Фрэнсис Брет Гарт
Сафо с Зеленых Ключей
– Из этого следует, – закончил он, – что автора «Подлеска» зовут мисс Синтия Делятур, и что она одна из четырех дочерей некоей вдовы, живущей за две мили отсюда на перекрестке. Сегодня вечером я ее увижу и сам удостоверюсь во всем. Но завтра утром ты за это угостишь меня завтраком, по уговору. Она хорошенькая, но не могу сказать, чтобы мне нравилась: этот возвышенный поэтический тон не в моем вкусе. А впрочем – полюби мою Любу с буквы С: во первых потому что она твоя Сотрудница, во вторых, потому что я увидал ее Случайно; обошелся с нею Солидно; наконец, зовут ее Синтия, да и живет она под Сенью Сосен.
– И неужели ты воображаешь, что этот Боб еще раз сюда покажется? – воскликнул редактор раздражительно. – Ты надавал ему столько денег, что ему до Сандвичевых островов хватит, не говоря уже о том, что он теперь Бог знает, что вообразил себе о ценности поэтических произведений. Удивляюсь, как это ты, такой опытный, бывалый человек, два раза к ряду поверил на слово какому-то чертенку!
– Вот видишь ли, – возразил мистер Гэмлин, – опыт научил меня, что только так и можно доверять людям. Мальчик вздумал согрешить, в первый раз попробовал, – это еще не вошло в привычку и даже не дает указаний на будущий его характер. По его манере себя держать я тотчас увидел, что он никогда еще в жизни такими штуками не занимался. В настоящую минуту в нем всего сильнее желание искупить свою вину, поступить честно и воротиться домой на подобие героя. Знаешь ли, ведь не всякому выпадает на долю такой случай, – прибавил он со странным смехом.
Тем не менее прошло целых три часа, а Боба все не было. Молодые люди были уже в бильярдной, когда вошедший слуга, обозрев присутствующих, с некоторым колебанием вручил записку мистеру Гэмлину. Письмо было без адреса, но принес его какой-то мальчик, который, подробно описав приметы мистера Гэмлина, просил отдать ему письмо и непременно сказать, что «Боб приходил в гостиницу».
– Где же он теперь? – спросил мистер Гэмлин, не распечатывая письма.
– Ушел, сэр. Как отдал письмо, так и убежал.
Редактор засмеялся, а мистер Гэмлин, прочтя письмо, поставил кий в угол и сказал: – Пойдем в мою комнату.
Редактор последовал за ним. Мистер Гэмлин положил перед ним письмо на стол и сказал: – На, читай. Боб сдержал слово. Я держу пари на тысячу долларов, что это письмо неподложное.
Оно было написано тонким и красивым женским почерком, вовсе непохожим на то царапанье, которое так поразило воображение редактора, пробудив его любознательность.
Вот что было написано:
«Тот, кто принес мне щедрый дар вашего друга, – (как иначе назвать награду, так мало заслуженную?) – дал мне понять, что вы желали-бы видеться со мною. Не смею думать, чтобы поводом к тому было одно пустое любопытство; вполне доверяю вашей доброте и деликатности, но все-таки должна просить и умолять вас не пытаться приподымать завесу, под защитою которой я так стараюсь скрыть и свою особу, и скромные мои произведения. Мне кажется, что я уже настолько знаю вас – и самое себя – чтобы знать, что ни вам, ни мне это не принесет счастья. Передайте вашему великодушному другу, что он уже доставил мне – неизвестной – больше радости и утешения, чем могла бы дать личная известность и какие бы то ни было похвалы. Что до вас, то верьте, что вы, сами того не подозревая, внесли в печальную женскую душу такое светлое видение, такую яркую мечту, каких еще никогда не бывало в жизни
Белой Фиалки».
– Ты все прочел? – спросил мистер Гэмлин?
– Все.
– Стало быть, тебе больше нечего тут рассматривать. Позабудь, что ты когда либо видел это письмо.
С этими словами мистер Гэмлин разорвал письмо на мельчайшие кусочки и бросил их в окно, где они, подхваченные ветром, разлетелись на подобие цветочных лепестков.
– Джек, что же это значит? Я не понимаю. Ведь ты говоришь, что уж видел эту женщину, а между тем…
– Нет, я ее не видел, – объявил Джек, спокойно отходя от окна.
– То есть… Как же так?
– А вот как, Фред. Во первых, пора перестать дурачиться и с этой минуты мы с тобой всю эту затею окончательно оставим. Во вторых, завтра, с первым поездом, мы уезжаем в Сан-Франциско. И в третьих… я таки угощу тебя обедом.
Глава IV
На другое утро, в ту минуту, как мистер Гэмлин и его приятель отъезжали в почтовой карете по направлению к Сан-Франциско, на встречу им попался запыленный кабриолет, в котором медленно подъезжал к станции известный нашему редактору мистер Джемс Боуэрс, все с той же длинной бородой и в той же долгополой накидке, пропитанной дорожною пылью. Но редактор не заметил его. Мистер Боуэрс преследовал ту же цель, от которой приятели только что отказались; подобно мистеру Гэмлину, он начал свои поиски без адреса и всецело был предоставлен собственной догадливости; но на стороне мистера Боуэрса, помимо догадливости, была еще практическая сметка и техническая опытность всей жизни. Он тоже не оставил без внимания некоторые топографические указания, разбросанные в стихотворении, а его глубокие личные познания по части Калифорнийских лесов направили его в те самые тайнобрачные заросли горной вершины, куда счастливая звезда привела и мистера Гэмлина. Такие сплошные заросли встречаются довольно редко и только в известном районе; а так как с точки зрения лесной промышленности они очень невыгодны, то опытные лесные торговцы обыкновенно пренебрегают ими. Из этого ясно, что мистер Боуэрс попал в Зеленые Ключи не по торговым делам и даже в переносном смысле не ожидал себе от них никакой прибыли.
Он подъехал к гостинице, поставил свою лошадь в стойло, задал ей корму и пошел в общую залу, где его буколическая внешность далеко не произвела того эффекта, какой производили накануне очаровательное нахальство мистера Гэмлина и утонченная вежливость юного редактора. В читальне он увидел вывешенный на стене план местных земельных участков с обозначением всех отдельных поместьев, хуторов, пустошей и их владельцев. Все эти заметки он списал себе для памяти, в том числе поместив конечно и фамилию Делятур. Когда лошадь его отдохнула, он запряг ее в свой кабриолет и доехав до описанного выше оригинального леса, вылез из экипажа, привязал коня в тени молодого деревца и пошел по лесу неуклюжей, но привычной походкой бывалого лесника.
В этой краткой летописи едва ли было бы уместно приводить в подробности, как именно мистер Боуэрс исследовал местность. Природа представилась ему тут в одном из припадков своей безумной расточительности: опытный глаз его тотчас распознал, что кажущаяся пышность окружающей зелени на самом деле подрывает жизненность стройных древесных стволов, которые на первый взгляд казались такими крепкими. Он наперед знал, что по крайней мере половина этих прелестных колонн источена червями, что сердцевина у них гнилая и дуплистая. Запах гниющего дерева даже и теперь проступал сквозь пряные испарения, гонимые легким ветром вдоль длинных колоннад, как иногда к благоуханию ладона в церквах примешивается запах подпольного склепа. По временам мистер Боуэрс останавливался, раздвигал руками пышные ваи папоротников до самых корней, увитых влажным мохом, и вглядываясь в чащу зеленых стеблей, видел там, в том самом зеленом сумраке, о котором он рассказывал редактору, весь микрокозм кишащей жизни, описанный в стихотворении. Но, отдавая полную справедливость точности неизвестной поэтессы, мистер Боуэрс, также как и Гэмлин, в еще большей степени проникался, так сказать, атмосферою её стиха, самой мелодией его ритма. И ему тоже строчка за строчкой припоминались эти чарующие звуки; но он их не пел. Раза два он останавливался и задумчиво расчесывал тремя пальцами свою прямую бороду; мало помалу лицо его принимало выражение бесконечной печали и в небольших серых глазах отражалось бездонное море меланхолии. Голубые сойки, видевшие накануне в мистере Гэмлине своего торжествующего соперника, заметив нескладную фигуру мистера Боуэрса, вообразили, что это воронье пугало, занесенное недобрым ветром с соседних ферм, и поспешили разлететься в разные стороны.
Как вдруг мистер Боуэрс увидел женскую фигуру, которая стояла к нему спиной, прислонившись к дереву, и неподвижно, внимательно смотрела в сторону Зеленых Ключей. Он так близко к ней подошел, что можно было удивиться, как она не расслышала его шагов. В присутствии женщин мистер Боуэрс был чрезвычайно застенчив. Чувствуя величайшее смущение, он бы охотно удалился, прежде чем его заметили, но это было трудно сделать. С другой стороны он счел невозможным утаить свое присутствие и тайком наблюдать её глубокую задумчивость. Поэтому он прибегнул к негромкому, но притворному кашлю.
К вящему его удивлению она слабо вскрикнула, быстро обернулась, попятилась и бессильно ухватилась за дерево. её страдальческий вид превозмог даже его застенчивость; он подбежал к ней.
– Как мне жаль, что я вас так напугал, сударыня; я именно того и опасался, что коли буду молчать, вы бы пожалуй еще пуще растревожились.
Будь это женщина просто хорошенькой деревенской девушкой, он, произнеся свое извинение, наверное снова погрузился бы в свое обычное в дамском обществе смущение. Но обращенное к нему лицо не было ни молодо, ни красиво. Ей казалось лет за сорок, и в темных волосах её, закрученных назад двумя крупными волнами, пробивалась седина. У ней был высокий лоб, продолговатый нос красивой формы, глаза большие и выпуклые, но такого светлого цвета, что были как-то мало заметны; рот довольно большой, верхняя губа слишком коротка, так что зубы были постоянно на виду, как будто она собиралась засмеяться; но все остальные черты её увядшего, печального лица так явно противоречили этой застывшей улыбке, что она не производила приятного впечатления. Она была одета во что-то широкое и бесформенное, не то шаль, не то плащ, совершенно скрывавший её фигуру.
– С моей стороны очень глупо было так пугаться, – сказала она и по голосу сейчас было заметно, что это вполне порядочная женщина, – но я так редко здесь кого нибудь встречаю, что ваш голос расстроил меня. Какая однако жара! – прибавила она, отирая платком свое лицо, покрывшееся вдруг сильнейшим румянцем: – я редко выхожу гулять так рано и чувствую, что совсем истомилась от жары.
Мистер Боуэрс отличался тою врожденной почтительностью к женскому полу, которая вообще свойственна американцам дальнего запада и с успехом может заменить традиционную рыцарскую любезность. Он стоял перед нею терпеливо, сдержанно, вежливо, слегка приподняв локоть правой руки, не навязывая ей своей поддержки, но всею своей угловатой особой выражая несомненную готовность оказать всякую услугу.
– Что мудреного, сударыня! – сказал он ободрительно, глядя по сторонам, чтобы как нибудь нечаянно не взглянуть на её пылавшее лицо. – В эту пору солнце всегда припекает; я и сам, идучи сюда, уморился, хотя спервоначалу мне показалось как будто тут в тени посвежее будет, потому что внизу ведь везде сырость. А между тем и здесь все та же духота и никуда от неё не спрячешься. Все равно как сок вот в этом дереве, – прибавил он, указывая на упавшую сосну, которая зацепилась за узловатую ветку другого дерева и местами продолжала еще пускать зеленые ростки. – Далеко ли отсюда изволите жить, сударыня?
– Вот тут под горой, первый поворот налево будет ко мне.
– У меня тут свой кабриолет, и ехать мне надо в ту же сторону, так не угодно ли я вас подвезу? Будет спокойнее. Вы ухватитесь покрепче за мою руку, – продолжал он все тем же ободрительным тоном и, не дожидаясь ответа, протянул ей свою руку, – я пойду вперед, чтобы протоптать вам дорожку через чащу.
Она машинально повиновалась и они пустились в путь сквозь зеленые заросли, причем мистер Боуэрс все время внимательно смотрел вперед, то предостерегая, то ободряя ее короткими замечаниями, и ни разу не заглянув ей в лицо. Дойдя до кабриолета, он поднял ее под локти, посадил с серьезной заботливостью, совершенно на тот манер, как пересаживают с места на место какое нибудь нежное растение с оголенными корнями, и важно поместился с нею рядом.
– Я, сударыня, сам торгую лесными материалами, – сказал он, подбирая вожжи, – увидел этот лес и думаю себе: дай-ка я его обойду, да осмотрю. Моя фамилия Боуэрс, из Мендосино. Могу сказать без хвастовства, что по здешнему побережью вряд ли найдется такое лесное угодье, которого бы я не знал вдоль и поперек. У меня большущий лесопильный завод там, и в моем округе меня довольно знают. Коли вам случится побывать в нашей стороне, вы спросите только Боуэрса, – Джим Боуэрса вам всякий укажет.
Ничто так быстро не сближает незнакомых людей, как обоюдная уверенность в некоторых взаимных слабостях. Мистер Боуэрс, считая свою случайную спутницу дамой высшего полета, старался перед ней не ударить в грязь лицом и дать ей понять, что, принимая его любезные услуги, она себя ничем не компрометирует, что должно было по его расчетам льстить её законной гордости. С своей стороны и она, подметив его тщеславие, окончательно пришла в себя и, освеженная легким ветром и быстрою ездой, очень любезно поблагодарила за приглашение.
– Должно быть, много проезжих теперь в гостинице на Зеленых Ключах? – сказала она после некоторого молчания.
– Я никого не видал, только лошадь покормил там, – отвечал он: – а вот сегодня поутру должно быть много было. Я видел как отъезжал дилижанс: полнехонек!
Глубокий, прерывистый вздох вырвался из её груди. Мистер Боуэрс испугался, не начинается ли с ней опять дурнота? Поскорее нужно ее развлечь чем нибудь, хоть разговором.
– Позвольте узнать, я имею честь говорить с миссис Мек-Фадден? – начал он с неожиданною игривостью.
– Нет, – молвила она рассеянно.
– Так, вероятно, с миссис Делятур? На этой стороне дороги только и есть два поместья.
– Да, моя фамилия Делятур, – отвечала она усталым голосом.
Мистер Боуэрс сел на мель. Ему собственно совсем ненужно было узнавать её фамилию, а узнав ее он решительно не знал, об чем еще говорить. Он конечно предпочел бы спросить, читала ли она стихотворение «Подлесок», и не знает ли, кто это написал, и правится ли оно ей. Но видя, что она «такая образованная», он побоялся выказать перед ней свою собственную несостоятельность и как нибудь провраться в суждениях. А ну как она вдруг спросит «субъективно оно или объективно?» Эти два словечка он слышал в Мендосино, во время дебатов местного клуба на тему: «О влиянии поэзии на нравственность». И потому он помалчивал. Но зато она вдруг заговорила, сначала рассеянно и отрывочно, потом разохотилась, ободренная по-видимому его сочувственною сдержанностью и вниманием. Быть может, ей и самой стало легче от этого рассказа; говорила она не спеша, почти машинально, однообразно и уныло, и все о себе. Можно было подумать, что она не с ним разговаривает, а смутно повторяет какой-то прежний чужой рассказ.
Она жила тут давно, все время с тех пор, как приехала в Калифорнию. её муж купил это поместье у прежнего владельца, испанца, когда они только что женились. Когда муж умер, оказалось, что имение заложено и дела сильно запутаны. Она принуждена была продать значительную часть земель, чтобы дать образование детям: у ней четыре дочери и один сын. Дочери воспитывались сначала в монастыре святой Клары, но пришлось взять их оттуда, чтобы справиться с хозяйством. Мальчик еще молод, помогать ей не в силах, да ей кажется, что и вообще вряд ли из него выйдет что нибудь путное. Хутор никакого дохода не приносит. Земля кажется плохая; впрочем, она ничего не смыслит в сельском хозяйстве; воспитывалась в новом Орлеане, где отец её был судьей, и деревни не любит. Конечно, ее слишком рано выдали замуж; но ведь это всегда так делается. С некоторых пор ей ужасно хочется все это распродать и уехать в Сан-Франциско: там она могла бы открыть пансион или школу для девиц. Может быть, мистер Боуэрс присоветует ей что нибудь? её девочки настолько уж подвинулись в науках, что сами могут давать уроки; особенно Синтия, она очень толковая и совершенно свободно говорит по французски и по испански.
Так как мистер Боуэрс знавал на своем веку много подобных «случаев» в жизни американских дам, её рассказ не особенно поразил его; но последняя фраза навела его на мысль, что можно свернуть беседу на тот желанный путь, которого он ни минуты не терял из вида, и потому, осторожно подняв глаза на свою соседку, – он произнес:
– Может быть, она иногда и стихи сочиняет?
