Федор Михайлович Шилов
Таймер
Глава 4
Ночью меня разбудил звонок. Я поднялся с кровати, перепутав тапки – левую с правой. Полусонный добрался до прихожей, на ходу потеряв-таки одну «шлёпку», правую, если это имеет хоть какое-то значение.
В голове из руин возводились города: кто я? Где я? Арсений Ковалёв, мне 23 года, временно живу на съёмной квартире в Ямгороде на улице Вишнева, 65. Что случилось? Я отдал соседу вещи в стирку, и они исчезли… вместе с четвёртым этажом дома номер 65 по улице Вишнева в Ямгороде.
(Кажется я задремал прямо у входной двери).
Почему я не позвонил Тане и не рассказал ей о происшествии? Потому что у неё наверняка много знакомых психиатров в городе Ямгороде.
(Полусонная мысль хихикнула и повторила, будто дразнилку: в городе Ямгороде…)
Я отпер дверь. Круглолицый Миша протянул мне мою сумку с одеждой – смею надеяться, тоже с моей.
– Проверь,– посоветовал он.
Я глянул на содержимое сумки одним приоткрытым глазом (левым, если это имеет значение), вытянул уголок любимой футболки – будто за ухо (нечего шляться по ночам где попало!) и кивнул: тёткин подарок на месте, а всё остальное проверю потом. Спать хочу.
– Извини, этаж всегда исчезает не вовремя.
– Не вовремя исчезает этаж,– пробормотал я и решил изобразить радушие, так и не открыв глаза полностью,– чаю?
– Нет, спасибо. Заходи в гости, в любое время. Если этаж на месте, всегда буду тебе рад.
– Ага,– буркнул я, закрыл дверь и, отшвырнув многострадальную сумку в угол, отправился спать.
Утром города из руин восстановились быстрее: я Арсений Ковалёв, мне 23 года, Ямгород, Вишнева, 65. Ночью мне принесли вещи, их нужно развесить.
(Загрузка завершена, файлы проверены, вирусов нет,– отчитался мозг).
4 этаж в доме 65 по улице Вишнева исчезает, так сказал сосед Миша, квартира которого полна «наверно гостями».
(Поломка файла, грозящая привести к поломке системы,– запаниковал мозг.)
Я встал с кровати. Следом за мной на пол съехала скользкая простыня и три подушки – на меньшем количестве мне не спалось. Я сунул ноги в джинсы… Думаете скажу: с тремя штанинами? Меньшее количество мне не подходит? Ошибаетесь, джинсы обычные. Синие. Узкие. Нерваные.
Так и пошёл к Мише разбираться.
На этот раз дверь открыл он сам. Хозяйственный, в трениках. Штанины завёрнуты выше колен в тугие матерчатые бублики. Из-под одной штанины выглядывала часть цветной татуировки – вероятно, во всё бедро. Рыхловатый обнажённый торс соседа тоже украшали образцы живописи Татуировской галереи. Белокожие руки, лишённые картинок, сжимали истекающую грязной водой половую тряпку.
– Привет,– он по традиции растянул губы в улыбке, снова так широко, что на растянутые губы можно было повесить тряпку на просушку.
– Шуршу помаленьку. Уборочку делаю,– поделился он и уточнил,– влажную.
А то не понятно!
– Грозящую затопить соседей,– поправил я,– тряпку-то отожми.
Я невесть зачем заглянул за дверь туалета. Держатель на стене, рулон – на держателе. Ёршик за унитазом. Бачок по-прежнему накренён.
– А где гости?
– Ушли… наверное.
– Наверное гости наверное ушли. Надолго?
– Возможно.
– Возможно надолго?
– Да не знаю я! Чего пристал? – Он опять улыбнулся.– Пойди лучше чаю себе сделай, позавтракай, кухню я вымыл уже. В комнату не ходи, не люблю, когда по мокрому шастают.
«Когда по дому шут знает кто шастает он любит, а когда по мокрому – нет».
Он развернул бублики, штанины гофрированной трубой спустились по голеням чуть-чуть не дойдя до щиколоток. Швырнув тряпку в ведро, Миша скрылся за дверью и вернулся в футболке. Моей, кстати. Надо бы пересмотреть сумку с вещами!
– Это моя футболка.
– Да? Прости.– он тут же стянул тишотку с себя, я запротестовал. Жалко, что ли ? Пусть носит,– даже не знаю, как так получилось…
– Что это за шутки с исчезающим этажом?
На кухне было чисто. Только чёрный мусорный пакет, завязанный по горловине, портил вид. Внутри него топорщились банки, отчего пакет походил на полиэтиленовую ненаряженную ёлку неестественного цвета.
– Сейчас вынесу,– Миша проследил за моим взглядом.– Тебе какой чай?
– А какой есть?
– Фиг его знает, что тут вообще есть,– ответил он, открывая шкафчики и выбрасывая на столешницу «под гранит» разноцветные картонные коробки и банки, часть из них отлетала в мойку, где из крана тонкой струйкой подтекала вода.
– Чай чёрный байховый… 100% цейлонский… Зелёный с мелиссой… Ромашковый… Желудочный сбор номер один,– комментировал Миша, собственноручно учиняя новый разгром взамен недавно и собственноручно же прибранному.
– Кофе,– на автомате он скинул на столешницу стеклянную банку, она, разумеется, разбилась,– на счастье. Сейчас приберу.
Он замёл коричневые гранулы в совок.
– Ты же не станешь пить кофе со стеклом? – уточнил Миша.
Я помотал головой.
– Налей чаю, стопроцентного, цейлонского.
– Ща будет,– пообещал он, выуживая из мойки раскисшую в воде картонную коробку,– уже и заварился почти. Шучу.
Я против воли рассмеялся.
– Что, правда смешно? Я думал: тупая шутка вышла,– он повернул ко мне круглое искреннее лицо, от души обрадованный, что сумел меня развеселить.
– Так что с этажом? – повторил я, подёргивая в кипятке чайный пакетик.
– Подсекай,– вдруг крикнул сосед.
– Вот эта шутка точно тупая,– отреагировал я, от его окрика дёрнув рукой и обдав себя брызгами с чайного пакетика.
– Зато какой улов,– не смутился он и подставил мне ведро. Я бросил пакетик,– сахар надо?
– Если ты снова вывалишь на стол содержимое шкафов, тогда нет.
– Он вообще-то перед тобой на столе. Ложка,– Миша протянул мне пластиковую «мешалку», как в ресторанах быстрого питания.
– Интерьерчик у тебя, прямо скажем, не очень.
– Это не у меня.
– Так ты не хозяин?
– Хозяин.
Я устал от бессмысленного диалога и молча похлёбывал чай. Миша тем временем наполнил и свою кружку и сел напротив, поджав ногу.
– Что ты хочешь узнать?
Я замялся.
– Такой уж у нас занятный домишко. У некоторых крыши съезжают, а в нашем исчезает 4-й этаж. Объяснить тебе с точки зрения науки этот архитектурный феномен я не сумею. Прости.
– Этаж во всё доме исчезает?
– Не-а, только в нашем подъезде. 4 квартиры.
– Но это же ненормально! Дом есть, этажа в одном подъезде периодически нет…
– И что? Дождь на улице тоже: то есть, то нет. Никто ж его не ищет, когда его нет!
– Ты серьёзно или шутишь?
– Серьёзно.
– И как на это реагируют окружающие?
– А чего им реагировать? Наш этаж, наши квартиры. Хотим исчезаем, хотим остаёмся. Людям-то что за дело! – он посмотрел на меня без тени усмешки и сменил тон, посуровел, но не озлобился,– что ты от меня хочешь? Ну не знаю я, что это за катаклизм, что за нонсенс! Привыкли уже так жить, Сень, власти одно время что-то хотели предпринять, потом им проще стало делать вид, что всё в порядке, что нет нас таких – странных жителей на исчезающем этаже.
– Чего только в жизни не бывает,– задвинул я банальщину, помышляя взять-таки у Тани координаты психиатра: соседа проконсультировать да и самому, возможно, придётся наведаться. Как мозг утром выразился: поломка файла, грозящая поломкой системы? Вот по этому поводу и обращусь к специалисту узкого профиля.
– Пойду. Спасибо за чай.
– Бывай. Я уборку доделывать стану. Дверь откроешь сам?
– Я уже был у двери. Замок не поддавался.
– Открывать надо в сторону закрывания.
Ну да, в квартире на исчезающем этаже замок может открываться только в сторону закрывания. Ничего другого я и не ждал.
Миша появился у меня за спиной. С кружкой.
–Подержи. Помогу.
Тёплая кружка перекочевала мне в руки. Миша воевал с замком.
– Ну что, будем тут вдвоём куковать, пока этаж не вернётся.
– Хочешь сказать, что он опять уехал?
– Едет крыша, а этаж исчезает. Второй день подряд.
– Не, не! Погоди! Что значит: «здесь куковать»? Сколько? Мне на работу завтра, «Мурню» людям предлагать. А ещё Танюхе помогать надо, конференция через пару дней.
– Сколько – это я предугадать не могу. Не от меня зависит. Иногда час, иногда неделя.
Я бросился в комнату – ту самую, где вчера смотрели футбол и рыгал Колян, обливший меня пивом. Здесь уже никого не было. Следы бардака Миша прибрать не успел, но это волновало меня сейчас меньше всего.
Я раздёрнул занавески, распахнул окно и перевёл дух: слава богу… Если нельзя уйти через дверь, вылезу в окно. Плевать, что высоко. По карнизу пойду, выползу по трубам, да как угодно, лишь бы не улетать с чёртовым этажом!
Хозяин квартиры за мной не наблюдал. Судя по звукам, он невозмутимо продолжил уборку то ли в ванной, то ли в коридоре. Что ж, была не была! Я поставил ногу на подоконник, поразмышлял секунду и решил поглядеть, что там вообще делается внизу,– может, помойка (в кино герои часто падают в груду мусорных мешков и выживают), а вдруг кто-то догадался надуть батут? Бывает же такое, правда, что люди ни с того ни с сего надувают во дворах батуты?
Удар по лбу оказался не сильным, но обидным. Как о стекло. Только без характерного звука. Да и не было стекла – окно нараспашку. Скорее, как о фанеру. Фанеру, на которую неизвестный шутник приклеил стоп-кадр, вырезанный с идущей во дворе киноленты, обычной, про детей на площадке, мамашек с колясками, папашек, скрывающихся в кустах с запрещённым пивом, старушек на лавочках.
Я провёл рукой. Всё было: дети, папашки-мамашки-старушки. Застывшие на фанерке. Я постучал.
– Миш, у тебя есть долото, или стамеска, или плоская отвёртка? – крикнул я.
– Топором тоже бесполезно,– тоном покорившегося судьбе мудреца произнёс Миша, появляясь в комнате.– Думаешь, ты первый такой находчивый? Это фанерное солнце я знаю отлично! Это то самое, которое светит, но не греет. Слезай с подоконника, помоги с уборкой, а я тебе про себя расскажу.
Помогать с уборкой я не стал. Мишу это не задело. Он продолжал пылесосить и сквозь шум рассказывал «про себя», как обещал. Его ничуть не беспокоило, что за гудением половина слов терялась. Впрочем, стоит ли жалеть о потерянных словах на исчезнувшем этаже?
Я задумчиво вертел в руках стеклянную пепельницу с надписью по бортику «No smoking». Очень оригинально.
– Это квартира моей бабушки. Мировая была старуха, должен сказать,– Миша, стоя на корточках, орудовал под диваном щёткой на длинной трубе пылесоса. Мне же в собеседники теперь остался только его откляченный зад в сползших наполовину трениках.– я ж когда-то пытался учиться. Ну как – учиться… Одно название. Девки, гулянки, студенческое веселье. Зачёт – не зачёт, экзамен – не экзамен, всё одно, собирались у меня здесь и куролесили до утра.
Он вернулся из поддиванной командировки.
– Ноги подними, под тобой пройдусь…
Я забрался с ногами в кресло. Пепельницу отставил на подлокотник, Миша тот час же забрал её и сунул в карман штанов.
– А то разобьёшь еще,– прокомментировал он. Прозрачная стеклянная безделица полумесяцем выглядывала из его штанов, готовая выкатиться и превратиться на короткое мгновение в полную луну, а после – в груду осколков. Скорее уж он сам разобьёт её! Но я не стал каркать. Как ни странно, пепельница пролежала у Миши в кармане довольно долго, пока он не вспомнил о ней на кухне и не поставил на обеденный стол.– Вылезай уже из депрессивного укрытия! Хорош страдать! Мы с бабкой на этом этаже тысячу раз исчезали и ничего, живы. А ты что же нежный такой? Вставай и помоги мне!
– Штаны так же закатать надо будет?
– Это ж твои штаны. Хочешь катай, хочешь не катай. Хочешь – вообще сними. Мне по фигу. Так вот…
Шнур от пылесоса натянулся, штепсель выскочил из розетки и некоторое время рассказ нового знакомого я слушал без шумового сопровождения.
– Сначала мы тут зачёты-экзамены отмечали, потом стали «косить». Тусили круглыми сутками. Пили, орали, песни горланили. Благо звукоизоляция в квартире необычайная: когда этаж на месте, ничего не слышно, а если уж исчезнет, вообще тишина могильная. Бабка только два требования выдвигала: к ней в комнату не ломиться и вести себя спокойнее, если у неё голова болит. Это очень редко случалось. Сама могла к нам выйти, рюмочку выпить, частушки с матерком спеть, сплясать что-нибудь озорное не по годам. Отличная бабка была, три года назад померла. В детстве от меня бабка скрывала про этаж, бывало скажется больной, говорит: не ходи сегодня с ребятами играть, побудь со мной. Я сидел с ней, хотя изводился весь: пацаны в футбик гоняют, а я старухе подушки поправляю! Иногда и школу мы так прогуливали. Не знаю, по какой причине она мне не сразу рассказала, может, боялась, что я её в психушку сдам? Когда призналась, велела никому не говорить: теперь уже, чтобы меня в психушку самого не забрали. Однокурсникам своим я как-то проболтался, а они, пьяные, посмеялись и дальше гулять продолжили: им-то что? На месте этаж, исчез ли, главное, чтоб выпить и закусить было, да про учёбу чтоб в уши не жужжали. Бабка моя не жужжала.
– А в детстве, что ли, пацаны не замечали, что этажа нет? – я решил, наконец, присоединиться к уборке и двумя пальцами полоскал тряпку в грязной воде.
– Я про этаж поздно узнал, а в детстве на ребят злился: чего, говорю, вы за мной не зашли? Заходили, отвечают, квартиры твоей на месте не было, мы и ушли без тебя. Кто в такие отговорки поверит? Ты бы поверил?
– Не думаю.
– Вот и я не верил. Так, что мы ещё не сделали?
Миша огляделся.
– Воду хоть бы сменил,– он укоризненно покачал головой.
– А этаж её с собой не забрал?
– Воду? Нет, он жалостливый, этаж, от обезвоживания помереть нам не даёт. От скуки – это да, это можно. Телевизор и Интернет не работают, сотовая связь пропадает. А книжку при свечах почитать можно. Романтика. Опа!
Он вдруг нагнулся и уставился под батарею.
– Баночка пива закатилась. Будешь?
– Буду,– согласился я.
– Ну давай, как вещички твои в стиралке, за дверцей заблокированной пополощемся,– ни к селу ни к городу изрёк он, с шипением открывая жестянку с пивом. Без пены. Пенная вечеринка была вчера.
Он продолжал уже под пиво. Мы передавали банку, не брезгуя друг другом, словно были знакомы сто лет.
– Если бы меня попросили нарисовать портрет самой Жизни, я бы себя нарисовал. Мне кажется, Жизнь она как раз такая, как я.
– Смотря чья,– возразил я.
– Да ничья. Вообще – Жизнь. Как она есть. Как задумывалась. Я и улыбаюсь не потому, что жить люблю, а потому что я и есть – Жизнь. Улыбаюсь, когда хочу и грущу, когда хочу. Но грущу я редко.
– Ты мне лучше про людей расскажи. Что это за гости у тебя?
– Разные гости. Я теперь их и не знаю никого. Раньше всё институтские захаживали, а после смерти бабки – сплошь незнакомцы. А мне и с ними хорошо. Бабкин закон из уст в уста передался: в комнату – теперь уже мою – не лезть. Никто и не лезет. Иногда, бывает, заглянут, выпить предложат. Хочу – присоединюсь, не хочу – отсиживаюсь в одиночестве. Похавать к ним выхожу, своих денег у меня не водится. Девчонки заглядывают,– он изобразил соответствующий недвузначный жест согнутыми в локтях руками.
– Что, прямо так и говорят: красавчик, давай потрахаемся?
– И так случается! За «красавчика» спасибо!
– К слову пришлось…
– Да понял я, расслабься.
– То есть ты нигде не работаешь?
– А зачем? Гости с собой всё приносят. Еду, напитки, одежду по дому раскидывают, а я донашиваю, если кто-то забудет. Хозтовары притаскивают. Мне не так уж много надо. Если чего-то очень хочется, стащу немного деньжат из чьей-нибудь сумочки или рюкзака, спущусь в магазин. Да, подворовываю, есть грешок,– он запил признание пивом и передал банку мне.
В свете сказанного как-то не очень верилось, что моя футболка оказалась на Мишке случайно.
– Гости мои даже не знают, что я хозяин квартиры. Думают, что меня кто-то из них же и притащил. Как на свадьбе: скажи родственникам жениха, что ты – со стороны невесты, родственникам невесты, что ты – со стороны жениха, и жри на халяву! У меня тут вроде клуба. Гости тусят. А я или с ними куролешу, или втихаря картошечки жареной на кухне наверну из общей сковороды – и доволен.
– Но ведь ты даже не знаешь, кого в дом пускаешь!
– Не знаю. И знать не хочу.
– А если тут убийца или маньяк объявится? С преступной целью или скрываться станет от правосудия?
Даже не знаю, пиво, что ли, из меня такого зануду сделало?
– А я ему что, судья? Вся наша планета – один большой дом, где кто-то что-то пересиживает и отчего-то скрывается. Вот и моя квартира – филиал планеты.
– Ты – Жизнь, квартира твоя – планета…
– Филиал,– поправил он.
– Так нельзя. Слишком уж это… вольно.
– А как можно?
– По-другому как-то…
– Э, нет, так не пойдёт. Или ты знаешь, как надо, и делишься идеей с миром, или не знаешь, но и к другим не лезешь. Только так. А «по-другому как-то» – это не ответ. Это ширма, которая позволяет тебе казаться лучше меня, например правильнее, умнее. Цену себе набиваешь.
– Да я… Просто не готов… Неожиданный у тебя образ жизни.
– Что неожиданного? Бродяга, но внутри собственной конуры. Вечный праздник. По-моему круто. На всём готовеньком.
–И неужели тебе никогда не хотелось сойтись с кем-то поближе? Подружиться? Влюбиться?
Миша покачал во рту шарик на ножке.
– Нет, Сень, не хотелось. Мне каждая история дорога, пока она не дописана: встретились, пообщались, разошлись. Никто никому ничего не должен. Без рамок, без обязательств. Говорили о чём хотели, признавались друг другу во всех смертных грехах, занимались ли сексом, как последний раз в жизни,– и всё, потом свобода, новый поиск. Мне не надо никого искать – люди сменяются сами, не надо никого догонять – это не в моих правилах, не хочу никого удерживать в своём мире, не хочу никого сюда впускать. Мир-клуб – это моё, другого мне не надо. Очень выгодные условия для обеих сторон: гости куролесят, сколько вздумается, а я за их счёт существую. Дружба для меня – это не взаимопомощь, это философия. А вернее – возможность делиться своей философией с кем-то. Вот сегодня мы делим мои идеи на двоих – и ты, мой друг, уйдёшь – дружбе конец. Так проще. Я не волнуюсь за тебя, не спешу тебе на помощь по первому зову, не даю обещаний – всё это не по мне. Одну девчонку увидел как-то,– он потряс банку (не больше глотка осталось), жестом предложил мне, я отказался. Миша закинул в себя остатки пива,– думал, всё, пропал! А она на парня своего глядит ласково, нежно. Отбить, что ли, думаю? На дуэли этого, который с ней сейчас, застрелить? Ну застрелю, а вдруг на меня она так же смотреть не станет? Разрушу чужое счастье, а своего не построю. Если дружба – это возможность поделиться своей философией, то любовь – это две идущие рядом философии. Смысл дружбы в единстве, смыл любви – в различиях. А вот две философии, ставшие единым целым,– это доверие. Так что любовь для меня, скорее, созерцание, а не обладание. Короче, не слушай меня, я наболтать могу красиво, а ни дружить, ни любить не умею.
Он вдруг загрустил. Наверное, настал один из анонсированных им редких случаев.
– Ну уж на похороны твои точно народу набежит уйма! – ляпнул я, думая, что это звучит ободряюще.
– Ты что? – Миша разулыбался.– Такие люди, как я, умирают в одиночестве. Вся эта клубящаяся толпа разбежится и не вспомнит. Будут шептаться: в квартире номер 94 труп нашли. Клуб репутацию потеряет, а может, ещё бóльшую популярность обретёт: по нынешним временам труп – отличный пиар. А что хозяин умер никто и не поймёт. Я такой же гость в собственной квартире и бомж в собственной жизни. Но именно об этом я и мечтал. Мне всё здесь нравится. И гудеть, и скрываться в своей комнате, и мелочовку по карманам тырить, и одежду с чужого плеча носить,– он оттянул ворот моей футболки, что была на нём, мол, гляди, и твою шмотку уже отжал,– и уборки делать нравится…
– Быть прислугой нравится?
– А что в этом стыдного? Нравится. Разрушать и строить заново. Отчистить, отдраить всё тут до блеска, а потом снова развалить. Сжечь хату, а потом хоть из пепла по крупинке восстановить. Нет, это не прислуживание. Это…– он подумал,– архитектура. Я – Архитектор.
– Кто живёт в остальных квартирах? – я сменил тему.
– Люди. Больше ничего о них не знаю. Да и дела мне до них не больше, чем до случайных гостей.
– Жаль, я думал, ты меня с ними познакомишь. Мне как раз очень любопытно узнать о них побольше. Не каждый день встречаешься с людьми, живущими на исчезающем этаже.
– А зачем тебе я? Нет ничего проще: если хочешь с кем-то познакомиться – пойди и познакомься!
– А если я окажусь не ко двору?
– Нет ничего проще: развернись и уйди.
– Да уж, и правда… Нет ничего проще.
Глава 5
Прошло ещё несколько дней. Теперь я раздавал листовки с корявой канцелярской фразой: «Приработок в торгово-развлекательной структуре». Выведенная курсивом на белом листе бумаги и сопровождённая номером телефона она выглядела весомо, но произнесённая вслух в моём исполнении обретала неизменный оттенок ребячливости и даже дурашливости. Мужу хозяйки зоомагазина требовались работники сразу в несколько отделов, по рассказам самой хозяйки муж корпел над солидной фразой несколько часов, поэтому произносить её полагалось учтиво и величественно, отдавая дань невыносимым мукам, в коих она была рождена.
– Ты, конечно, можешь говорить только часть текста,– шепнула она мне,– но, если муж окажется рядом и услышит, он может тебя оштрафовать. А он всегда где-то рядом.
Вот эта фраза и впрямь звучала весомо.
Так и ходил я по нижнему этажу торгового центра, огибая лотки с воздушными шарами, цветами и парфюмерией, от скуки то разглядывая предлагаемые товары, то поднимая глаза к потолку с сохранившейся кое-где лепниной. Предлагаемый текст я выдавал то монотонным побуркиванием, то, воодушевляясь, начинал форсировать звук «р», словно выговаривая не изобретённую работодателем абракадабру, а скороговорку про Клару и Карла.
– Приработок в торгово-развлекательной структуре!
Приработок. Слово-то какое! Неудобное слово. Вот уж воистину – в муках рождённое.
Штраф мне один раз-таки влепили, когда автор этого шедевра услышал из моих уст усечённый вариант. И всё же время от времени я бормотал короткое:
– Работа… Работа в торговом центре.
А то и вовсе молча всовывал снующим взад-вперед покупателям затрапезные визитки.
После окончания смены я, как правило, заглядывал в зоомагазин – на пару минут, перед самым закрытием. Вид освещённого ночником вольера и дремлющий на подстилке Боня производили на меня умиротворяющее воздействие.
В центре магазина высился большой аквариум. Не знаю, почему я не упомянул его раньше. Возможно, по той причине, что обитающая в нём рыбка интересовала меня куда меньше вольно бегающего козлика. Пузырьки воздуха бурлили в узкой полоске света, издавая чуть слышное журчание. Рыба вальяжно перемещала плоское тело в водной толще, бликуя, словно маленькое круглое зеркальце какой-нибудь кокетки.
Таня не хотела приходить сюда. Ссылалась на аллергию и нелюбовь к животным. Вот ведь странность: с людьми в больнице она готова была возиться день и ночь, а бегающим в колесе белкам или забавному попугаю, кричавшему что-то вроде: «Котяру видели?» – уделять внимание отказывалась.
На следующий день после нашего с Мишей «полоскания за заблокированной дверцей», я всё рассказал подруге.
Мы как раз нашли время разместить фотографии по рамкам. Завтра мы на такси увезём их в больницу и развесим по стенам. А послезавтра уже и конференция.
Я сбивчиво, азартно и пылко, то удивляясь в очередной раз Мишиному образу жизни, то возмущаясь бездействием властей, поведал Тане о недавнем знакомстве и об особенностях 4-го этажа дома номер 65 по улице Вишнева.
– Я непременно тебя потом представлю всем, с кем сам успею свести знакомство!
– Ой, нет, Арсенька, уволь!
– Но почему? – я ругнулся, в очередной раз загнав себе под ноготь металлический зажим фоторамки. Таня рассматривала другой, уже вставленный в раму снимок, прикидывая, где верх, где низ. Она поймала моё отражение в стекле. Мы встретились взглядами. В моём читалось удивление, сопроводившее вопрос, с примесью боли – из-за ногтя. В её – решительный отказ.– Мишка – он очень интересный! Он говорит, что он – сама Жизнь!
– Это отлично! Человек, который считает, что он – сама Жизнь, вряд ли станет на Жизнь жаловаться. А если и станет, значит, умеет признавать собственные ошибки и винить в сложившейся ситуации себя. Поэтому с ним, вероятно легко, и ещё он, скорее всего, искренний. Но – нет, знакомиться с ним я тоже не буду.
– Но почему? – повторил я.
– Потому что, Арсенька,– она говорила мне туда, в стекло,– мне нечего предложить этим людям!
– А им разве нужно что-то предлагать?
Таня повертела рамку и снова поймала меня в Зазеркалье. Потом отставила фото в сторону и подошла ко мне, заглядывая уже в настоящие глаза. Чуть нахмурилась: то ли снимок не показался ей симпатичным, то ли я своими разговорами об исчезающем этаже умудрился её рассердить.
– Арсенька, эти люди живут по особым законам…
– Откуда ты знаешь?
– Не перебивай меня. Лучше послушай.
Я кивнул.
На ней были короткие джинсовые шорты и размашистая свободная футболка с глубоким треугольным вырезом, то и дело норовившая соскользнуть с плеча. Я думал, Таня такое и не носит: всё сплошь юбки, сарафаны, платья.
Скрестив ноги по-турецки, она уселась на кровати. Я сел напротив так же, по-турецки, обнял фоторамку и упёрся в неё подбородком.
– Эти люди живут по особенным законам, потому что совершенно невозможно жить по законам привычным, если твой дом всё время норовит исчезнуть. Они приспособились к определённому ритму жизни, графику работы, прогулок, посещения магазинов, отпусков, но они однозначно живут совсем не так, как другие люди, как мы с тобой. Они все, словно неизлечимо больны, вроде как диабетики, или привязанные к диализу, или пациенты с душевными расстройствами, зависимые от сезонных обострений. Им приходится считаться со строптивым характером своего дома, подстраиваться под его настроения, мечтать, чтобы он не оставил их без еды и питья,– Таня умолкла и вопросительно посмотрела на меня. Исчезает ли вода вместе с этажом? – означал этот взгляд. Я помотал головой – не исчезает.– Они – другие. У этих людей есть дополнительная причина для тревог и волнений. Это другой стиль жизни, Арсенька. Это их судьба. И я не могу сделать этих людей счастливыми, если они несчастны, и я однозначно не нужна им, если всё, чего они хотят в жизни, у них есть, и они этому рады. Нет-нет, Арсенька, даже не уговаривай, я с ними знакомиться не хочу!
Ну что ж… Таня не хочет, а я хочу. Пусть они и недужные, пусть даже сумасшедшие, я непременно разузнаю о них побольше.
Сегодня долгожданный день конференции. Двенадцатый день в Ямгороде.
На парковке возле больницы не было свободных мест, и приходилось диву даваться, на каких машинах разъезжают представители провинциальной медицины. Впрочем, сегодня здесь не только гости из «глубинки», собрались и столичные руководители. Так Таня сказала.
На этажах появились указатели со стрелками. «Конгресс-холл». Актовый зал – словосочетание не модное. Так Таня сказала.
Участников мероприятия встречали классически-строгие (белый верх, чёрный низ) медсёстры с бейджиками. «Организаторы». Докладчиков заносили в отдельный реестр, слушателей от медицинской специальности тоже записывали в журнал. Простым зевакам, вроде меня, можно было не регистрироваться. Так Таня сказала.
В перерыве обещали кофе-брейк, а по окончании лекционного цикла – фуршет. Как бы сказал Миша – халявная жрачка. Но Таня сказала именно так: фуршет и кофе-брейк.
Коллеги встречались в коридорах, радостно пожимали друг другу руки, некоторые обнимались, кругом слышались приветственные возгласы, фразы вроде «сколько лет, сколько зим» и «а ты всё там же?», кое-кто начинал для узкого круга освещать основные тезисы запланированного доклада и окружающие кивали, обещая непременно послушать весь доклад целиком, втайне надеясь слинять побыстрее. Такова она, человеческая сущность: периодически из вежливости врать. Кто-то делает это с обнадёживающими интонациями: «Дружище, надо непременно встретиться, пообщаться», кто-то заведомо разочаровывающе, но всё же стараясь смягчить правдивые формулировки: «Времени нет, занят, хотя встретиться надо». И те и другие в гробу видали и вас, и встречу, но говорить так не принято. Вот и здесь не принято произносить вслух: «Туфта этот ваш доклад», зато непременно следует округлить глаза, воскликнуть: «Неужели ты сам до этого додумался?» и незаметно исчезнуть, если повезёт, после кофейной паузы.
Танюхины кровавые брызги, хоть и не были образцом фотографического искусства, пользовались у гостей успехом. Посетители приглядывались к рамам, сначала несколько рассеянно, будто к чему-то инородному и неуместному, потом рассеянность сменялась любопытством и живым интересом, кто-то хвалил идею фотосессии, кто-то приятно удивлялся неожиданному вернисажу. Раньше на сестринских съездах такого не делалось.
– Волнуешься? – спросил я у Тани. Вид у неё сегодня был торжественный. Белый халат безупречно выглажен. Подруга и в обычные дни выглядела опрятно, но всё равно у самого аккуратного рабочего халата есть мимолётные признаки натруженности, отличавшие его от собрата, надетого «на выход».
– Не-а,– она отмахнулась,– чего мне волноваться? Всё ж здесь,– она постучала себя по лбу, а потом перевела палец на область сердца,– ну и здесь, конечно. Говорить от сердца несложно. Даже в бумажку смотреть не надо. У меня ж в докладе ни графиков, ни статистики, ни великих достижений не предусмотрено. А забуду что-то – будет повод ещё раз выступить потом.
Я в очередной раз поразился. Как можно настолько любить профессию? Тем более {такую }профессию? Доклады делать, выставки устраивать, с людьми постоянно общаться. Я три укола сделал, давление пару раз померил – и всё, пресытился. Жуйте сами свою медицину! Кто-то возможно сейчас усмехнётся: сам-то ты, мол, какую профессию любишь и любишь ли вообще хоть какую-то? Пока нет, что скрывать. Потому и удивляюсь Таньке: её хлебом не корми, дай в процедурном кабинете растворы посмешивать или в палате у постелей пациентов повертеться: то одеяло подоткнёт, то поильник предложит, то подушки поправит, то градусник поставит. И всё без принуждения. От сердца, как сама выражается. Кажется, уже и делать ничего не надо, оставь всех в покое, закрой дверь, уйди в сестринскую, смотри телик, а она не успокаивается: повязки на операционных ранах не промокли? А промокли – готовимся к перевязке. Складок на простынях нет? Не должно быть у лежачих больных складок на простынях! Есть? Зовём санитаров, перестилаем, проводим профилактику пролежней. С этой профилактикой она и без складок на простынях носится, как с писаной торбой!
Ей старшая медсестра своё место по наследству передать мечтает.
– Вот уйду на пенсию, Танька, будешь за меня руководить.