно было подумать, потому что ей не хочется, чтобы люди узнали, что это она. А мама-то и сочиняет стихи. Про лес-то, это она все пишет. Там у ней еще целая куча есть стихов, и все такие-же хорошие. Она это умеет, моя-то мама. Понимаете? Это все она. И все из лесу берет. Купите у ней этот лес, и заставьте ее из него стихи сочинять, так такие деньжищи загребете, что ой-ой! Ей Богу. Вы не зевайте. Тут уж побывал один парень, тоже выведывал. Только не туда попал: он думал это Синтия сочиняет, вот также как вы.
– Так уж был один парень, ты говоришь? – с удивлением спросил Боуэрс.
– Был. Красивый такой, щеголь. И тоже, ух как приставал насчет этих стихов! Так уж вы не давайте маху, поскорее повертывайте дело. За эту самую поэму редактор со своим приятелем маме целую сотню долларов отвалили. Должно быть, стихи-то нынче в цене. Не обсчитали ведь они ее, верно прислали? – осведомился Боб, внезапно подозревая, не было ли тут какого подвоха.
– Верно, верно, – отвечал мистер Боуэрс печально. – Однако ж послушай, Боб, ты говоришь, что эти стихи твоя мама сочиняла? Ты уверен в этом, точно, твоя мать?
– Что ж я вру, что ли? – сказал Боб с презрением. – Уж мне ли не знать! Ведь она меня заставляет переписывать-то, чтобы никто не знал её почерка. Ну вас совсем! Разиня.
Но спохватившись, что такое обхождение, пожалуй, может повредить успеху его дипломатии, Боб поспешил прибавить:
– Разве вы не видите, что я для вас же хлопочу, чтобы Верхний Лес вам достался, чтобы не отводили вам глаз-то! Правду я вам говорю, вот что.
Мистер Боуэрс и не сомневался больше. Как ни горько было ему разочароваться, он понял, что мальчик его не обманывает. Припоминая печальное лицо женщины, встреченной им в лесу, её замешательство, испуг, он теперь все это приписывал болезненной чувствительности, неразлучной с поэтическим вдохновением. Вслед за первым ударом разочарования, неопытная душа его наполнилась печалью и раскаянием.
– Что ж, будете покупать Верхний Лес? – спросил Боб, сердито на него поглядывая: – Вы скажите толком.
Мистер Боуэрс встрепенулся.
– Не мудрено что и куплю, Боб! – сказал он улыбаясь и подбирая вожжи. – Во всяком случае сегодня вечерком еще раз заеду к твоей матери. А ты между тем похлопочи, чтобы никто не перебивал у меня покупку.
Проводив гостя, юный дипломат постоял босиком на пыльной дороге, потом немножко попрыгал на одной ноге. В уме его проносились воспоминания о многих претерпеваемых им дома обидах и напраслинах: сознание собственного достоинства вызвало на его уста горделивую усмешку, от которой короткая губка его вздернулась вверх, на щеке обозначилась ямка, и он произнес с расстановкой:
– Хотел-бы я знать, что бы сталось с этим несчастным семейством, кабы не я!
Глава V
Надо полагать, что редактор и мистер Гэмлин довольно строго придерживались уговора не затрагивать личности поэтессы, судя по тому, что в течение трех последующих месяцев ни тот, ни другой почти никогда не говорили о ней. Однако за это время Белая Фиалка прислала еще два стихотворения, и каждый раз мистер Гэмлин настаивал на том, чтобы уплачивать ей такой же высокий гонорар, как в начале. Редактор тщетно доказывал ему, что такая щедрость может составить опасный прецедент. Мистер Гэмлин говорил, что готов сам пойти к издателю с объяснениями и уверен, что издатель охотно примет на себя ответственность за его щедроты.
– А я беру на себя весь риск, – прибавлял Джек солидно: – что же касается до тебя, то тебе от этого только прямая выгода, потому что ты за свои деньги кажется получаешь всякое удовольствие.
И это было вполне справедливо, если судить по тому, что журнал приобрел вдруг необыкновенную популярность. Третье стихотворение поэтессы, нимало не теряя оригинальности и колорита, оказалось неожиданным порывом общечеловеческой страсти: то была песнь любви, настолько сильная, что тронула сердце даже таких читателей, которым была недоступна тонкая грация её первых произведений.
Этот крик безнадежной страсти, раздавшийся из какого-то далекого и очаровательного уединения, пробрал и таких людей, которые до тех пор сроду не читали стихов, но тотчас сумели перевести это стихотворение на свой собственный несовершенный язык, проверить его собственным, еще более несовершенным опытом, и были несказанно тронуты тем обстоятельством, что и им понятна эта певучая прелесть: ее подхватила и повторяла на тысячу ладов та лихорадочная, стремительная, удалая жизнь, которая на ту пору охватила Калифорнию. Такой небывалый успех изумил и даже немного испугал редактора. Подобно многим утонченно развитым людям, он побаивался слишком большой популярности; как все люди, одаренные личным вкусом, он не доверял вкусу большинства. И вот, когда его сотрудница решительно вошла в моду, он невольно усомнился в её таланте и стал критически относиться к её произведениям. Ему показалось, что в её внезапном порыве чувствуется какая-то излишняя напряженность, надорванность: как будто муза, в беспорядочном излиянии своей страсти, потревожила классические складки своей одежды. Он даже заговорил об этом с Гэмлином, осторожно коснувшись запрещенного вопроса.
– Скажи мне, Джек, ты не заметил ничего похожего на это в той… женщине… ну, словом в тот раз, как ты побывал у Зеленых Ключей?
– Нет, – отвечал Джек сдержанно. – Но по всему видно, что ей попался там в горах какой нибудь всклокоченный парень с соломой в волосах, вот она и извлекает из этого сюжета все, что он может дать. Она скоро совсем перестанет писать стихи, попомни мое слово.
Вскоре после этого краткого разговора в один прекрасный день после полудня, когда редактор сидел один в своей конторе, к нему постучался и вошел мистер Джемс Боуэрс, и повел себя при этом случае совершенно также нерешительно и неумело, как и в первый раз. Но так как редактор, очевидно, успел совсем позабыть не только о его особе, но и об отношении его к поэтессе, мистер Боуэрс вынужден был оживить на свой счет воспоминания редактора.
– Запамятовали, господин редактор! А я еще приходил к вам справляться, кто такая дама, что подписывается Белой Фиалкой, и вы тогда сказали, что этого нельзя, что надо сперва написать к ней и спросить, согласна ли она обнаружить свое имя.
Господин редактор, откинувшись в кресле, действительно припомнил это обстоятельство, но с сожалением должен был заявить, что это дело надо оставить, так как позволения он не получил.
– Об этом, дружок мой, не беспокойтесь! – сказал мистер Боуэр, степенно помавая рукой. – Это все я понимаю; и так как я с той поры познакомился с этой дамой и часто бываю у неё там, в горах, то это уж теперь все равно.
Произнося эту речь серьезно и сосредоточенно, мистер Боуэрс, очевидно, и не думал хвастаться и даже не понял драматического впечатления, произведенного им на озадаченного редактора.
– Вы… вы хотите сказать, что познакомились с Белой Фиалкой, с автором этих стихотворений? – повторил редактор.
– её фамилия Делятур, вдова Делятур, и она сама позволила мне сообщить вам об этом, – продолжал мистер Боуэрс с рассеянной и машинальной точностью, устранявшей всякую мысль о злорадстве с его стороны при такой перемене ролей.
– Делятур! Да еще вдова! – проронил редактор.
– У ней пятеро детей, – продолжал мистер Боуэрс и затем все также невозмутимо изложил вкратце её историю, имущественное положение и обстоятельства своего знакомства с ней.
– Да я думаю, что вы уж кое-что об этом знаете, хотя впрочем она мне этого не говорила, – закончил Боуэрс, разглядывая редактора с смущенным любопытством.
Редактор не счел нужным упоминать о мистере Гэмлине, и потому сказал только: – Я-то? Нет, я ничего не знаю.
– Вы может быть даже не видывали ее? – сказал Боуэрс, – вперив на редактора все тот же внимательный и смущенный взгляд.
– Конечно, не видал, – отвечал редактор, слегка раздраженный странным приставанием мистера Боуэрса: – мне, однако, было бы очень интересно узнать, на что она похожа. расскажите же мне, какая она из себя?
– Она прекрасная, мощная, образованная женщина, – сказал мистер Боуэрс с расстановкой. – Да, сэр; мощная женщина, с возвышенным образом мыслей, и чувства у ней самые благородные. – Боуэрс наконец отвел глаза от лица редактора и устремил их в потолок.
– Но собой-то она какова же, мистер Боуэрс, на что она похожа? – спросил редактор улыбаясь.
– Да чего ж вам еще, на то и похожа, что я говорю! И-да, – добавил он с расстановкой: – именно, она такая.
Помолчав немного и дав редактору время хорошенько постигнуть всю прелесть такого описания, он сказал очень мягко:
– Вы теперь не очень заняты?
– Нет, не очень. А что, чем могу служить вам?..
– Ну, мне-то от этого немного будет прибыли, – отвечал Боуэрс, глубоко вздохнув, – но за то может быть для вас и для другой особы… Вы женаты?
– Нет, – отвечал редактор с большой готовностью.
– И… и не помолвлены ни с какой… молодой девицей? (Это было сказано особенно вежливо).
– Нет.
– Ну-с, очень может быть вам покажется, что я не в свое дело вмешиваюсь, – а может и то, что вам это известно на хуже моего… Как бы там ни было, а я должен вам сказать, что Белая Фиалка в вас влюблена.
– В меня! – воскликнул редактор в глубочайшем изумлении и потом вдруг не мог удержаться от смеха.
Легкий оттенок негодования мелькнул в печальных глазах мистера Боуэрса, но на спокойном лице его лежала печать прямодушие и достоинства.
– Да-с, это так, – промолвил он тихо, – хотя вам, как человеку молодому и веселому, оно может показаться смешно.
– Нет, вовсе не смешно, мистер Боуэрс, но уверяю же вас, что вы ошибаетесь: честное слово, я ровно ничего не знаю об этой даме и отроду ее в глаза не видывал.
– Да, но она-то вас видела. Не могу сказать, – продолжал мистер Боуэрс с крайнею наивностью, – не могу сказать, чтобы можно было вас признать по её описанию и приметам; но и то сказать, мало ли что может показаться женщине, которая не владеет своими чувствами, да и чувства-то у ней совсем не такие, как у нас с вами. Какими глазами, она видела там этот лес и кусты, например, или какими ушами прислушивалась к музыке ветра в древесных вершинах, ну также она и на вас смотрела, и вас слушала. Я со своими глазами и ушами ничего бы такого не заметил. Когда она начнет вас расписывать, да еще с такими-то возвышенными мыслями и мощным умом, так ведь кажется, что она собственной кровью пишет ваш портрет, до того у ней это все горячо да красиво выходит. Вот вы смеетесь, молодой человек? Ладно, смейтесь пожалуй надо мной, но над ней не смейтесь. Потому что вы не знаете, что это за женщина. Когда же вы про нее все узнаете, вот как я, когда узнаете, что ее выдали замуж прежде чем она смыслила что-нибудь в жизни, что муж её так и не понял никогда-что она за человек, все равно как если бы впречь в одну оглоблю вола с породистой лошадкой; что у ней пошли дети и выросла целая семья, когда она и сама-то была в роде как дитя, и работала она, и по хозяйству хлопотала в поте лица для этого самого мужа и детей; а душа-то её, сердце её и ум возвышенный все время рвался в лес туда, где листочки-то шелестят и тени разные бродят, и когда вы сообразите, что ее не могли занимать мелкие интересы её хозяйства, потому что все время в её душу теснились великие явления природы, – вот тогда вы поймете, какая это женщина.
