Федор Михайлович Шилов
Таймер
Я рассматривал её спину, корзинку с медведями, норовящими выпрыгнуть на асфальт, юбку, подметающую подолом дорогу, и что-то не складывалось. Для меня не клеился даже внутренний диалог, даже несмотря на то, что я не нашёл разрекламированных Мишей мимических изъянов.
Простая и непринуждённая встреча с Танюхой на вокзале прошла по иному сценарию. Казалось, меня встречает знакомая, с которой недавно, прощаясь на перроне, мы прервали разговор и вот – уже сейчас на этом же перроне, воссоединившись, продолжили беседу. И даже её заманчивое предложение не вызвало ни неловкости, ни стыда. Оно словно обязано было прозвучать именно тогда, именно там, именно так, как прозвучало.
Шутка ли заговорить так же с Верой?! Корзиной меня поколотит, а то и спицей проткнёт.
Почему так? Таня была безразлична мне при первой встрече и безразлична теперь! А Вера мне нравится. Реально нравится. Но с ней никогда не будет легко, я не сомневаюсь. Любые фразы нашего разговора весят центнер, а то и тонну. Они откалываются от внутренних глыб, скал, утёсов, мы словно отделяем их огромными молотами, разрушительными взрывами, и кажется, что должны изломать, искрошить себя, чтобы всего-навсего произнести несколько реплик.
Миша однажды скажет мне:
– Сень, тебя влечёт не сама Вера, а её неприступность, замкнутость. Ты играешь в русскую рулетку и ждёшь, откроется ли дверь. Ты рисуешь себе картины небывалого экстаза, который ждёт тебя, если Вера отдастся, поверив, что ты дарован ей судьбой. И ради таинственного соития ты и таскаешься за этой девицей и мнишь себя влюблённым. Только мнишь, но на самом деле в тебе нет ни грамма любви.
Я сердился на Мишу. Что этот затворник может понимать в отношениях? И сердился тем сильнее, чем сильнее убеждался, что он прав.
Мы пришли в торговый центр. Вера растерянно озиралась:
– Во времена моего детства здание было полуразрушено…
– Да, его отреставрировали относительно недавно,– щегольнул я знаниями, полученными от Тани.
– Внутри собирались наркоманы, а на углу стояла покосившаяся конурка с вывеской «Ремонт обуви». Центр города, а такая разруха была. Теперь всё не так.
– То есть этого торгового центра ты никогда не видела?
Она покачала головой. Такое вполне могло быть: идти до рынка и до торгового центра примерно одинаково по времени, зато в разные стороны.
Мы молча поднимались по лестнице. Я встретил нескольких знакомых из числа персонала и приветливо помахал им рукой.
– Я здесь работаю,– пояснил я Вере. Мог бы и не пояснять, только зря воздух сотряс.
Вера по-прежнему взглядывала на часы и двигалась на шаг впереди. С лестницы она повернула не в ту сторону.
– Нам направо,– и чуть не добавил: «ты ведь знаешь, где право?», но промолчал,– зачем ты всё время смотришь на часы? Куда-то опаздываешь?
– Я боюсь, что, пока мы тут ходим, моя квартира исчезнет, и мне придётся ночевать на улице.
– Этаж мог исчезнуть в любую минуту, пока ты была на рынке.
– Когда я на работе, мне спокойнее. Этаж благосклонен ко мне, ведь я занята делом. Но, если я буду прохлаждаться, он меня накажет.
– Брось! Отдай мне часы и не смотри на них больше.
Я протянул ладонь, но Вера покачала головой:
– Нет.
– Да ладно! Отдай. Я сохраню их в целости. К тому же, если этаж исчезнет, ты можешь побыть у меня. Моя квартира никуда не девается. Поэтому в ней можно просто жить, а не испытывать судьбу. Есть, спать, играть в компьютерные игры и никуда не пропадать.
– Нет,– снова ответила она и бросила взгляд на запястье.
Мы смотрелись киношно. Застывшие среди перемещающихся взад-вперёд пакетов. За логотипами малоизвестных фирм не видно людей. А мы, отбившиеся от моды, стоим, и нам нечем прикрыться. Ни единой глянцевой обёртки, ни клочка полиэтилена. Кажется, ещё чуть-чуть и обезумевшая от покупок толпа оторвёт деревянные пуговицы с Вериной кофты. И что-то должно быть совсем другое написано на наших лицах: не потная ярость, рождённая в ажиотаже, в гонке за очередной выгодной покупкой, не одухотворённость удачей, не потёки разочарования, а что-то тоже киношное, наперекор времени и обстоятельствам.
На самом же деле не знаю, какое лицо было сейчас у меня, но в глазах у Веры явственно читалась удручённость и немного страх. Кажется, для неё была пыткой необходимость оставаться здесь, со мной, а не в привычном углу рынка или в четырёх стенах квартиры.
«Они все, словно тяжело больные люди»,– что-то вроде этого говорила Таня. Да, похоже, люди они необычные.
– Но ведь ты же ночуешь где-то, когда этаж исчезает без тебя? Ни за что не поверю, что этого никогда не происходило!
– Слушай,– Вера шагнула ко мне, экстремально сократив расстояние и будто нарочно наступив мне на ногу. Она нервно, с хрустом, прижала корзинку к себе, отчего медведи посыпались на пол,– не твоё дело, слышишь? Всё, что касается меня, не твоё дело. Не смей ни о чём меня спрашивать. Давай показывай, что собирался, и пойдём домой. Мне пора приниматься за вязание.
«Показывай, что собирался…» Словно изнасилование задумал, ей-богу. А всего-то и хотел привести понравившуюся девушку в тактильный зоопарк с прыткими белками, неподвижными крупными улитками и забавным козликом.
Что-то изменилось в Верином взгляде, когда мы зашли в зоомагазин. Хотя она не прекратила смотреть на часы так часто, словно от этого зависела безопасность всей планеты, а не только её личная, и через пятнадцать минут мы уже спускались по лестнице к выходу из торгового центра, но всё же корзину с медведями мне было дозволено подержать, а, играя с Боней, эта бука едва не рассмеялась. Сдержалась зачем-то в последнюю секунду. Может, знает, что ей смех не к лицу? Может, именно там, в улыбке, скрываются «мимические изъяны»?
Я проводил Веру до квартиры. Этаж был на месте.
Я потоптался на лестничной клетке.
–Хочешь зайти? – Вера обернулась на пороге.
Я кивнул и теперь топтался уже у неё в коридоре.
–Бездарно потраченная попытка,– обронила Вера холодно и распахнула передо мной дверь,– уходи.
Я посмотрел на неё с презрением и чёрт знает, каких усилий мне стоило проглотить пару десятков бранных слов, просящихся на язык.
Глава 7
Мне не повредит сейчас глоток алкоголя. Номер Мишкиной квартиры манил меня, превращаясь в слова «кабак», «бар», «трактир».
Я позвонил. Миша открыл, вынеся на лестницу не привычный грохот и шум веселья, а лишь лёгкий ровный гул голосов и отрывистый стук. В шахматы здесь сегодня играют что ли?
– Миш, мы можем выпить? Вдвоём. Без твоей разгульной компании.
– Можем.
Он сегодня был абсолютно «домашним». Вытянутые треники, майка с жёлтыми пятнами на груди, босой. В руках коробка лапши быстрого приготовления с плавающими в кипятке катышками, изображающими «овощи и специи».
– Возьми себе, что понравится, в шкафу. Помнишь где?
– Да.
– Заварить тебе лапшу?
Я не отказался.
В комнате сегодня было непривычно тихо. Нет, не безмолвно, не абсолютно беззвучно, но до обычно царящего гвалта короткие возгласы собравшихся шахматистов не дотягивали. Все присутствующие – пятеро парней и одна девушка – расселись попарно друг против друга на расстоянии шахматной доски. На вид – чистейшие «ботаники»: шорты, футболки, очки на конопатых носах, оттопыренные уши. У девушки волосы собраны в хвост, парни в меру лохматые, один – с прилизанной набок чёлкой, ещё один – с задорным хохолком. Они сосредоточенно следили за фигурами, ничто, кроме чёрно-белого игрового поля, их не интересовало. Готов поспорить: моё появление осталось для них незамеченным.
Я выбрал себе бутылку. «Выбрал», конечно, громко сказано. Схватил первую попавшуюся. Почему-то мне не хотелось, чтобы благородный стук шахматных фигур смешался с простецким звоном стеклянной тары. Поэтому я постарался создать как можно меньше шума и, крадучись, вышел из комнаты. На кухне я захватил две кружки: одну маленькую, прозрачную, без рисунков и надписей, вторую – высокую, вроде чайного бокала, с петухами.
– Такое тоже случается,– Миша кивнул в сторону пристанища шахматистов,– если вдруг этаж исчезает, сидят и долбятся, как ни в чём не бывало, хоть день, хоть два. Кажется даже не прерываются ради еды, сна и походов в туалет. По мне так уж пусть лучше куролесят, любители разнузданных вечеринок хотя бы жрачку с собой приносят.
Я плеснул в две кружки резко пахнущего напитка из принесённой бутылки. Это оказался джин. Получилось не поровну, но, когда я захотел исправить оплошность, Мишка только махнул рукой и забрал кружку с петухами.
Мы чокнулись. Молча выпили. Я на мгновение зажмурился: крепкий алкоголь запросился наружу. Усиленно сглатывая слюну, я кое-как подавил приступ подступающей рвоты.
– Фу, гадость какая,– пробормотал я, прислушиваясь к организму. Всё тихо, новых позывов не ощущаю.
– Сивуха какая-то, хотя этикетка красочная. Как бы не потравиться.
– Я больше не буду.
– Ешь лапшу тогда.
– И лапшу не буду. И вообще, ты прости, Миш, я пойду, наверное, ладно? Настроение сегодня ни к чёрту, правда. Прости.
Он пожал плечами. Мне нравилась его манера: на всё пожимать плечами и ни о чём никогда не расспрашивать.
– Да твою ж мать,– со злостью заорал я на дверь, в очередной раз не пожелавшую меня выпустить.
– Опять исчез этаж?
Я не ответил, только вертел замок и толкал створку. Отбил ладонь, зато настроение немного улучшилось. Разнести бы эту дверь в щепки, вот тогда бы состояние и вовсе наладилось.
– Ладно, хватит изучать анатомию запертой двери. Пойдём, постелю тебе, подремлешь,– предложил сосед,– какой-то ты агрессивный.
Перед тем, как отойти от двери, я глянул в глазок. Что-то сегодня было не так, как обычно. Вероятно, некачественный алкоголь не добавил красок в мою расстроенную душу, зато почему-то увеличил яркость лестничной клетки. Когда этаж исчезал, она бывала тусклой, выцветшей, а сегодня похожа на нормальную. Впрочем, искать закономерности дело Женьки Сумарокова из 93-й квартиры. А я и правда пойду, посплю часок.
* * *
Этаж не возвращался до самого утра. Я прекрасно выспался, наскоро собрался на работу, придумывая на ходу отмазки в своё оправдание. Они не потребовались, правда, против обыкновения, мне пришлось прокатиться до торгового центра на маршрутке. Она едва не уехала у меня из-под носа, но застряла на перекрёстке, загороженная поворачивающим трамваем. Этой заминки хватило, чтобы я оказался на остановке одновременно с микроавтобусом.
Чем чаще я заставлял себя думать о Вере и подогревать вымышленную влюблённость, тем больше мне хотелось вспоминать о Тане, которая, по моему же мнению, совершенно меня не интересовала. И почему-то мне было неловко, что я обманул её насчёт своего отъезда. Да, мы не обещали быть стопроцентно искренними и не связывали друг друга клятвами, так почему же тогда ощущение – будто связали?
При слове «связали» я вздрогнул. Теперь оно было для меня дискомфортным.
Целый день я бормотал про приработок, раздавал листовки, иногда копошился в телефоне, переговорил с тётушкой, ответил на все интересующие её вопросы, вечером перед уходом домой по привычке заглянул в зоомагазин. Вернувшись в подъезд, я прошёл мимо своего этажа и сразу поднялся на четвёртый. Хобби у меня теперь такое – проверять, все ли квартиры в доме останутся ночевать или кого-то не досчитаемся. Занятное хобби, верно? Мало у кого есть подобное. Найдёте еще одного такого чудика, сообщите мне, будем с ним вдвоём шляться по подъездам.
Этажа опять не было. Что-то он зачастил с полётами в неизведанное.
Сейчас я зайду домой, перекушу, а когда станет совсем прохладно и сумеречно, совершу очередное восхождение по ступеням, представляя, как поднимаются по ним мои невероятные соседи. Вот Мишка: перемахивая через две ступени и придавливая колени ладонью, словно подошвы его ботинок липкие и зачем-то их надо приклеивать с каждым новым шагом. Вот Женька: чуть подрагивая, словно каждая мышца в нём заикается, дёргается в тиках и болезненных мелких спазмах. Он семенит по ступеням, иногда пошатывается из стороны в сторону – тонкий и нервный – и кажется, что он – веник и прямо сейчас им сметают сор со ступеней. Вот Огарёвы: они ходят порознь, никогда не видел их вместе. Да и видел-то всего пару раз. Детей их и вовсе никогда не встречал. Марина чаще идёт гружёная, с тяжёлыми, оттягивающими руки пакетами с логотипом ближайшего супермаркета. Вернее, обычно пакет бывает один, во второй руке – плотная матерчатая сумка, тоже полная провианта. Видны торчащие перья лука или длинный батон, или свёрнутая в трубочку газета. Поднимается она с трудом, хотя и не болезненно, без одышки, скорее нехотя или просто задумчиво. Антон – статный, шагает с достоинством, развернув плечи, голову держит ровно и спины не гнёт. Одной рукой держится за перила и выглядит настолько величественным, что кажется, стоит ему приказать, как лестница превратится в подвижный эскалатор. И вот наконец Вера. Она чуть путается в юбке, обтрёпанный подол, словно ленивый кошкин язык, моющий котёнка, трётся о лестницу, становясь при этом ещё более шершавым и бахромчатым. Она несёт в руках корзинку с неизменными медведями, перекинув её ручку через вязаный рукав непременной шерстяной кофты.
И все они приходят на исчезающий этаж. И все они «словно больны неизлечимой болезнью», как выразилась Таня.
Потом я спускаюсь (независимо от результата: на месте этаж или исчез), выхожу на улицу, встаю под окнами, отламываю веточку с ближайшей вишни и обгрызаю её. Разжёвываю скользкую молодую кору и размышляю о странных квартирах, которые сегодня здесь, никуда не делись, в них горит свет, колышутся занавески, нет-нет да покажется сквозь намытое стекло или искажённое рябью тюля лицо кого-то из хозяев, долетит обрывок фразы через приоткрытую форточку. А вот форточка закрылась, и окончание реплики осталось дома, и, вместо того, чтобы отправиться в полёт, плюхнулось где-то на кухне или прошлось по коридору.
А в другой день жизни в этих квартирах нет. Вернее, в квартирах она продолжается, а весь ряд окон словно нарисован на фасаде. Остальные окна могут распахиваться и ронять во двор случайные словечки, будто неаккуратный едок – хлеб изо рта, а эти – захлопнуты намертво. Ни звука, ни случайного движения…
Однажды со мной случилась паника. И даже приступ клаустрофобии. Здесь, на улице. Должен был бы случиться там, у Мишки в квартире, когда этаж улетел со мной на борту. Но нет, дрожь пробрала меня на улице, на открытом пространстве, на свежем воздухе. Я мог дышать полной грудью и вольготно раскидывать руки во всю ширь, шагать в любую сторону, но вместо этого вдруг застыл, скованный ужасом: подумать только, квартир нет, а люди в них остались! В какой чужой вселенной они сейчас летают? Мне стало страшно: до липкости, до потливости. До спазмов в горле. А что, если им однажды не хватит воздуха в этом полёте? Или произойдёт какая-то внезапная разгерметизация или чёрт знает что ещё? Или они заболеют и не смогут вызвать помощь?
Что за изощрённая пытка? Что за испытание? Почему Судьба позволила себе подобные выходки по отношению к этим людям?
Я жевал смолистую молодую ветку, сплёвывая на асфальт мелкие ошмётки коры и думал обо всём подряд. И опять, вспоминая о Вере, возвращался мыслями к Тане. Отгонял воспоминания о ней и пытался погрузиться в состояние вымышленной влюблённости в Веру. Вымышленной мою влюблённость называл Мишка, а я не соглашался.
Он вообще всё время что-то интересное говорил мне. Вроде этого:
– Не важно, до какого этажа ты доберёшься в жизни, главное, чтобы он не оказался исчезающим. Но, даже если вдруг окажешься на исчезающем,– не унывай! Жизнь и тогда не кончается.
Я улучил минутку, чтобы переосмыслить слова приятеля. Подержал во рту веточку, словно сигарету. В такие минуты раздумья я жалел, что не курю. Огонёк в темноте – маяк. Маяк одинокого счастья. И, может, кто-то, привлечённый огоньком, подойдёт, чтобы стрельнуть сигарету, и растворится навсегда, а кто-то вдруг останется рядом на всю жизнь, вот так просто, из-за одного маячка в темноте.
Высоко надо мной в небе летел самолёт. Виднелась только красная мигающая точка. Ещё один маячок в летних сумерках.
Я втянул вечерний свежий воздух. Расхотел учиться курить, зато надумал другое: вот бы взять телефон и спросить: «О’кей, Гугл, ты знаешь, как пахнет ночной июль?» Нет? Да что ты тогда вообще знаешь, Гугл? Наверняка ты назовёшь мне сотни латинских названий цветов и трав, но к чему всё это, если не можешь просто вдыхать аромат неведомых запоздалых растений – остывающий, лёгкий, готовый раскрыть все свои ноты к утру и более яркий, дерзкий, собирающийся разгореться к полуночи? Как всё это пахнет? Искрящиеся полоски электрического света, рыхловатый асфальтовый всплеск, густая уксусная капля внезапно взбаламученной городской химии и, как успокоение, снова запах травы. Щепотка удаляющихся быстрых шагов смешивается с тягучей пряной пеленой поставленного на паузу времени.
– Точные знания, Гугл, лишают иллюзий,– наверное именно так выразился бы Миша (и катнул во рту серебристый шарик – это движение прочно ассоциировалось у меня с соседом из 94-й квартиры), а ещё он мог бы сказать,– только незнание и невозможность узнать друг о друге всё до мельчайших подробностей оставляет людям шанс на вечную любовь. Знания должны быть только мимолётные, как эти ночные запахи.
Эх, собрать бы сейчас все звёзды и отнести Танюхе. Но нет, её квартира для меня теперь тоже на исчезнувшем этаже. Очередные размышления: так бывает, всё на месте, не исчезло, но никто тебя там уже не ждёт. Может, в жизни гораздо больше исчезающих этажей, чем кажется на первый взгляд? И никто не замечает – ни тех, что исчезают взаправду, ни других, которые стёрлись только из памяти…
Пора уезжать отсюда, с таким мыслями недолго и повзрослеть. А оно мне надо? Мне двадцать три! К чему вся эта мудрёная философия?
Занавеска на 4-м этаже дёрнулась. Да-да, туда, где недавно правила бал самая главная загадка моего лета, вернулась реальность.
Я ещё постоял несколько минут, сплюнул зелёную слюну. Горьковатый вкус вишнёвой ветки перебьёт теперь только мятная зубная паста.
На двери съёмной квартиры меня ждал неприятный сюрприз. Наискось, крупной уродливой бугристостью взрыхлило краску недружелюбное слово: «Убирайся!»
Ого! Кому ж из соседей я так немил? Тем, что проживают на исчезающем этаже? Вере? Мише? Может, Женьке? Ему-то с чего? Огарёвым? С ними я вообще едва знаком. Скорее всего – Вере. И занавеска колыхалась на её окне, видела, значит, что я на улице… А может, занавеска – сама по себе, а надпись – сама по себе?
Нет, думаю, всё-таки Вера. Увидела меня и что-то повернулось у неё в голове. Что именно – трудно сказать, и, вероятно, задолго до моего появления в её жизни.
Глава 8
Таня первую половину дня была не в духе и никого не хотела видеть. Такое случалось с ней после особо тяжёлых рабочих смен. Обычно хоть немного помогал душ или ванна с пеной, хороший завтрак и четырёхчасовой сон. (Она где-то вычитала, что после ночного бодрствования днём спать надлежит вполовину меньше привычного времени. За последние несколько лет больше 8 часов кряду Таня не спала ни разу).
Ничто из привычной терапии сегодня не спасало. Душ с выбивающейся, словно волосина из причёски, бьющей наискось струйкой раздражал: давно следовало починить, но не хватало сил закрутить получше пластиковую лейку (скорее всего, резьба сорвана и восстановлению не подлежит). Зубная щётка, купленная недавно, показалась сегодня негодной, мягкая растрёпанная щетина назойливо щекотала дёсны. Таня с досадой сплюнула пасту и завершила чистку зубов пальцем, как, бывало, делали одноклассники в походах. Яичница с беконом и ароматный капучино не доставили радости. Сон не шёл. Таня взбивала вмиг ставшую неуютной подушку, раздражённо барахталась в пододеяльнике, пинала сбившееся в комок одеяло. То поднималась и распахивала форточку (душно!), то вновь подскакивала и закрывала (шумно!). Бесцельно прощёлкав пультом весь имеющийся ассортимент каналов по три раза, Таня гневно выматерилась и отчитала себя вслух:
– Что за настроение, подруга?
Она тряхнула головой, отгоняя воспоминания: приспичило же ей вчера выглянуть в окно из процедурного кабинета. Никогда прежде не делала этого: ведь помнила, что жалюзи сломаны, один раз поднимешь, а потом провозишься неизвестно сколько, чтобы снова опустить. А вчера захотелось на июльское солнышко поглазеть – хоть через щёлочку между металлическими пластинками. А что? Капельницы сняла, всё продезинфицировала, «процедурку» помыла, спина устала, так отчего бы не облокотиться о подоконник и не обозреть городской пейзаж, виденный «сиксильён раз». Так говаривала Танина бабушка. Вот и поглазела! Пейзаж незамысловатый: улочка с невысокими домами постройки ХIХ века, а среди них шныряющие с разной скоростью и периодичностью автомобили, производства века ХХ и ХХI, и люди, ровесники этим последним. И вот среди таких шныряющих – Арсений, собственной персоной! Идёт угрюмо чуть позади какой-то дамочки в вязаной кофте и клетчатой юбке. В общем-то и наплевать: идёт, пусть идёт. С дамочкой или без, позади или спереди – всё равно. Они друг другу, Арсений и Таня, в вечной любви и верности не клялись. Но зачем соврал про отъезд? Сказал бы просто: «Тань, я другую встретил». Да уж, затрапезный Ямгород полон соблазнов. Таня хмыкнула.
Хорошо ведь общались. Дружили даже все эти дни. К сестринской конференции готовились, фотки раскладывали, завтракали-обедали-ужинали вместе. И секс был – без излишеств, не особенно страстный, но для обоих приятный и нужный. Всё было спокойно и ровно, в ЗАГС Таня кавалера не тянула, да и не собиралась. Ни о свадьбе, ни о детях, ни о чём прочем, заставляющем парней спешно ретироваться, речи не шло.
Встретил другую, так что ж, она не отпустила бы его, что ли?
– А, Танька, отпустила бы? – спросила она у себя, с трудом опуская жалюзи, за которыми давно уже сновали посторонние: Арсений со спутницей свернули на широкий проспект, из больничных окон их больше не было видно.
Таня ещё повалялась кровати, прочитала ряд сообщений: от банка, сотового оператора, магазина одежды, объявившего очередную акцию. Не вчитываясь в тексты, она машинально удаляла спам из телефона, а думала об увиденной вчера парочке.
Уснуть не удавалось. Таня вздохнула, встала, оделась. Выходной день – хороший повод навестить маму, давно они что-то не трепались по-девичьи.
* * *
– Миш, это ты написал на моей двери слово «УБИРАЙСЯ»?
Совершенно бесполезный вопрос. Я и без уточнений знал – это не сосед из ночного исчезающего клуба, но мне нравилось, что теперь в моей жизни был человек, которому я мог задать прямой вопрос и получить прямой ответ. Уверен, Мишка, если б это сделал он, признался открыто и улыбчиво:
– Да, я. Ты меня достал, если честно.
Но он ответил: «Нет, не я».
И я поверил, потому что заранее был готов поверить именно в это.
«Любитель прямых ответов на прямые вопросы,– поддразнил меня внутренний голос,– а Таньке наврал про отъезд!»
На всякий случай я придерживал Мишину дверь снаружи, не проходя в квартиру. Хотя что ему, этажу этому, унесёт меня, коли приспичит, прямо на лестничной клетке. Или того хлеще: обрубит мне пальцы и заберёт их отдельно от меня. С него станется.
– Арсений? – услышал я, хотя губы моего собеседника не шевельнулись. И голос был женский. И доносился он из-за спины, со ступеней. Я обернулся. Без пакетов Марина Огарёва ступала почти бесшумно, на ногах у неё были мягкие тряпичные уличные тапки, словно нарочно надетые, чтобы подкрадываться к людям незаметно.
– Почему Вы к нам больше не заходите? – спросила она, возясь с ключами и обращаясь теперь больше к двери собственной квартиры, чем ко мне.– Зайдите, зайдите. Чайку попьём.
Приглашала она меня, удаляясь по коридору, но по-прежнему не оборачиваясь. Интересно, если я не пойду за ней, станет ли она продолжать диалог и разольёт ли чай на двоих? И в какой момент заметит, что гость остался за порогом?
Дверь за собой Марина не закрыла. Мне было видно и слышно, как она скинула тапочки, положила ключи на тумбочку при входе. Я наскоро пожал Мише руку и вошёл в квартиру напротив.
– Чайку, чайку попьём,– пропела Марина на неизвестный мне мотив. Вероятно только что ею сочинённый. И тут же нами обоими забытый.– Это манера у меня такая: петь что-нибудь. Я делаю это почти постоянно. Не в голос, конечно. Под нос, тихонько.
– Это, наверное, хорошо…
– Хорошо, что не в голос?
– Хорошо, что всё время поёте. Настроение, значит, прекрасное,– я оставил обувь в прихожей и вымыл на кухне руки.
– Как знать, как знать,– разлилась очередной не слишком мелодичной трелью хозяйка,– хотите квартиру посмотреть? Мы недавно сделали ремонт.
– Упаси Господи! – отреагировал я, по пути соображая: прилично отказываться или неприлично. Никогда не понимал, какого лешего надо осматривать чужую жилплощадь.
Марине и её мужу было чуть за сорок. Она невысокая, полноватая, короткая стрижка была ей к лицу, но, судя по фотографиям на стенах, раньше она носила каре. На снимках рядом с ней были дети-подростки: мальчик и девочка. Муж, величественный, но грузный, на фото присутствовал эпизодически. Лицо его, оплывшее и тяжёлое, на немногочисленных снимках выражало недовольство и отчуждённость. Мне не нравились ни это лицо, ни его выражение. Да и вообще к Антону я испытывал заочную антипатию. Надеюсь, это нормально.
– Вы пейте чай, а я пока разогрею еду для мужа. Он вот-вот вернётся с работы.
Успеть бы смыться! Встречаться с Марининым супругом не хотелось.
– Почему вы не уезжаете с исчезающего этажа? – спросил я, вращая кружку за ручку вправо-влево и не решаясь попробовать отвратительно пахнущий травяной настой. Не слишком ли бестактно задавать подобные вопросы малознакомым людям? Меня это не заботило.– У вас дети, они ходят в школу, муж работает, и, наверное, утомительно не знать, успеешь ли ты к тёплому ужину или проведёшь час-два-три, а может и всю ночь, в подъезде.
– Да,– Марина вздохнула, доставая из холодильника красную сковороду с прозрачной крышкой. Она пронесла сковороду мимо меня. Судя по виду содержимого Антону на ужин полагались кусочки мяса в сметанном соусе или в сливках. Мне вспомнился кошачий корм «Мурня».– И дети, и муж, бывает, опаздывают к отходу нашего четырёхквартирного поезда. Я – реже, ведь я почти всегда дома. Разве что в магазин выйду…
Она разожгла огонь и помешала кусочки в соусе деревянной лопаткой. По кухне разнёсся аромат остывшей, потерявшей былую прелесть и свежесть еды. Я поморщился и приблизил к носу кружку с травяным чаем.
– К счастью, моя сестра всегда с радостью принимает нас у себя, если нам приходится вдруг «поцеловать дверь с той стороны». Дети знают адрес тёти и бегут к ней после школы. А уж сколько радости, если этаж исчезает утром и можно не идти на уроки! Кажется, учителя уже не верят в наши частые совместные болезни, но дети учатся хорошо, и за успеваемость им прощают прогулы. Антон к моей сестре не ходит, предпочитает возвращаться на работу, там не против его внезапных ночёвок. Мой муж святой человек, Арсений, святой,– и пропела,– святой человек… Обеспечивает нас, терпит мои прихоти и капризы. Остаться здесь – одна из моих причуд. Просто потому, что мне нравится эта квартира. Нравится и всё тут! Вид из окна, планировка, метраж. Вы видите, в ней нет ничего особенного, квартирка скромная, но атмосфера решает всё. Я не хочу уезжать. Мне здесь хорошо. И я, чёртова эгоистка, заставляю жить здесь мужа и детей,– она горько усмехнулась,– Конечно, когда мы только въехали… Почему Вы торт не едите?
– Ещё не успел,– пробормотал я, злясь на человечество, придумавшее манеру угощать приглашённых невкусным чаем и вежливость, не позволяющую отказаться от ненавистного торта. Терпеть такой не могу! Вот бы и торт оказался исчезающим. Но нет, стоит передо мной в пластиковой фабричной подложке нарезанный неровными квадратами. А рядом лежат снятые Мариной клипсы – чёрные, продолговатые, глянцевые, похожие на тараканов. Аппетита сравнение не добавило, а ненависти к вафельным тортам – с лихвой.– Так что случилось, когда вы только въехали?
– Антон хотел продать квартиру немедленно, когда мы поняли, что она с сюрпризом. И что сюрприз этот – какая-то местная аномалия, а не помешательство у нас в головах. Мы обошли соседей. На других этажах над нами посмеялись, а на нашем подтвердили: да, этаж иногда исчезает. Антон тут же ринулся подыскивать новых жильцов, грозил мне разводом, если я буду против повторного переезда. Но так уж иногда случается: в прежней квартире меня раздражало буквально всё, хотя находилась она в центре, из окон была видна сирень и каштановая аллея, а здесь внизу палисадник с грядками и лебедями из автомобильных покрышек, а поодаль и вовсе – мусорные контейнеры. Но, повторюсь, атмосфера решает многое. Ешьте торт!
Ещё раз она предложит мне чёртов торт, я решу, что именно Огарёвы написали на моей двери слово «УБИРАЙСЯ», а теперь порываются меня отравить вафлями с кремовой прослойкой. Я хмыкнул, эта мысль показалась мне забавной. От торта я всё же откусил.
Марина мой смешок восприняла на иной лад.
– Смеётесь? Вам кажется, что причина «просто нравится» – недостаточная, чтобы терпеть издевательства строптивого этажа?
Я затолкал в рот остатки надкушенного квадрата и жестами попросил разрешения сначала прожевать.
– Жуйте, жуйте,– спокойно сказала Марина, приподняла крышку сковороды. Разогретое месиво вкуснее пахнуть не стало.– Жуйте, жуйте…– теперь уже пропела она. И опять,– жуйте, жуйте. Ко всему можно привыкнуть, Арсений,– она снова перешла на речитатив,– мне нравится эта квартира, для детей она – главное приключение детства, возможность поиграть в космический корабль или в необитаемый остров, где надо выжить с одной флягой воды и парой сухих галет. Разумеется, вода никуда не исчезает, и холодильнику я не даю пустеть – спасибо мужу, он зарабатывает. Зарабатывает,– снова протянула она нараспев и задумалась. Казалось, она напевает именно тогда, когда её размышления не сходились с речью. Чтобы не позволить искренним мыслям прорваться наружу, она ставит на репид последнее сказанное слово. Отвлекает собеседника.– Он святой человек, мой муж.
Очередное упоминание о святости мужа. Она похоже себя, а не меня убеждает в этом.
На окне заколыхалась марля – от комаров. Я заметил её краем глаза, и мне на миг почудилось, будто на улице не на шутку разыгрался буран. Но нет, спокойный летний ветер не забросал кухню снегом. Солнечный луч, просеянный через марлю, полюбовался собой в серебристых кастрюльных боках, побликовал на стеклянной крышке от сковороды в Марининой руке, покачался на моём чае.