Фернандо Арамбуру
Стрижи
– Зато они честные.
Их предвыборная программа волнует Хромого мало, хотя он и считает ее ультраправой. А вот решительное желание покончить с каталонским сепаратизмом поддерживает. И пытается объяснить мне свою позицию с помощью примера:
– Если у меня проблемы с сердцем, я иду на консультацию к кардиологу, даже если его политические взгляды отличаются от моих. Да пусть он ими хоть подавится! Я жду от него одного – чтобы он был хорошим врачом и вылечил меня. Вот ты как бы поступил, случись у тебя что-нибудь с сердцем? Пошел бы к гинекологу только потому, что вы с ним единомышленники? – И не дожидаясь ответа и не думая о том, что его могут услышать другие клиенты бара, добавляет примерно следующее: – Поверь, многим из тех, кто собрался там, во Дворце, было по фигу все то, что лидеры партии говорили про мигрантов, гидрологический план и кучу законов, которые они намерены отменить, если придут к власти. Нас с ними объединяет безотлагательное дело: надо помешать сепаратистам погубить нашу страну. И знаешь, я не удивлюсь, если на ближайших выборах Vox добьется хороших результатов.
Когда мы прощались на улице, Хромой погладил Пепу по голове и признался, что разделяет еще и враждебное отношение Vox к исламу. И только после этого спросил, читал ли я в прошлое воскресенье статью про «мерзавца, который хотел меня убить»? Я знал, что, если совру, потом меня будет мучить совесть, поэтому, чуть помешкав, сказал правду. Да, читал и никак не могу выкинуть ее из головы.
– Думаешь, я распереживался из-за нее? – Он задал этот вопрос с вызовом, сопроводив его красноречивым жестом.
Я не стал скрывать, что именно так и думал.
– И ты был прав. С тех пор я перестал спать.
Кроме того, у него уже два дня болит нога. Видно, тоже из-за статьи. Сегодня утром она болела так сильно, что он с трудом пристегнул протез.
– Да, кстати, – вспомнил он, уже отойдя на несколько метров, – ни за что не угадаешь, кого я встретил у Висталегре.
Как я мог угадать? Он выдержал театральную паузу, словно нагнетая напряжение, а потом сообщил, что в толпе стоял Никита и размахивал испанским флагом.
– Поздравляю! – добавил Хромой. – Сразу видно, что ты хорошо его воспитал.
Я не удержался от шутки:
– Надеюсь, у него, как и у тебя, всего лишь возникли проблемы с сердцем.
Хромой засмеялся и поднял вверх большой палец, показывая, что шутку оценил.
10.
Не знаю, не знаю. Вчера, лежа в постели, я долго не мог заснуть и раздумывал о самых разных вещах. Я вижу, как крепко Хромой цепляется за жизнь. Его приступы политической лихорадки свидетельствуют, что он продолжает внимательно следить за всем происходящим на мировой сцене и вроде бы не намерен этот театр покидать. Короче, вряд ли он всерьез утверждает, что в следующем году нас с ним вместе отвезут в крематорий.
– Но уж поверь, – добавляет он, – в моем случае это случится только после роскошного траха.
Из чего я делаю вывод, что для него такие разговоры – не более чем шутка и в серьезность моего плана он тоже не верит. А я, если честно, и не хочу, чтобы он уходил из жизни вместе со мной. Он окажет мне огромную услугу, если в тот скорбный час заберет к себе Пепу, с которой они легко находят общий язык.
Их добрые отношения зародились еще тогда, когда мой друг, выйдя из больницы, страдал от сильной депрессии. И укрепились несколько лет спустя во время моего бракоразводного процесса, ведь Хромой благородно приютил меня в своей квартире. Я боялся, что он из-за собаки откажет мне, пока я стану искать съемное жилье, соответствующее моим доходам. Я даже прикидывал возможность временно поместить Пепу в собачий приют. Хотя это совсем разные вещи: подкинуть другу собаку на несколько часов или заставить терпеть ее рядом постоянно, день и ночь. Хромой разбушевался, едва я заикнулся о приюте. Ему мой план показался жестоким и к тому же дорогим. По его словам, он согласился поселить у себя в первую очередь Пепу, а заодно – так уж и быть, в силу обстоятельств – еще и довесок в виде ее хозяина.
А еще я благодарен ему за то, что он помог мне снять квартиру и провернул сделку тайком от агентства по недвижимости, где служит, то есть все оформил самостоятельно. По простоте душевной хозяйка квартиры согласилась на невероятно выгодные для меня условия аренды. Овдовев, эта добрая сеньора уехала жить в столицу провинции, откуда была родом. Кое-кто из соседей посоветовал ей не оставлять квартиру пустой и извлечь из нее какую-нибудь прибыль, ведь был еще и риск, что на нее положит глаз какая-нибудь группировка «окупас». Хозяйка явилась в агентство, и там ее принял Хромой.
Он отговорил даму выставлять квартиру на продажу под тем предлогом, будто цены на недвижимость переживают резкий спад, и сказал, что у него на примете есть очень хороший человек, учитель старших классов, который мог бы ее снять. Сеньора не имела представления, сколько стоит такая аренда. Мой друг, заботясь обо мне, взялся дать клиентке бесплатную консультацию. Стал показывать невесть какие расчеты, похимичил с цифрами и наконец назвал владелице самую высокую, по его заверениям, цену, какую можно запросить за это жилье – с учетом самых разных факторов: ситуация на рынке недвижимости, низкий спрос на аренду (ложь), а также местоположение и состояние квартиры. Он запудрил даме мозги, вворачивая в разговор специальные термины, и всячески изображал, что действует исключительно в ее интересах. Короче, уговорил сдать квартиру – восемьдесят пять квадратных метров с подземной стоянкой – за смехотворную помесячную плату. К этому надо добавить, что хозяйка все как-то забывала повысить эту плату в течение тех десяти лет, что я там прожил. Каждый раз, когда я беседовал с ней по телефону, она говорила, что очень довольна, получая доход со своей старой недвижимости. Кроме того, думаю, она радовалась тому, как пунктуально я каждый месяц перевожу деньги на ее счет.
Не менее чем утрата ноги, а также бесконечные осложнения и боли, никак не заживавшая рана и прочие беды, испытанные во время долгого сидения на больничном, моего друга терзал страх потерять работу. Хотя было уже ясно, что в будущем инвалидность не помешает ему должным образом исполнять свои служебные обязанности. Да и шеф не раз звонил ему по телефону, справлялся о здоровье и от имени хозяев агентства заверял, что, как только Хромой выздоровеет, его будут ждать на прежнем месте. Но у этих страхов имелась и другая причина. Он не решался признаться шефу, что лечится у психиатра. Однажды он мне сказал:
– Они там наверняка решат, что такого рода проблемы помешают мне справиться с работой. Сам знаешь: надо беседовать с клиентами, излучать энергию, быть напористым и выглядеть наилучшим образом…
Я время от времени навещал его – правда, возможно, не так часто, как того требовала наша давняя дружба, однако у меня тогда сложилось впечатление, будто моя компания не слишком его радовала. Я садился перед ним, но мы почти не разговаривали, вернее, я что-то говорил, а он отгораживался от меня броней апатии. В ответ на любые вопросы (про его состояние, положенную ему компенсацию или про то, оплатят ли ему протез) он упорно молчал, разглядывая носки своих тапок. Ни при встрече, ни при прощании никаких эмоций на лице Хромого не отражалось. Если в конце концов он все-таки выдавливал из себя обрывочные реплики, то произносил их едва слышным, совсем не похожим на его прежний, голосом. Однажды я принес ему коробку конфет – в знак внимания. Но несколько дней спустя увидел нераспечатанную коробку на том же месте, где ее оставил. После каждого такого посещения в мозгу у меня роились мрачные мысли: «Нет, ему уже не воспрянуть духом, не вылечиться, жизнь его сломана…» И я шел домой, раздавленный жестокой истиной: Хромому ничем нельзя помочь.
Был и такой случай. Я, как всегда, гуляя с Пепой, оказался рядом с его домом и решил без предупреждения заглянуть к Хромому. «Раз уж я здесь, – подумалось мне, – посмотрю, что делает этот безумец». Сначала друг не обратил на собаку никакого внимания. У него довольно громко работал телевизор, где шла какая-то дрянная передача, которая, говоря честно, никак не соответствовала его интеллектуальному уровню. При виде меня он не выключил телевизор и даже не убавил звук. Если с ним и раньше было трудно разговаривать из-за депрессии, то теперь летевшие с экрана вопли делали беседу практически невозможной. Я уже жалел, что пришел, и только ждал удобного момента, чтобы распрощаться. Но тут разыгралась потрясающая сцена. Собачий инстинкт, видимо, подсказал Пепе, в каком тяжелом настроении пребывает хозяин дома, она села перед ним, посмотрела на него не то с сочувствием, не то с нежностью и заскулила. И Хромой словно внезапно проснулся. Он вздрогнул или испугался, что заставило Пепу мигом прижать уши. Хромой пристально уставился ей в глаза, и вид у него был ошеломленный. Я даже подумал, что он сейчас может ударить Пепу или отпихнет от себя. Но вместо этого мой друг обнял собаку, которая в ответ стала преданно облизывать его. Именно тогда Хромой попросил, чтобы я приводил с собой Пепу, как только это будет возможно. В итоге я даже решил купить еще один набор мисочек для воды и корма, потому что ему часто хотелось, чтобы я оставил собаку у него на ночь.
11.
Амалия считала мою библиотеку настоящим бедствием. Ей казалось, что книги распространяются по квартире как грибы и в конце концов ими будут покрыты стены, пол и потолок. Своих у нее, за редкими исключениями, почти не было. Прочитав книгу, она с удовольствием дарила ее коллегам, друзьям или гостям радиопрограммы, а иногда и просто оставляла в редакции – пусть заберет кто хочет. Да и читала она не так уж много. Стоило чуть поскоблить верхний слой ее общей культуры, как сразу обнаруживалось невежество, скрытое под изысканным макияжем. Отсутствие познаний во многих областях не мешало ей изображать из себя в качестве ведущей весьма образованную женщину. Но, надо признать, готовилась она к передачам на совесть. Так вот, если вслушаться повнимательнее, легко понять, что при всем своем безусловном обаянии и красивом голосе Амалия всего лишь задает заранее составленные вопросы и произносит заранее написанные тексты, имитируя импровизацию, а еще копается в чужой личной жизни, повторяет модные лозунги и фразы, почерпнутые из газет. Однако слушатели никогда не услышат от нее глубокого анализа темы, требующего знаний и настоящего погружения в материал.
Наступил момент, когда Амалия довела меня своими причитаниями до того, что я согласился хранить большую часть книг в картонных коробках. Правда, эти коробки выглядели гораздо хуже, чем полки, заставленные томами. Моя комната стала напоминать подсобку во фруктовой лавке. Жена потребовала, чтобы гостиная стала территорией, свободной от книг. «Свободной от культуры», – возразил я. По ее мнению, наши гости (весьма, кстати сказать, редкие) не должны чувствовать себя так, словно попали в канцелярию. Слово «канцелярия» она произнесла с подчеркнутым презрением.
К Хромому Амалия относилась еще хуже, чем к моей библиотеке, хотя в его присутствии скрывала желание перегрызть ему глотку. Они терпеть не могли друг друга и, вероятно, именно поэтому прекрасно между собой ладили, поскольку понимали, что оба в своем притворстве придерживаются одной и той же стратегии. Я не раз замечал: когда мы с Амалией заговаривали о нем, она корчила недовольную мину и даже избегала произносить вслух имя моего друга, словно ей было противно осквернять свои уста такой мерзостью. Амалия так и не узнала прозвища, которое годы спустя, уже после теракта, я для него придумал. Этого прозвища вообще никто не знал, он в том числе. Хромой был единственным, кого в наш дружеский круг ввел именно я. В оправдание Амалии должен признать, что он порой бывал слишком прямолинейным и даже грубым. И мог позволить себе в ее присутствии малоприличные – или совсем неприличные – слова, хотя сознавал несовместимость их интересов и характеров, а может, с тайной целью вогнать мою жену в краску. Кроме того, он потешался над наивностью Амалии в политических вопросах и пользовался любым поводом, чтобы довольно бесцеремонно указать на нелепость ее суждений. Она считала Хромого хамом и обижалась, что я не ставлю его на место. Однажды, когда мы втроем ужинали в ресторане, Хромой в лоб спросил:
– А сколько раз в неделю вы трахаетесь? Мне это надо знать для моих статистических исследований. – И расхохотался так, что на нас посмотрели из-за соседних столиков.
В подобных случаях Амалия держалась невозмутимо, словно выходки Хромого задевали ее не больше, чем проказы невоспитанного ребенка. Такое хладнокровие выполняло роль непрошибаемой брони, и Амалия вела себя как ни в чем не бывало, даже если внутри пылала негодованием и могла исподтишка ущипнуть меня или пнуть под столом ногой, чтобы я придумал повод поскорее уйти. В защиту Хромого должен сказать, что он был невероятно щедр, когда речь шла о подарках или услугах. После нашего развода Амалия порвала с ним всякие отношения, как и я с ее друзьями.
Из того, что было связано со мной или важно для меня и что Амалия ненавидела, третьей в списке стояла собака. Моя жена никогда не гуляла с ней одна. Иногда вместе со мной или с Никитой выходила пройтись по нашему району, и то скорее в роли инспекторши, а не ради удовольствия. Если Пепа начинала чесаться, значит, у нее наверняка завелись блохи. Если вокруг собачьей миски валялись остатки корма, значит, в нашем доме скоро появятся муравьи. Если Пепа тявкала, услышав звонок в дверь, значит, соседи будут на нас жаловаться. Амалия то и дело напоминала, чтобы я не забывал убирать собачьи какашки на улице, ведь кто-нибудь мог узнать меня, а потом разместить в сети фотографии и погубить тем самым ее карьеру на радио. Все, что касалось Пепы, становилось поводом для ссор, все сулило одни только неприятности. К сожалению, Пепу нельзя было сунуть в картонную коробку, как книги, и нельзя было не видеть неделями, как Хромого. Пепа жила с нами, она принадлежала нашему сыну, хотя он и не баловал ее своим вниманием. Короче, она была членом нашей семьи. К тому же самым ласковым, самым спокойным и разумным, почему я собаку так и люблю.
12.
Я увидел выставленную на утреннее солнце сушилку для белья, и мне было трудно поверить, что такое количество трусов и лифчиков могло принадлежать Амалии. Однако сушилка была наша, та самая, которой мы пользовались с самого начала семейной жизни. Жена давно завела привычку вешать выстиранное у нас на плоской крыше, подальше от любопытных глаз. Вряд ли кто из соседей поднимется туда. Эти кретины и не догадываются, как быстро сохнет белье наверху при хорошей погоде. А мы жили на последнем этаже, и крыша была в полном нашем распоряжении, чем мы охотно пользовались. Кроме того, туда вела очень крутая лестница, по которой никак было не подняться старухе, обитавшей напротив.
Амалия утверждала, что белье, повешенное во внутреннем дворе, впитывает в себя все неприятные запахи, летевшие из кухонных окон, ведь там жарили мясо и варили овощи. К тому же во двор никогда не попадало солнце, туда не залетал ветер, поэтому и сохло все долго. Мало того, казалось, что оно вообще не высыхает до конца. Много часов провисев в тени, ткань оставалась неприятно сыроватой. Кроме того, кто угодно из жильцов мог выглянуть наружу и поглазеть и на предметы нашего туалета, и на простыни, которыми мы укрывались, и на полотенца, которыми мы вытирались. Короче, выставлять напоказ то, до чего никому не должно быть дела, Амалия не любила.
Глядя на ряды трусов и лифчиков, я почувствовал сильную неловкость. Словно они нагло таращились на меня, шепотом подшучивали надо мной и сговаривались наябедничать Амалии, что утром я поднимался на крышу.
– А вы уверены? – спросит их Амалия.
– Да, он воспользовался тем, что ты ушла из дому, и тайком явился сюда. Он настоящий извращенец. – Он и до развода был таким.
– Но теперь это особенно заметно.
И тогда я принялся швырять все это вниз, выбирая по цветам: сначала белое, потом красное, потом черное… Лифчик, трусы, еще один лифчик… А потом бросился с крыши сам. Решительно подпрыгнул на несколько сантиметров и сперва завис над полом, с невероятной остротой почувствовав, как неодолимо он притягивает к себе мое тело. Если бы кто-нибудь увидел меня снизу, с усыпанного бельем тротуара, или из окна ближайшего дома, он бы подумал: «Этот сеньор собрался перебежать по воздуху от одного здания к другому».
Падая с крыши, я в первые мгновения испытал удовольствие. Легкое, холодное, мимолетное, но удовольствие. И тотчас в уши мне ударили истошные птичьи крики, похожие на звонкие бешеные иголки. Тысячи стрижей окружили меня плотным облаком, и я утонул в непроглядном мраке. Потом ощутил на лбу и на щеках резкие прикосновения крыльев, а в одежду и в тело мне впились их клювы. Я успел пролететь вниз не больше двух или трех этажей, когда падение мое начало замедляться, а потом я повис в воздухе. Несметная стая птиц тянула меня вверх. Люди на тротуарах с изумлением задирали головы и показывали на нас пальцами. А маленькие птички, хлопая крыльями и выбиваясь из сил, все-таки подняли меня и опустили обратно на крышу – с фантастической осторожностью. Я был весь с головы до ног измазан птичьим пометом. Белесая масса покрывала мне одежду, руки и волосы. Стрижи порхали вокруг с пронзительным свистом. Не обращая внимания на всю эту суматоху, я опять бросился вниз. Они опять вернули меня на крышу, где уже успели собраться какие-то люди. Соседи? Мои глаза были залеплены мерзкой дрянью, и я никого не мог толком разглядеть.
Кто-то сказал:
– Иди сюда, сейчас ты все узнаешь.
Голос, вне всякого сомнения, принадлежал моему отцу. Пока я, смирившись с тем, что остался в живых, шел к двери, люди, расступившись, образовали коридор. Я шагал по коридору и узнавал их. Папа, мама, брат, невестка, Амалия, ее сестра, Никита, его кузины, тесть с тещей… Но разве папа и тесть не умерли? И почему мама не в пансионате? Не обошлось и без Хромого – tu quoque?[15]А еще я увидел коллег по школе, среди них – Марту Гутьеррес, видимо воскресшую, а поодаль стояла директриса с искаженным злобой лицом. Я шел между ними, низко опустив голову, во-первых, чтобы защититься от их гнева, а во-вторых, чтобы не замечать их взглядов. И каждый старался ударить меня – кто палкой, кто клюкой, кто просто голой рукой, кто хлыстом или железным прутом… Но больше всего изумило меня другое: в конце двух параллельных рядов стоял мой детский учитель математики. Он был вооружен ножом с широким и длинным лезвием, сверкавшим в лучах утреннего солнца. Я подставил ему для удара живот – и проснулся. Мне редко удается вспомнить днем то, что приснилось ночью. Этот свой сон про крышу я объясняю тем, что после ужина принял капсулу мелатонина.
13.
С берега водохранилища я смотрел, как они идут в сторону леса. Никита кидал юной и неугомонной Пепе резиновый мячик, за которым она неслась со всех ног. Амалия отставала от них на несколько метров и шла, как всегда, чуть покачиваясь, что мне в ней особенно нравилось. Тело – лучшее, что было и есть у Амалии, хотя непонятно, как долго оно будет таким оставаться. Ее характер никогда не соответствовал телесной оболочке. Вот мое мнение. А если кто со мной не согласен, ваше дело. Еще я думаю, что она рискует превратиться в совершенно несносную персону, когда старость лишит ее физической привлекательности. Ну и хватит об этом, для меня такие мысли – чистый уксус. Сегодня вечером я хочу вспомнить кое-что другое.
Воскресный день катился к вечеру. Я остался сторожить наши вещи, а заодно, сидя на камне, проверял домашние задания своих учеников. Чтобы дать мне спокойно поработать, а еще потому, что мы совсем недавно чуть не разругались, Амалия уговорила Никиту пойти с ней прогуляться. Вернулись они пару часов спустя, когда солнце опустилось уже совсем низко, и с той же стороны, куда уходили. Переполошенный Никита кинулся ко мне, громко выкрикивая что-то бессвязное, но я разобрал его слова, только когда он оказался совсем рядом.
Амалия без особого волнения подтвердила: Пепа убежала от них.
– Думаю, она чего-то сильно испугалась, наверное, ее укусил скорпион.
Амалия сразу же бросилась на поиски, но Пепу не нашла. То, что жена сказала следом, вселило в меня некоторые подозрения:
– Уже поздно, пора ехать домой. Надо смириться с фактом: мы ее потеряли.
На самом деле насторожили меня не столько эти слова, сколько выражение лица Амалии. На нем не было даже намека на тревогу или огорчение.
Видимо, жена, которая никогда не была дурой и, кроме того, умела читать по моей физиономии, что у меня на уме, как и я умел читать по ее физиономии, что на уме у нее, быстро сообразила: она слишком поспешно объявила потерю собаки делом непоправимым. Поэтому не стала возражать против моего предложения снова попробовать поискать Пепу – думаю, почувствовала, что надо действовать хитрее, чтобы рассеять мои подозрения. Я велел Никите идти со мной. Кто, если не он, покажет мне дорогу? Мальчишка согласился без особой охоты. Мы договорились, что Амалия тем временем соберет наши шмотки и погрузит все в машину, и как только мы вернемся, немедленно тронемся в путь. Она довольно настойчиво попросила нас не уходить слишком далеко, напомнив, что скоро начнет темнеть, а завтра – рабочий день. Четверти часа, на ее взгляд, нам вполне хватит. Я кивнул, но только чтобы не терять время на пустые разговоры, хотя вовсе не собирался выполнять это обещание. Иными словами, был готов ночь напролет, если понадобится, бродить по лесу вокруг водохранилища Вальмайор, пока не отыщу Пепу.
Когда мы остались с Никитой вдвоем, я попросил его вести меня точно тем же путем, каким они шли с матерью. Он сразу начал увиливать. Якобы плохо запомнил маршрут.
– Вы шли здесь?
– Да!
Я тотчас указывал ему другое направление, и он опять говорил «да». Мы забрели невесть куда, и тогда я решил поподробнее расспросить его про Пепин приступ паники. Не всегда, конечно, но иногда все-таки выгодно иметь не слишком сообразительного ребенка, поскольку такие плохо умеют врать.
– Мама мне сказала…
– То, что сказала мама, я уже знаю, теперь мне нужно узнать, что ты видел своими глазами.
Так выяснилось, что сам он не присутствовал при бегстве собаки. Мать велела ему спокойно постоять на тропинке. Она исчезла в зарослях, а вскоре вернулась уже без Пепы. Продолжая расспросы, я вытянул из Никиты одну подробность, показавшуюся мне очень полезной. С того места, где он ждал Амалию, были видны дома какой-то деревни.
– Кольменарехо?
Никита пожал плечами. Ну, не важно. Если гулять по этим тропинкам, другой деревни тут не будет, поэтому мы с ним зашагали именно туда, пока еще не совсем стемнело. Каждые две-три минуты я свистел. Потом несколько секунд прислушивался и продолжал путь. Ноющий сын тащился следом.
– Если не хочешь идти со мной, возвращайся к матери.
– Один я потеряюсь.
Пепа, как и положено, была чипирована. Не исключалась возможность, что позднее гражданские гвардейцы нам ее вернут. Но был возможен и другой вариант: какой-нибудь шустрый тип, найдя такую красивую и послушную собаку, не пожелает с ней расставаться. Я снова свистнул. Тишина. Уже прошли четверть часа, о которых мы договорились с Амалией. Никита своим нытьем действовал мне на нервы. Впереди появились огни, и они могли быть только огнями Кольменарехо. Я уже был готов признать свое поражение, когда решил влезть на маленькую каменную ограду у края дорожки. И, теряя последние надежды, снова свистнул, свистнул очень мощно, как когда-то научил меня отец и как я так и не сумел научить свистеть собственного сына. На этот раз ответом мне стал далекий лай, в котором я поначалу не узнал голоса Пепы. Может, мое присутствие насторожило какого-то пса на одной из окрестных ферм. Я снова свистнул, и на сей раз ответный лай прозвучал жалобно. Я свистел, Никита кричал, и таким образом Пепа через несколько минут нашла нас, хотя все эти минуты не подавала признаков жизни. И вскоре я понял почему. Она бежала к нам, держа в пасти резиновый мячик.
По дороге в город Амалия всячески демонстрировала, как она рада, что Пепа нашлась. Она даже не возмущалась тем, что мы с Никитой потратили на поиски больше часа. И, сидя рядом со мной, тянула руку к заднему сиденью, чтобы погладить тяжело дышавшую, как всегда, собаку. Амалия выказывала к ней такую нежность, что на миг мне почудилось, будто в машину к нам случайно села чужая женщина.
После ужина я пошел выгуливать Пепу. И при свете фонаря присел перед ней на корточки:
– Она хотела тебя там оставить? Правда? – Ответ я прочитал в глубине собачьих глаз. – Обещаю тебе, что впредь буду вести себя внимательнее.
14.
Старуха предсказала, что я попаду в ад. Вернее, пожелала мне попасть в ад. Она буквально накинулась на меня. Еще хорошо, что не ударила своей сумкой. И твердо пообещала, что всемогущий Господь накажет меня, во-первых, за то, что я испортил жизнь ее девочке, а во-вторых, за то, что нарушил священное таинство брака. Как она утверждала, семью погубил именно я. И справедливая кара за этот смертный грех будет ужасной. Потом она повторила с бешенством во взгляде, что в иной жизни меня ждут муки, которые даже трудно себе вообразить.
Говорила моя бывшая теща сбивчиво, стародедовским языком, но вполне грамотно. Ее словарный запас был весьма богат – многие годы она накапливала его и шлифовала перед амвоном. Думаю, большинству нынешних телеведущих и политиков хотелось бы выражать свои мысли так же складно, как это получалось у проклятой ханжи.
Стало понятно: Амалия сообщила родителям, что мы начали процедуру развода. Я же, напротив, решил не расстраивать маму, ведь было непонятно, долго ли еще она сохранит остатки ясного ума. И до сих пор уверен, что поступил правильно.
Мой тесть во время описанной выше отвратительной сцены держался на заднем плане. Псориазный старик злобно молчал, решив, что я даже взгляда его не заслуживаю, и, видимо, мечтательно воображал, как расстрельный отряд поведет меня к стенке, а потом, изрешеченного пулями, волоком доставит пред очи Господа Бога.
В буйстве и наскоках тещи было что-то такое, что доставляло мне неподдельное удовольствие. Поэтому я решил не мешать ей. Кроме того, было приятно лишний раз убедиться в ее глупости. За свою жизнь я видел куда менее увлекательные фильмы и театральные спектакли. Меня просто завораживала смесь фанатизма и наивности, бушевавшая в ней и действовавшая подобно наркотику. Достаточно было понаблюдать, как расширялись у нее зрачки и как она сжимала челюсти, глядя на своего врага.
Я никогда не бил старух. Но в тот день едва сдержался, чтобы не сломать теще искусственную челюсть и не разбить нос, а уж затем отправиться домой, неся на рубашке пятна ее праведной крови.
Вечером Амалия позвонила мне, чтобы принести свои извинения и поблагодарить за то, что я вел себя с ее матерью так вежливо.
– Ты ведь сам знаешь, какая она, – добавила Амалия, тем самым словно снимая с нее всякую вину.
15.
Моего тестя уже успели похоронить, когда я услышал о его смерти. Никита забыл сообщить мне об этом. Почему? А нипочему. И вообще, с какой стати мальчишка должен исполнять роль гонца, приносящего дурные вести? Хотя, возможно, его мать желала омрачить те немногие часы, которые нам с ним позволялось провести вместе. Правда, я знал, что дни страдающего раком старика сочтены. Иногда Никита делился со мной какими-нибудь деталями:
– Дед Исидро классно облысел.
В свойственной Никите неформальной манере он упоминал о неприятном запахе, окружавшем больного, и касался других физиологических подробностей, от которых меня, если честно, выворачивало наизнанку.
Однажды я спросил сына, с какой стати он так обстоятельно рассказывает мне о болезни деда, если прекрасно знает, что после развода я не поддерживаю никаких отношений ни с ним, ни с его супругой.
– Это мама мне велит.
Тестя поместили в больницу, потом подключили ко всяким трубкам, потом он отдал Богу душу, его похоронили, но я ничего об этом не ведал. Смерть его – к чему скрывать? – не слишком меня огорчила, как, впрочем, и Никиту, если судить по его поведению.
– Ты, наверное, переживаешь, – сказал я ему. – Хочешь, в воскресенье пойдем в парк «Ретиро» и покатаемся на лодке?
Никита ответил не задумываясь:
– Ой, пап, не гони фуфел.
Короче, я не знал о смерти тестя, поэтому не явился ни на прощание, ни на кладбище и не выразил его близким своих соболезнований. Какое-то время спустя Амалия позвонила мне и стала выяснять, почему я так поступил. Неужели по злобе? Должен добавить, что Амалия, ставшая инициатором официального развода, надеялась, как и я, что мы сохраним наши семейные связи. Поэтому такой упрек с ее стороны показался мне настолько нелепым, что я решил не выдавать расчудесного безбашенного сынка, который просто-напросто забыл сообщить мне о смерти деда. Я объяснил свое отсутствие на похоронах неотложными делами. Она была этим искренне огорчена, разочарована и даже не удержалась от эмоциональных всплесков – совсем как в былые времена, когда мы с ней то и дело и по любому поводу ссорились. Сейчас Амалия, конечно, понимала, что, коль скоро мы разведены, она не имеет права что-то требовать от меня в личном плане, однако, по ее словам, все-таки лелеяла надежду на остатки хотя бы дружеских чувств или приязни. И даже если ничего подобного не сохранилось (тут она пустила в ход лучший из вариантов своего профессионального голоса), я мог бы как минимум отправить им несколько строк с соболезнованиями – это ведь элементарный жест вежливости со стороны хорошо воспитанного человека.
– Соболезнования я могу принести тебе и сейчас, выразить их никогда не поздно.
– Мне твои соболезнования не нужны, но ты должен был принести их моей матери, которая никогда ничего плохого тебе не сделала.
На это я ответил, что мой альбом с собранием упреков уже давно переполнен и туда не влезет больше ни одного. Амалия обозвала меня циником и добавила с плохо скрываемым презрением, что, пожалуй, тоже не станет задавать вопросы о здоровье моей матери.
– Обойдемся! – отрезал я, но она меня уже не слышала, так как успела повесить трубку.
16.
Вчера ночью мне приснилось, будто я снова поднялся на крышу. И теперь я раздумываю: что же с некоторых пор стало твориться у меня в голове? Может, от скуки мой мозг испытывает потребность в нелепых историях? Или это действие мелатонина? На сей раз на сушилке для белья были развешены одни только трусы – каждая пара со своей прищепкой. Очень много трусов разного фасона и разного цвета, и трудно было сказать, кому они принадлежали – только Амалии или также одной из ее любовниц. В сновидениях не бывает справочных бюро. Так что спросить было некого.
