Евгений Попов
Песня первой любви
Иван да Маи́ра
Гремел огнями и музыкой пышный бал случайного общества, собравшегося как-то раз вечерком в ресторане «Север».
Пили и ели. Пили и ели за деньги. Чокались, наливали и гремели – бесплатно. Бал!
Некоторые сидели за столиками уж очень это такие важные-важные. Другие сидели не менее важные и вдобавок – деловые. А третьи просто сидели, не зная, зачем они сюда пришли.
Порхали официанты. Летали, как птицы, – лысоватый Боря и быстроногие девушки, одна из которых – красавица: волос черный, глаз острый, в ушах длинные серьги, носила чуднóе имя Маи́ра. О Маире речь пойдет ниже, настанет еще черед.
А публика-то, публичка! Какое разнообразие имен, речей, костюмов и причесок!
Один носит плешь, другой – тюбетейку, потому что приехал из Ташкента продавать на базаре огурцы.
Один одет в костюм за 150 рублей и имеет 150 кг весу, другой – тощ как игла, а костюм все равно хороший.
Одного зовут Арнольд, а другого – Ваня. Ваню запомните. О нем речь пойдет, и тоже ниже.
Конечно же! Конечно! Конечно, и оркестр тут. С опухшими лицами исполняет что-то такое, где-то как-то немножко волнительное в своей потасканной свежести.
– Ну, мы еще немножечко нальем? Верно? – говорит сосед соседке.
– Ты закусывай, закусывай, – убежденно убеждает она.
Эх, уж и ноченька будет, накушавшись шашлыков да цыпляток!
– Вы знаете, я так люблю! Я раз тут был на кухне, так Дорофеич «табака» готовит только сам. Сам! Дорофеич лично сам готовит «табака»!
– Конечно, сам готовит, три пятьдесят порция!
– Вы представляете, там такие раскаленные диски, между ними Дорофеич готовит «табака».
Ай да Дорофеич!
– Позвольте разрешить предложить вам потанцевать?
– Ну если вы так настаиваете..
И танцуют. Да, танцуют. Я сам видел. Дамы и граждане так это лихо выделывают, что – зависть. Да-да. Просто зависть берет неумеющего, глядя на их сложные па, прыжки, проходы, приседания.
Коленкой вперед, пяточкой назад. Молодцы!
И вот, находясь в подобной обстановке, уже упомянутый Ваня наконец-то понял, что пришла пора оставить заведение, ноги не держат. Он тогда взял да заснул.
Спит себе, положив лицо на кулаки. А перед сном все-таки рассчитался. Аккуратист.
Ну, Маира к нему и подходит. За плечо. Дескать – ступай, ступай! Нарезался. Хорош. Вали, вали, уступи место товарищу!
За плечо. А Ваня тут глазоньки открыл, а потом зажмурился и белесыми ресничками – хлоп-хлоп-хлоп.
– Извиняюсь. Я тут эта… Я тут – ничего?
– Ничего-ничего, – успокаивает его деловая Маира, страдающая о монетках. – Ничего, а только всё – хватит.
А тут как назло музыканты ударили в инструменты и заиграли любимую Ванину песню «Не жалею, не зову, не плачу» на слова поэта С.Есенина.
Конечно же! Конечно! Заиграли! И в голосе певца слышалось такое рыдание, что казалось – он поет за деньги последний раз в жизни.
– Ну, музыку-то хоть можно послушать?
– Перебьешься. Не сорок первый. Иди, отдыхай!
– Я ж и так отдыхаю.
– Нет. Все. Ступай.
И собирается Маира пальчиком манить швейцара дядю Ваню, чтобы тот своего тезку вышиб за дверь, а только тезка благоразумен.
– А я чего? Я – ничего, – говорит он и лезет в карман.
Спрашивается, зачем. А вот затем, что Ваня, все попутав, решил еще раз заплатить. Не разобравшись, что к чему, и по пьяненькой своей лихости не желая ничего помнить. Что, например, он причитающиеся пятнадцать пятьдесят уже выложил и даже позволил не отдать себе полтинник сдачи.
– Сколько с меня? – задал вопрос Ваня.
Вот здесь интересно бы вам посмотреть на Маиру. Она так это глазками подведенными стрельнула вокруг, но колебалась недолго:
– Харчо ел, коньяк пил, салат «Столичный», тыр-мыр, тыр-пыр. Пятнадцать пятьдесят.
А Ваня, уже разворачивая мятые рубли, внезапно обнаружил ужасную недостачу. А именно: пятнадцать рублей наличествуют, а пятидесяти копеек нету.
Маира тогда сразу ушла. К другим столам – прибирать, носить. Сказала «пятнадцать пятьдесят» и ушла. Чего ей ждать? Смотреть, что ли, на Ванькины бумажки, пересыпанные выкрошившимся табаком?
Иван же похолодел. И поскольку в ресторанах, демобилизовавшись из армии, был новичок, то придумал ужасные вещи: как его сейчас, вполне возможно, будут бить, а потом сообщат на домостроительный комбинат, что их работник шарашится по кабакам и питается задарма.
«Господи Иисусе! Вот так влип!» – пронеслось в голове.
– Девушка, – слабым голосом позвал он. – Эй, девушка!
– Да… – Маира тут как тут.
– Не. Я. Вы не подумайте. Я – сейчас.
И Иван понес такую ужасную чепуху, что Маира была вынуждена отойти в сторону, чтоб ее подлости столь явно не бросались в глаза на фоне наивного Ивана.
А тот обратился к какому-то угрюмому человеку, который только что пришел и сел за Иванов столик, развернув газету. Не зная начала истории. Видя лишь одно ее неприятное продолжение.
– Скажите, они могут поверить, допустим, что я завтра принесу?
– Не знаю… – Угрюмый смотрел нехорошо. – Не знаю, не знаю. А вообще-то не рекомендуется ходить по подобным заведениям, не имея денег, – тихо научил он и опять взялся за газету.
От таких слов Ивану стало холодно. Он поднял голову, и уши его затопил каскад звуков, и зрение его помутилось от пестрого мельканья костюмов. Весь ресторан плясал казачкá.
Оп-ля, оп-ля! Старые тетки поднимали руки, вспоминая лезгинку.
– Ка-за-чок! – хором скандировали музыканты. А некто толстенький, желая крутануться на триста шестьдесят градусов, крутанулся всего лишь на триста пятьдесят, отчего и упал, но был немедленно поднят и снова пустился в пляс.
Дела… Иван хотел бы умереть. И даже мысль мелькнула – а не мотануть ли отсюда быстрым ходом?
Которую сразу же отогнал как опасную и уголовную.
Тут выручила Маира. Она подошла и смягчилась.
– Ладно, – сказала Маира. – Ладно. Завтра принесешь.
– Полсолянки, филе, бутылку минеральной, пятьдесят коньяку, – заказал угрюмый. И тихо посоветовал: – Зря вы, девушка, поважаете алкоголиков. Учить их надо, учить! Вы думаете, он вам завтра принесет? Ждите.
Иван хотел лезть в драку, но Маира его удержала.
– Да я! – кричал Иван. – Да я! Ах ты, дешевка! Чтоб я не отдал? Да я – рабочий человек. Я премию получил. Я могу часы оставить, если девушка не верит…
– Верю, верю, – сказала Маира. – Верю всякому зверю…
Иван рвал из кармана паспорт, а паспорт тоже весь был в табачных крошках. Газетный человек притих.
– Смотри!
– Мне это вовсе ни к чему. Еду из Норильска отдыхать, а тут разводят скандалы. Что тут у вас происходит, девушка?
И не посмотрел. Не любопытный попался норильчанин. А посмотрел бы, так на него глянул строгий и округлый Ванин лик, размером 3 на 4 см, и широкие плечи, украшенные ефрейторскими погонами.
Не посмотрел. Притих. Рассердился.
И тут опять выручила Маира.
– Ну ты. Не базарь. Я тебе верю. Все. Ступай. Отдашь. Не завтра, а через два дня. Я завтра не работаю.
Иван стал вытирать глаза, потому что он уже плакал.
– Спасибо за доверие, – хлюпал он. – Я его оправдаю. Ты не замужем?
– Ступай, ступай, жених!
– Спасибо за доверие.
И, окончательно ослабев, поддерживаемый дядей Ваней, был выдворен на улицу. С улицы он стучал в окошко и делал умоляющие, приветственные и обещающие принести денег знаки. И слезы струились по его щекам. Да, слезы! И нечего над этим смеяться. Он плакал, потому что знал – сейчас можно, сейчас – время. Маира – человек. Ваня был счастлив.
А Маира вдруг что-то загрустила и стала очень злая. То есть все про нее всегда знали, что девушка она добрая и лишнего злого слова никогда никому не скажет. А тут поругалась из-за вилки с товаркой Аней. Ни с того ни с сего нахамила норильчанину, и тот даже хотел писать жалобу, от какового экстренного поступка его долго отговаривала метрдотель Марья Михайловна. Отговаривала, а Маире потом сказала:
– Ты смотри, Маира. Чтоб это было последний раз. Не дома. У нас ресторан первого разряда.
– А чего я? – огрызалась Маира, вспоминая плачущие Ванькины глаза. – Я чего? Я ничего.
И подумала: «Брошу “Север” к свиньям. Обнаглеешь тут совсем. Подамся в стюардессы. Летчики на руках носить будут».
Все правильно…
Ванькины плачущие глаза…
А сам Ваня через два дня никуда полтинники отдавать, конечно, не пошел. И не потому, что был жулик. Он просто-напросто многое забыл, в том числе и полтинник.
Он сидел трезвый на казенной койке общежития и ругался.
– Ты представляешь? Что ни вечер, то – гуляют… И в будни, и в красные дни. И шампанское жрут, и коньяк. А ты знаешь, сколько стоит в кабаке коньяк? Ужас! А им хоть бы хрен. Интересно, откуда эти гулящие деньги берут? Ну, допустим, кто с огурцами из Ташкента, этого я понимаю. Ему без кабака нельзя. Или я с премии… Ну, а остальные? Ведь не может же быть, чтоб они все были из Ташкента или все враз получили премию? Правильно?
– Переживаешь? – посочувствовал сожитель, низкорослый плотник Куршапов, наигрывая на гитаре. – Много прогудел, что ли?
– Не в этом дело, – сказал Иван, покривившись. – Дело в том, что, будь я, например, мильтон, я бы сразу непременно первым делом пошел по кабакам и спрашивал прямо: «Откуда у тебя, паразит, деньги? Ах, не знаешь? Еще раз спрашиваю: откуда у тебя деньги? Не знаешь?» Тут я цепляю на него кандалы – и копец!
– Меня с собой зови, а то один устанешь цеплять, – попросил Куршапов.
– Тоже верно. Устану, – согласился Иван и снял носки, собираясь ложиться спать.
– Тоже правильно, – бормотал он, засыпая.
– Правильно! – вскрикнул он во сне.
И Куршапов сыграл ему тихую колыбельную.
Все правильно…
* …где-то как-то немножко волнительное в своей потасканной свежести любезного сердцу примитива. – Всё из жаргона советских так называемых творческих работников.
…уступи место товарищу! – Сейчас уже трудно представить, что при входе в ЛЮБОЙ советский ресторан практически всегда была огромная очередь. Вообще советский ресторан – это особая тема. Там не просто ужинали, а – кутили, жизнь прожигали и т. д.
Перебьешься, не сорок первый. – В смысле «не сорок первый год», т. е. не война.
Пятнадцать пятьдесят – огромная сумма для простого человека в те времена.
Верю всякому зверю… – сибирская присказка, которая заканчивается так: «Только тебе не верю».
Норильчанин – жители заполярного Норильска считались тогда ужасными богатеями.
Копец – переделанное сибиряками слово «конец», своеобразная контаминация со словом «копчик», имеющая неуловимо непристойный оттенок.
Там в океан течет Печора…
– Вот же черт, ты скажи – есть справедливость на этом свете или ее совсем нету, паскудство! – ругался проигравший битву с крепкими картежными мужиками неудачливый игрок, бывший студент Струков Гриша, тридцати двух лет от роду, обращаясь к своему институтскому товарищу Саше Овчинникову, когда они возвращались глубокой ночью от этих самых мужиков в Гришин «коммунал», где Овчинников хотел переночевать, так как явился он из Сибири, определенного места жительства в Москве пока не имел и квартировал далеко за городом, у тетки.
Цыкнув на соседей, которые, недовольные поздним визитом и грохотом отпираемых засовов, выставили в коридор свои синие морды, Гриша с Сашей оказались в струковской узкой комнате, основной достопримечательностью которой являлись специально сконструированные полати, куда вела деревянная лестница и где еще совсем недавно, подобно неведомому зверю, проживала под высоким потолком Гришина старенькая теща. Пока Гриша окончательно не расстался со своей Катенькой по причине вскрывшихся ее отвратительных измен. И пока Катенька, проявляя неслыханное благородство, не выписалась честно с Гришиных тринадцати метров и не переехала к «этому настоящему человеку», прихватив с собой и прописанную в городе Орле «мамочку».
– Нет, это мне не денег жалко, – заявил Гриша. – Хотя мне и денег жалко тоже, но в гробу я видал эти двадцать рублей, – бормотал Гриша. – Но что тот левый хрен мог меня пригреть на пичках, так этого я, по совести, ни от него, ни от себя никак не ожидал. Скажи, друг, у вас в Сибири бывает такое свинство?
– У нас, Гриша, в Сибири все бывает, – сказал Саша, зевая. – У нас вон ломали на Засухина дом и там нашли горшок с деньгами от купца Ерофеева, и через этот горшок сейчас одиннадцать человек сидят, потому что они золото не сдали, а напротив – принялись им бойко торговать, возрождая на улице Засухина капитализм. Вот так-то…
– Ух ты черт, кержачок ты мой милый, – обрадовался Гриша. – Вот за что я тебя люблю, дорогой, что вечно у тебя, как у Швейка, есть какая-нибудь история. Хорошо мне с тобой, потому что ты еще не выродился, как эти московские стервы, падлы и бледнолицая немочь.
В стенку постучали.
– Я вас, тараканов! – прикрикнул Гриша. И продолжал: – Веришь, нет, а боятся меня – ужас! Я по местам общего пользования в халате хожу, а им – ни-ни! Запрещаю. Нельзя, говорю! Нельзя! И все! Некультурно! Они меня за то же самое боятся, за что я тебя люблю. Я ж с детства по экспедициям. То у меня нож, то у меня пистолет, то я тогда медведя на веревке из Эвенкии привез, и полтора месяца он у меня отпаивался – соской, водкой, чаем.
– Медведя? – оживился Саша. – Я в Байките – аэропорту тоже там, когда ночевал, то там лазил медвежонок между коек, маленький такой, совсем с кошку. Цапнул одного дурака, он пальцами под одеялом шевелил. Тот ему спросонья переломал хребет. Мы все проснулись, взяли гада, раскачали хорошенько и выкинули в окно. Летел вместе с рамами…
– Хребет сломал? А медвежонок что? – заинтересовался Гриша.
– Что… Подох. Он же, ему же несколько дней всего и было. А гада потом вертолетчики посадили в самолет и говорят: «Мы тебя, козлину, административно высылаем, пошел отсюда, пока самому костыли не переломали».
– Вот же хрен какой, – опечалился Гриша. – Это ж нужно – беззащитного медведя! Стервы, есть же стервы на белом свете! Вот Катюша моя была – это уж всем стервам была стерва! «Знаешь, милый мой, если ты – мужик, так и бери себе мужичку! И потом, если б ты меня хоть немного уважал, ты бы не вел себя как скотина». А я ее не уважал?
Старуха год на полатях жила – я хоть раз возник? А то, что я пью, так я – не запойщик, я – нормальный. Пью себе да и пью. Вот так. И пошли-ка они все куда подальше…
– Стервы. Это верно, – равнодушно согласился Саша, прицеливаясь к полатям. – Не могу тебе возразить, друг, сам неоднократно горел. Сейчас вон – еле выбрался.
– Слушай, а ты помнишь эту харю? – внезапно разгорелся Гриша. – Ты помнишь, у нас на курсе ходила одна стерва, у ней еще ребенок был, она все всегда первая лезет сдавать и говорит: «Мне маленького кормить надо».
– Ну, – сказал Саша.
– А-а, ты ведь у нас появился на втором, так что не знаешь всех подробностей. С ней до всех этих штук ходил несчастный этот… Клоповоз… Клоповозов, что ли, была его фамилия. Или Клопин? Не помню…
– Неважно, – сказал Саша.
– Вот. И она раз подает в студсовет на него заявление, что, дескать, тити-мити, скоро будет этот самый «маленький», а что он, дескать, не хочет жениться, хотя он был у ней «первый» и всякие такие по клеенке разводы. Прямо так все и написала в заявлении…
– Ну и дура, – сказал Саша.
– Да, конечно ж, дура! – вскричал сияющий Гриша. – Потому что собрался этот студсовет, одни мужики, и спрашивают ее эдак серьезно – опишите подробно, как это было! Н у, умора!..
– А она что? – заинтересовался Саша.
– А она опухла и говорит: «То есть как это “как”?» – «Ну, – говорят, – расскажите как. Во сколько он к вам, например, пришел?» – «В десять вечера», – говорит. «А не поздновато?» – спрашивают. А она: «У нас в общежитие до одиннадцати пускают…»
– И вы, – говорят, – до одиннадцати успели?
– Успели, – она отвечает.
– А что так быстро? – один говорит.
– Стало быть, он правила посещения общежития не нарушил? – другой говорит.
– Нет, товарищи, вы посерьезней, пожалуйста, – стучит карандашом по графину третий. – А вы не отвлекайтесь от темы. Вы лучше расскажите, как было все.
– Ну и что? – улыбался Саша.
– Да то, что она не выдержала этого перекрестного допроса и свалила не солоно хлебавши. Но… – Тут Гриша значительно погрустнел. – Бог – не фраер. Клоповоз в Улан-Удэ схватил какую-то заразу и совсем сошел с орбиты. Говорят, он в прошлом году помер. Или в окошко выкинулся. Хотя, может, он и не помер, и в окошко не выкинулся, но все же он с орбиты сошел, так что верховная справедливость оказалась восстановленная.
– А ты считаешь, что была допущена несправедливость? – хитрил Саша, любуясь Струковым.
– А как же иначе? – уверенно сообщил тот. – Форменное же издевательство над девчонкой, несмотря на то, что она – тоже стерва. Нашла куда идти и кому рассказывать. Бог – не фраер, вот он и восстановил баланс. Эта теперь маленького в музыкальную школу водит, а Клоповоз в гробу лежит.
– Ну уж это неизвестно, кому лучше, – вдруг сказал Саша.
– Нет уж, это ты брось и мозги мне не пудри, – сказал Гриша. – Философия твоя на мелком месте, как, помнишь, всегда говорил тот наш идиот-общественник, старый шиш?
– Помню, помню, – вспомнил Саша. – Я еще помню, помнишь, он к нам когда первый раз пришел в пятую аудиторию… в зеленой своей рубашке и, нежно так улыбаясь, говорит: – Ну, ребятки, задавайте мне любые вопросы. Что кому непонятно, то сейчас всем нам станет ясно… – «Любые?» – «Любые». – И через десять минут уже орал на Егорчикова наш мэтр, что он таких лично… своими руками… в определенное время… стрелял таких врагов на крутом бережку реки Аксай… Красивый был человечище!
– Да уж, – хихикнул Гриша. – Задул ему тогда Боб. Я как сейчас вопросики эти помню, вопросы что надо, на засыпон. Этот орет, а Боб ему: «То, о чем я спрашиваю, изложено, кстати, в сегодняшней газете “Правда”»…
И вдруг страшно посерьезнел Гриша.
– Знаешь… понимаешь… – внезапно зашептал он, приблизив к Саше думающее лицо. – Мне кажется, что… что разрушаются какие-то традиционные устои. Понимаешь? Устои жизни. Как-то все… совсем все пошло вразброд. Как-то нет этого, как раньше… крепкого чего-то нет такого, свежего… Помнишь, как мы хулиганили, лекции пропускали? А как с филологами дрались? А как пели?
Там в океан течет Печора,
Там всюду ледяные горы,
Там стужа люта в декабре,
Нехорошо, нехорошо зимой в тундрé!
В стену опять застучали, но Гриша даже и не шевельнулся.
– А что сейчас? – продолжил он. – Какие-то все… нечестные… Несчастные… Мелкие какие-то все. Что-то ходят, ходят, трясутся, трясутся, говорят, шепчут, шуршат! Чего-то хотят, добиваются, волнуются… Тьфу, противные какие!..
– Постарели мы, – сказал Саша. – Вот и всего делов.
– Нет! – взвизгнул Гриша. – Мы не постарели. И я верю, что есть, есть какой-то высший знак, фатум, и все! Все! в том числе и моя бывшая жена-стерва, будут строжайше наказаны! Я не знаю кем, я не знаю когда, я не знаю как. Я не знаю – Божественной силой или земной, но я знаю, что все, все, в том числе и ты, и я, все мы, вы, ты, он, она, они, оно, будем строжайше, но справедливо наказаны. Э-э, да ты совсем спишь, – огорчился он.
– Ага, – признался Саша. – Совсем я устал что-то, знаешь, как устал.
– Ну и давай тогда спать, – сказал добрый Гриша. – Я полезу наверх, а ты на диване спи. Тебе простыню постелить?
– Не надо, – сказал Саша.
– А я тебе все-таки постелю, – сказал Гриша. – У меня есть, недавно из прачечной.
И постелил ему простыню, и погасил свет, и полез на полати.
– Саша, ты не спишь? – спросил он через некоторое время.
– А? – очнулся Саша. – Ты что?
– Извини, старик, я сейчас, еще секунду…
Он спустился вниз и забарабанил в стену к соседям.
– Надо им ответить. Чтоб знали, как лупить. Совсем обнаглели, сволочи, – удовлетворенно сказал он.
И мурлыкал, карабкаясь по лестнице:
Там в океан течет Печора…
А Саша спал. Ему снились: ГУМ, ЦУМ, Красная площадь, Третьяковская галерея, Музей Пушкина, певица София Ротару и поэт Андрей Вознесенский. Легкий Саша бежал вверх по хрустальным ступенькам и парил, парил над Москвой, над всеми ее площадями, фонтанами, дворцами. Скоро он устроится на работу по лимиту и получит временную прописку, а через несколько лет получит постоянную прописку, и тогда – эге-гей! – все держитесь!
– Все хорошо, – бормотнул он во сне.
Ну, хорошо так хорошо. Утро вечера мудренее. А пока – спи, спи, молодой человек, набирайся сил. Жизнь, наверное, будет длинная.
* Пригреть на пичках – обыграть на «пиках», карточный жаргон.
Кержачок – в данном контексте – сибиряк, а вообще-то – раскольник, старообрядец.
Там в океан течет Печора… – суперпопулярная студенческая бардовская песня тех лет, Автор – Ада Якушева. Тогда – жена Ю.Визбора.
