Федор Федорович Метлицкий
Унесенный
7
Тот смысл, который всегда носил в себе с детства, Гордеев хотел претворить в жизнь. Перед ним вставал невообразимо огромный Левиафан, которого невозможно было одолеть. Но он решился ринуться на него со всей безграничной силой юношеской самоуверенности. И создал независимое общественное движение «Голос истины».
Сразу в нее хлынули все страждущие проявить себя, и отчаянные активисты, и те, кто не желал работать по-черному. Впрочем, именно в такие романтические общественные организации, как его, всеядные и не требующие рутинной работы в госучреждениях, охотно прилипают люди мало знающие и ленивые, уютно расположившиеся под прикрытием программы, направленной на истину и добро. «Голос истины» стал местом, куда стекались многие, как со всех сторон съезжающиеся к святой Матрене, чтобы приложиться к ее иконе.
На основе споров участников составлялись концепции и программы, некоторые участники тайно давали большие взносы, что вызывало подозрения мастодонтов: «из карманов Госдепа?»
Гордеев терпеть не мог иерархичности всякой организации, основанной на командовании и подчинении. Но пришлось требовать, стучать кулаком, бегать, просить, – иначе никак не удержишься на плаву. Он к этому не был готов. Тут нужно наслаждение насилием или мстительная злоба на ленивую сущность человека, трепка нервов, доводящая до нервного срыва.
Участники Движения думали, что все делается само собой, а трепля на конференциях – основное дело. Но организация работы независимого движения оказалась для Гордеева чем-то безвыходно тяжелым, исключающим нормальную здоровую жизнь человека.
Он надеялся объединить всех. Но это сборище не объединится, и есть ли смысл бороться за объединение? И ощущал постоянную усталость.
____
Арендованный офис Движения был обычным прямоугольным «сараем» в девятиэтажке, со стандартными столами и стульями из соседнего мебельного магазина и компьютерами, за шкафами уголок – кухня, бегать по ресторанам было некогда. На стене большой выносной плакат с брендом «Голос истины»
Сидя в своем "сарае", не чуя ерзающего стула на колесиках, он просиживал над компьютером, отбиваясь от противников и доказывая свое. С несколькими сотрудниками составлял программы, писал в интернете статьи, воззвания, организовывал собрания и митинги, вел бухгалтерскую тяготу, и даже подметал свой «сарай».
В концепции Движения, которую надо было утвердить на предстоящем съезде всех участников, он стремился соединить десятки течений, без объединения которых невозможно добиться полноты. Любимый замысел был ясен, но вот выразить его в словах было невозможно, а иногда терялся в мелочных заботах. Он стремился только к некоей цельности.
____
Перед съездом в офисе собрались активные сторонники. Не совсем понимали цели Движения «Голос правды», которые Гордеев собирался предъявить съезду.
– Хотелось бы расшифровать, – скромно попросил Михеев. Друг Лева Ильин продолжил:
– Да, мы с Михеевым не понимаем сакрального смысла твоей концепции.
– Вы собираетесь повернуть колесо кровавой истории? – спрашивал примкнувший маститый писатель с седой благородной шевелюрой, аккуратно причесанной назад, и осторожным выражением на сытом лице.
Гордеев вздохнул.
– Надо начать с начала, дабы поняли непосвященные. Все в физическом мире видится относительно наблюдателя. Что такое относительность?
Лева сказал:
– Это когда с любимой женщиной вечность кажется мгновением, а сидя голым задом на горячей сковородке – мгновение покажется вечностью.
Михеев заржал.
– Вот теперь понятно. А еще пример относительности: смотря по какую сторону туалета вы находитесь. Только причем тут наша концепция?
Речь Гордеева была похожа на лекцию.
Так что же такое относительность бытия? То, что доказывает теория относительности Эйнштейна? Или, по Ленину, «историческая условность приближения пределов наших знаний к истине»? Или шунья, шуньята – "пустота", "иллюзорность", "относительность", то есть феномен возникает мгновенно, зарождается и тут же исчезает, он ложный и нереальный, потому и называется "относительным". У буддистов вещи не имеют своего "я", так как они порождены причинной зависимостью. Все дхармы есть только сознание.
– Это все пустые слова, – сказал Михеев. – Ближе к делу.
Гордеев рассердился.
– Теории относительности – рассудочные, от головы, не имеют никакого смысла. Мы не можем ничего узнать о природе человеческого переживания и бессилии человека перед познанием истины.
– Что он переживает, сидя задом на сковородке? – спросил Лева.
Все снова заржали. Маститый писатель с осторожным выражением на лице навострил ухо на что-то предосудительное.
– Поясните.
Гордеев продолжал упрямо:
– Теориям относительности надо придать человеческий смысл: оживить благоговением перед жизнью или отчаянием от ощущения полной утраты смысла, как писал психоаналитик Виктор Франкл, переживший Освенцим.
Ему вспомнились его юношеские стихи, и он, уже не боясь, как это было раньше, продекламировал:
Тяготенья земного поля —
Тяготенью любви вы праматерь, —
Сохранение форм бытия,
Сохранение жизни и памяти.
Как таинствен, велик переход
Из сцепленья простого, без Бога,
В потерявшую видимый ход
Бесконечную нежность любовную!
Во Вселенной бесстрастия нет,
Хоть основа проста – лишь сцепленье.
Нету мифов в ее глубине,
Есть любовь и боль разрушенья.
Может, в ней, в первозданной любви —
Суть единой теории поля,
То, над чем разбиваются лбы
Всех творцов науки бесполой.
Как же сейчас отзывается то, что инстинктивно жило еще в юности!
– Ну, ты уж совсем раскрылся, – устыдился Лева Ильин.
– Тут не вечер дилетантской поэзии, – сказал маститый писатель. – Так что же с субъективностью? Как примирить ее – саму живую жизнь, ее переживания с бесчувственной объективностью стороннего взгляда, словно видящего не близкое переживаемое им, а из далекой истории? Или остающегося вне поля сознания?
– Заполнить все переживанием с любимой дамой? – предположил Лева.
Гордеев оскорбленно посерьезнел.
– Как соотносится «даль и близь» в переживании состояний? Если я волнуюсь за близкое мне, хотя оно микроскопическое при взгляде из космоса, то будет ли мое переживание таким из космоса – болит ли это в далеке? Наверно, человеческое чувство не зависит от расстояния, пространства, взгляд на мир самой жизни из любой точки – и есть переживаемый объективный мир. А вне поля переживания нет другой объективности – существует ли она (кажется, Кант)?
Гордеев давно догадывался об этой истине. В молодости со щенячьим восторгом прочитал свои мысли у Анри Бергсона и Льва Толстого. «Мы никогда не достигли бы прошлого, если не были в нем расположены» (А. Бергсон), то есть прошлое, настоящее и будущее – всегда настоящее, пока человек жив. «Время есть то, что ограничивает меня, отделяя меня от различных форм жизни, в которых я был и буду… Жизнь моя является не во времени, пространстве, но это только проявление ее. Сама жизнь, сознаваемая мною, сознается мною вне времени и пространства… Воспоминание есть сознание вневременности моей жизни… Память уничтожает время, сводит воедино то, что происходит как будто врозь» (Л. Толстой).
И только сейчас эти мысли вошли в него глубоко, стали собственным переживанием. Да, в отличие от теорий относительности в живой жизни не существует пространства-времени. Есть только бесконечная длительность любви и боли за близких, равные бессмертию, пусть хотя бы жизнь длится мгновение (парадокс?).
– Тогда что такое сознание? – не унимался писатель с сытым лицом и седой благородной шевелюрой. – Способно ли увидеть мир целиком? Или это лишь лучик в темном космосе, спрятавшем окончательную цель? Станислав Лем писал о не растяжимости нашего сознания, неспособного охватить все богатство мира, как у слепца, стучащего по тротуару, чтобы не столкнуться со стеной, и едва ли знающему свой околоток. Сознание, как слишком короткое одеяло, может прикрыть малый кусочек чего-нибудь, но не больше. О том, что на земле проходит даже в одну минуту, невозможно узнать, массмедиа пропускают все, что не является протокольными заявлениями вождей, взрывами в городах, наводнениями и пожарами, хотя пятимиллиардный фон событий наверняка существует. Знание о чем-то большем существует в сознании смутно, его нельзя переживать. Как не услышишь непрерывные крики погибающих тысяч людей за одну минуту. Абстракцию нельзя почувствовать, пережить. Переживать можно только микроскопическую капельку, вынутую из моря окружающих нас людских угроз. Человек не отличается от амебы, плавающей в капле воды, как если бы ее границы были границами мира.
Гордеев возражал, ощущая, что иронию в слушающих.
– Да, сознание избирательно, но, последовательно освещая и укладывая в архив памяти мир, в своем подсознании составляет карту панорамы чувственного мироощущения. Тот же Лем написал: "Однако вспышка молнии в грозу раздирает мрак, и в доли секунды замечаешь огромность мира, и хотя мир снова погружается во мрак, но в памяти остается образ мира".
Его прозрение «раскрытия-слияния» с миром в юности и было такой вспышкой молнии.
– Она способна обратить далекие, вне актуального луча видения жизни, радости и страдания живых существ на любом прошлом отрезке истории, и в настоящем, и даже в будущем. «О Руская земле! Уже за шеломянем еси». И сразу оживает душа древнего русича, со всеми его переживаниями, и становится современной, родной.
Гордеев так вдохновился, что забыл о соратниках.
– Наше изумление перед бытием настолько велико, что думать, что ты одинок во вселенной – это неправда. Беда – только внутри твоего пузырька существования. Не в том ли бессмертие искусства, умеющее оживлять переживания человека в истории?
Собравшиеся зашумели. Некоторые стали уходить, хлопая встроенными в кресла столиками.
– Мы что, пришли слушать пустую философию? О чем концепция?
Гордеев спохватился, и обозлился на них.
– Вы не поняли? Не в этом ли невежество, то есть узкий луч сознания, слепота, с которой нам придется бороться? Которая не чувствует боль вокруг, и собственная смерть воспринимается концом всего? Слепота, не способная вывести ваш разум из своего жизненного пузырька существования.
– Он еще и Учитель жизни! – возмутился кто-то примазавшийся.
– Моя цель конкретна: выйти из пузырьков, в которых копошимся как амебы, в необозримый океан. Бороться против замкнутых философий и теорий отчуждения, в которых рождается агрессия. Для этого мы создаем независимые радиостанции и газеты, фонды, школы. Чем это не конкретная концепция?
Он не понял: уходили неопределенно или разочарованно?
____
Истина видна только с космического корабля, – очнувшись, думал я, пытаясь для разминки поворачиваться, медленно, как гусеница, – когда улетаешь от кипящей глупыми страстями планеты Земля в необъятную ночь космоса, безмолвно и навечно.
Остается думать не о том, чтобы изменять мир насилием или воспитанием в человеке духовности и интеллекта, эти смыслы в космосе уходят, истаивают. А найти иной, неведомый нам смысл, перед вечно сияющим Млечном путем и манящими туманностями из звезд.
Может быть, здесь успею найти смысл, которого нет и не могло быть в той жизни, где не находил выходаиз мучительной бессмысленности работы и страха смерти близких. Здесь, наконец, можно увидеть, со стороны, причины прошлой умственной усталости и равнодушия. Вот чем ценно мое положение!
Итак, я выбрал сторонний взгляд на катастрофу, а не истерику внутри этой катастрофы.
Истина зависит от степени отстранения, чтобы осознать пути выхода из боли. Тогда понятны слова Чехова: «Отчего Чехов близок? Он был открыт вселенной, тоскуя в провинциальной дыре неряшливых интеллигентов, не знающих, чем жить. И тосковал о небе в алмазах.
Вот где тайна гения будущего. Это тот, кто взвалит груз главной разгадки бытия на себя, не сваливая его на чужие плечи. И не будет ослеплен, может отстраниться так, что будет смотреть на страдания всего живого «холодным как лед».Чтобы открыть причину страданий людей.
***
Сроки подготовки съезда поджимали. Стол шефа был центром подготовки к сражению.
Нанятый штат – вольные сотрудники не были подготовлены к чиновничьей работе, не знали форм переписки с партнерами, а главное не подчинялись дисциплине.
Все, казалось шефу, заняты только собой, своими удовольствиями на тусовках, и заботой о переругивающихся семьях, обижались на маленькую зарплату. Это было естественно – они в своей "считалке" примерно сравнивали свою нищенскую плату общественников и стоимость рабочего дня. Он сам такой, хочет, чтобы жена была одета, любит поспать, не бежать куда-то сломя голову, а понадеяться на других.
Но на каждом месте своя ответственность, он не мог потому, что отвечал за них за всех.
Они разбредались куда-то, когда вот-вот сорвется съезд, и Гордеев что-то делал без них, ощущая, что разрывается на части. Злился на бухгалтера Михеева, забывающего подготовить во время смету, а то вдруг он смывался с работы, и снова появлялся, как ни в чем не бывало, словно и не было этого зияния отсутствия.
Михеев объяснял свою лень: не мог напрягаться так, как шеф, по идейным соображениям. Он смотрел на мир не односторонне, как другие соратники, а в целом, видя и положительное. Как много повсюду делается для людей! И потому не надо напрягаться до усталости и озлобления.
– Поэтому я свободен, как ветер! – гордился Михеев. – Живу, как хочу.
Лева Ильин усмехался:
– Как хорошо ни за что не отвечать! Ходишь на свободе, в робе и резиновых сапогах, как охотник, вырвавшись из болота.
Элегантный американец Алекс, аккредитованный при Движении, бодро восхищался, хлопал его по плечу.
– Свобода – это хорошо. Be independent! Пока тебя не похоронили с «протянутыми лицами», как вы говорите, и ты исчез для history.
– Брось свои кислотно-кишечные убеждения! – морщился Лева Ильин.
____
– Куда делся Михеев? – срывался Гордеев. – Что с залом заседаний? Где букет для президиума?
– Уже стоит, – пугалась Алена.
Это было невыносимо – чудо в его душе вязло в каких-то гасящих все прозаических препятствиях.
Михеева все не было. Сейчас Гордеев ненавидел своего соратника.
А тут еще позвонила жена, с кем он там? Считала, что он мало делает по дому, скептически относилась к его сомнительной работе. А его отсутствие считала пустым времяпровождением, да еще неизвестно с кем.
8
Заседали в специально выделенном государством Доме для собраний и конференций независимых общественных организаций, в потертом от постоянных заседаний конференц-зале. Ввиду начавшейся экономической депрессии, ударившей по семейному бюджету, собирался полный зал встревоженных людей.
Гордеев смотрел из президиума на галдящую толпу в полукруглом зале. Какой Молох собрал ее здесь? Она не изменилась, встрепенувшаяся в тревоге за собственную жизнь, как в бурные дни революции семнадцатого или девяностых годов прошлого века. Со всех слетела обычная диванная лень – слишком стало горячо, у каждого затронули больную жилу – кровные интересы жизни и смерти.
Припекло маргиналов, не подержанных «государственным ресурсом», которых телевидение обзывало пустозвонами и болтунами; и средний класс – предпринимателей, рестораторов, частников средней руки, благодарных власти, что их не закрыла.
Много было иронически усмехавшихся сытых людей, прикормленных нынешней властью, и представителей компаний, поддержанных «госресурсом», и даже его держателей чиновников, убежденных, что власть спасает от гибели Россию, и срывающихся в злость от действий США, от ставшей демократической Украины, и либералов. Либералы издевались над ними:
– Беситесь, потому что принимаете всерьез! Если считаешь их ничтожными, пройди мимо.
Обычно ораторы исходят из противопоставления порабощенной родины – и ожидания светлого дня ее освобождения. Здесь же не было такого противопоставления. Раньше думали о родине, теперь – о себе. Была лишь тревога за пошатнувшуюся жизнь. Только бескорыстные молодые и горячие требовали идти на Кремль.
Гордеев улыбался. Он вырос из их штанишек
Нахохлившийся телеведущий, встревоженный понижением его рейтинга, предостерегал:
– Юнцы, куда вы против государственной мощи! Маргиналы!
Он маленький и корявый, а на заставке к своей пропагандистской телепрограмме выглядит античным героем, мужественно повернутым в профиль.
Маститые художники слова, кисти и кинокамеры почему-то оправдывались:
– Каждый должен заниматься своим делом, и оттуда разить врага доступными ему средствами.
В них говорило «холодное сердце» творцов, бесстрастно испытующих общественную суету. Гордеев понимал: этому дали возможность печататься, а этому финансировали перестройку его театра, а этот снимает патриотический исторический фильм. Коллаборационизм бессмертен!
– Работать в Системе – значит быть встроенными в преступную хунту! – злорадно срезали соглашателей молодые и горячие.
– Значит, все, кто работает – а работают в Системе все – преступники? – ядовито усмехаясь, вскричал телеведущий. Тьфу на вас!
Истово осенил себя крестом и плюнул.
Четвертые отвечали:
– Ничто не поможет, пока государство не ввергнет народ в беду, и тогда он свергнет его. Учтите, мирным конституционным путем.
Гордеев втайне поддерживал последних.
Представитель домового комитета, защищающего спортивную площадку для детей, предложил:
– Надо создавать корпоративные группы и союзы, чтобы они представляли интересы своих профессий.
Собиралось и много любопытствующих зевак, принимавших одинаково восторженно оратора с одной точкой зрения, и другого – с противоположной. В заднем ряду сидели неулыбчивые и нелюдимые, наверно, бывшие охранники и еще некто.
Американский журналист Алекс бегал между рядами и тыкал в лица известных участников камерой, на бегу задавая вопросы – он работал одновременно на созданное Движением альтернативное Интернет-ТВ и свою газету «USA Today».
Американец чувствовал себя в безопасности, как рыба в воде, в совершенно чужой стране. Он «гражданин мира» из Нью-Йорка, с генами предков, в Европе волочивших через леса и поля 30-летней войны свои мушкеты, а в Америке, где «Буливар не выдержит двоих», создавших легенды о захвате прерий Великого Запада, о войне Севера с Югом.
Гордеев терялся. Как с такими разношерстными представлениями можно разработать программу "раскрытия-слияния" всех человеческих сознаний в одно, которую он пытался и не мог сформулировать? Но предчувствовал ее еще с детства, как нечто реальное.
Он, со смятением в голове, застилавшим туманом ясные мысли, начал выговаривать выношенное:
– Космическая станция человечества плывет в неизвестное, и каждая тусовка не замечая веселится в своей компании. Тусовки в разных обличиях – тоталитарных или демократических стран, католиков и шахидов, демократов и консерваторов, молодежных сходок, и соседей, шипящих из полуоткрытых дверей. И каждой неизвестно ее будущее. Поэтому выбирают то, что под рукой, вбитое в сознание. Делают глупости, бредя слепо, на ощупь, перебирая камешки на берегу океана истины.
Все страшное на Земле происходит от закрытости для людей иных горизонтов. Обычно им не приходит в голову – выходить из своих пузырьков существования, насыщенных кипучими страстями интересов и борьбы, как у мелькающих в капле микробов. Это внедренный тысячелетний страх выйти за пределы дозволенного, где опасно для жизни.
Но особенно любопытным хочется выйти за горизонты. Из них выделяются творческие люди искусства, науки. Довольно немногочисленная группа, да и то – большинство их крутится в рамках уже обкатанных знаний.
– А между тем, – осмелел Гордеев окончательно, – можно повернуть колесо кровавой истории, крутящееся вхолостую. Стоит только открыться всему разнообразию мира, и обнажатся более глубокие истины, сразу померкнет серьезность личных обид и злобы, и охватит чувство удивления творчеством людей в истории, и вселится жалость и боль за них, обернувшихся родными и близкими. И речь потечет медовой истиной иных измерений.
В зале послышались смешки.
– Но открыться очень трудно. Путь этот очень долог. Это путь – воспитание целого поколения новых людей. Надо взойти пытливым умом не только на «вершину знаний, накопленных человечеством» (недурно выражался Ильич), но и остроты сопереживания с людьми.
– Опять скатываемся к созданию «нового человека»? – кричал либерал.
– Хотите изменить мир здесь и сейчас? – спрашивал маститый писатель с густой шевелюрой, аккуратно зачесанной назад.
Он не сорвал аплодисмент. Участники странно молчали. И уже неуверенно продолжал:
– Может показаться, что это невозможно. Совершенствоваться, конечно, можно вечно. Но придет время, и человек станет другим! Когда почувствует, что внутри него уже нет застилающей мир злобы к недружественному противнику, и увидит кипящий страстями мир отстраненно, со стороны. И тогда мир будет в состоянии увидеть истину.
Наступило тяжелое молчание.
Некто в майке-футболке, весь в мелких татуировках, на руках, плечах и груди, и с пучком волос на затылке, не выдержал:
– Когда тебя давят сапогом, ты слепо пищишь. И надо убежать, отстраниться. Тогда увидишь того урода в истинном свете.
– Да, убежать, чтобы ответить не сгоряча, не погибнуть, а вооружиться.
– А где же боевые дружины? – крикнул кто-то.
– Значит, отказаться от борьбы? – тихо спросил друг Лева.
– Отказаться от ненависти!
Маститый писатель с седой благородной шевелюрой и осторожным выражением на сытом лице усмехнулся:
– Лучшие умы столетиями стремились переломить эгоизм человека. Пока что-то не очень.
Он со стороны наблюдал словесные потасовки.
Зал зашумел.
– Идеалист. Предложи что-то дельное, как нам быть.
Корявый телеведущий фыркал.
– Собираетесь вынуть зубы у государства? Оно единственное, что может сохранить народ!
От гнева у него даже пропала привычка принародно осмеивать приглашенного в его телепрограмму оппонента.
– И твои доходы! – съязвил кто-то из зала.
Нагловатый наколотый анархист в футболке спросил:
– Что вы там про тусовки, собирающие жалкие камешки на берегу океана истины?
– Это лишь целевая установка, – оправдывающимся тоном объяснил Гордеев. – Для этого мы и собрались – выработать концепцию нашего Движения.
Добивали его незваные представители общественной организации "Экология духа".
– Вы неупорядоченная стихия, с эклектической программой, – говорила самоуверенная дама, целиком поглощенная выработкой единых международных правил сосуществования наций.
На нее засвистели.
– А результаты у вас есть? Что-нибудь конкретное!
Видно, намекали на то, что те переносят международные программы в свою, не ведая, что те не применимы на нашей почве.
Поддержали только представители возродившейся партии анархистов – поклонников теории солидарности Кропоткина, и либертарианцев. Те были в восторге.
– Да это же концепция солидарных отношений анархизма! Наш человек! Даже у животных преобладают общительные привычки. Хотя рядом с взаимной помощью существует и самоутверждение индивидуума.
– Долой государство! – трубно выдал из скрытого волосом рта огромный волосатый анархист.
Непримиримые партии оппозиции переругивались. Поддерживают ли они, Гордеев так и не понял.
Его неожиданно поддержали участники Движения – ученые и конструкторы новейших информационных систем, создатели искусственного интеллекта. Они вносили деловое спокойствие профессиональных ученых. Видимо, беспокоились только за свои детища – научные работы открытия, помня в своих генах непонимание, а в древности обвинения в святотатстве, и сожжения на костре.
– Очень дельная установка, – сказал всегда улыбающийся крепыш с вдохновенно-растрепанной шевелюрой, кандидат наук. – Мир идет к объединению всех разумов в один – всечеловеческий интеллектуальный разум. Это будет мир творчества, и в нем исчезнет ненависть.
Лева Ильин был убежден, что будущее за ними, интеллектуалы информационно-цифрового мира возьмут власть в скором будущем. Ведь они обеспечивают идеи, технологии.
Кандидат наук пригласил руководство Движения в туристическую экспедицию в космос, на космической станции.
Программу Движения "Голос истины" так и не утвердили.
***
Друг Лева Ильин был раздражен.
– Ты предаешь наше дело!
Гордеев, тоже взвинченный, говорил:
– Ты хочешь поменять одну власть на другую? И чтобы сразу – счастье?
– Я хочу нормально жить, – простонал тот. – По-человечески.
– Вообрази, что нынешняя власть рухнула, и ты стал вождем. Что предпринять? Как сломать старую систему, тормозящую развитие? Конечно, сразу заменить старую прогнившую элиту на новую, честную. Ты перебираешь в памяти из друзей и знакомых честных, но это единицы. Приходится брать из тех, кого рекомендовали, и более того, из-за отсутствия профессионалов, набирать старых мерзавцев, в надежде, что они под присмотром станут другими.
– Это будет не так. Я начну перестраивать систему.
– Конечно, ты не станешь делать так, чтобы к тебе потекли деньги и другие материальные ценности. Но ты станешь бояться за себя. Как быть с твоим страхом быть убитым? С твоим приходом на тебя ополчатся, открыто и прячась, легионы недоброжелателей. Придется создавать личную охрану, и шире – национальную гвардию для защиты от яростных нападок оппозиции. И ездить под охраной по пустынной столице.
