Евгений Попов
Песня первой любви
Солнце всходит и заходит
Обращение к читателям
Очень надеюсь, что, прочитав эту книгу рассказов, написанных в основном более тридцати лет назад, вы одобрите их и согласитесь с моей нехитрой мыслью. Она заключается в том, что, конечно же, новая жизнь окончательно вошла в наши крутые берега, всё у нас теперь вроде бы по-другому, включая цены на бензин, размеры нашей страны и степень раскрепощенности ее граждан. Однако «связь времен» все же не распалась окончательно и бесповоротно, как у принца Гамлета. Так называемые простые люди не усложнились от того, что завели себе компьютеры, корейские машины узбекской сборки, съездили в Анталию. Или, наоборот, обнищали до состояния бомжей и частичной потери жизненных ориентиров. Люди по-прежнему остаются людьми: праведники праведниками, дураки дураками, мерзавцы мерзавцами, честняги честнягами. Любовь и кровь по-прежнему самая актуальная рифма. Родильные дома, кладбища, больницы и тюрьмы функционируют бесперебойно. Солнце по-прежнему всходит и заходит. Волга все еще впадает в Каспийское море.
Вот почему я без ложной скромности полагаю, что предлагаемые вам тексты не потерялись во времени и пространстве, не протухли, как скоропортящиеся продукты в старом холодильнике, не устарели, как вчерашние новости, не скукожились, как зимние сугробы в марте.
Тем не менее отдельные фразы моих ранних сочинений нуждаются сейчас, на мой взгляд, в некоторых дополнениях, уточнениях и объяснениях. Конкретные детали прежнего бытия могут вызвать недоумение у представителей нового поколения любителей литературы, которым не довелось жить при социализме и ходить на демонстрации трудящихся с портретами членов Политбюро. Кроме того, определенные слова «сибирского русского», на котором зачастую изъясняются мои персонажи, могут быть не поняты людьми, живущими в европейской части страны, а то и за ее границей. Из уважения ко всем моим читателям, искренне желая вам непременно «во всем дойти до самой сути», как велел поэт Борис Пастернак, мною и составлены комментарии, которые вы найдете в конце каждого рассказа.
Приятного чтения. И храни вас всех Господь, дорогие земляки.
Ваш Евгений ПоповМосква, 2008 год
Электронный баян
Жестокость
Рылись в бумагах, опрашивали рабочих, поднимали наряды за прошлые годы, уехали хмурые, парниковых огурцов «на дорожку» не взяли. Груня Котова тормошила мужа:
– Ты чего? Чего? Ты бы хоть в город позвонил кому…
А директор как сел в «газик», так и пустились во все тяжкие. Вместе с тишайшим и вернейшим главбухом Коленькой Николаевым.
Пили на салотопке, пили у рыбаков, в слободе пили. Допились до того, что шофер Степан вышел из машины, бросил ключи под ноги в пыль и ушел, даже спиной не сказав ни единого слова.
– Чует… крыса бегущая! – Директор проводил его тяжелым взглядом.
– Зато я, я – все равно, я всегда с вами, до самого конца, – лепетал Коленька.
Дальше стало уж совсем невмоготу: денежки все прекратились, домой ехать – тошно, и само собой созрело: на выселки, к Ваньке Клещу.
А у Ваньки Клеща дом стоял высокий да красивый. Свежий тес белел; бегал, свистя кольцом по проволоке, пес.
Дым плыл, и все что-то в доме скрипело, ухало, ныло, посвистывало.
На стук да лай и сам хозяин вышел – плешив, могуч, бородат.
И домочадцы высыпали – баба Ванькина, белоголовые деточки, старуха.
– А что, Ваня, здравствуй, Ваня, – присунулся было бухгалтер. – Как живешь, Ваня? Как, Ваня, твоя химия процветает – не взорвалась еще твоя химия?
Но Клещ, на него внимания не обращая, отнесся непосредственно к директору:
– Приполз, Котов, приполз-таки?
Директор отвернулся. Он и не выходил из машины.
– Приполз, приполз, – не унимался Ванька. – Я знал, что приползешь!
– Да что уж там? Кто старое, как говорится, помянет, тому, как говорится, глаз вон, – снова зачастил бухгалтер. – А давайте-ка мы, милые други, самогоночку твою маленько попользуем, Ваня. На машиночке отъедем к лесу до родничка, ножки в его все положим да и отдохнем маленько.
Так и сделали. А лишь хватили по одной, Ванька завел прежние речи.
– Во, Котов! Крыл! Крыл ты меня на собраниях, тараканил, в сорок восьмом за куль картохи усадил, а нынче и сам получаешься – полный тюремщик!
– Я б тебя и сейчас посадил, – вскинулся директор. – Люди голодовали, а ты добро на дерьмо переводил.
– Вот! Эт-то точно. А только чем ты-то щас от меня отличаешься? Тюремщик. Будущий полный тюремщик! И будут твои Светка с Валеркой обои сиротки при живом папаше-тюремщике.
Директор закрылся ладонями. Когда все это началось? С чего? Как полезли в руки эти нечистые проклятые деньги – уж и не помнил директор. А только и Груня последнее время поговаривала, что хватит, однако, что пора и чур знать, не ровен час случись что – вечный конец.
– Да как же тебе не стыдно, Иван?! Ты совсем потерял чувство реальной меры! – гневно сказал бухгалтер. – А кто совхоз в люди вывел? Ты помнишь, что после войны жрали? А нынче, что ни дом – полная чаша.
– Особливо у директора, дорогого товарища Котова, – осклабился Ванька. – Вы что ж думаете – народ слепой? Народ, орлы, он все видит. Вы пакетами со складу таскали и на машине возили, вот на этой!
Ванька сплюнул.
– Ах, ведь и я уж ему тоже говорил, – вдруг неожиданно заплакал Коленька. И продолжал, всхлипывая:
– Осторожней, говорю, ведь правильно? Ведь говорил, Иван Алексеевич? Но я, я – все равно, я всегда с вами, до самого конца.
Ванька встал. Его лицо сияло. Он взял в руки четверть.
– Старые вы, старые, – радостно сказал он. – И жили по старинке и воровать – хватились, когда воровать! Щас и без воровства исключительно жить можно. Вот ты возьми меня! Эт-то ты правда сказал, что я ране добро на дерьмо переводил. Зато щас у меня в аппарате все участвует – и стиральная машина, и холодильник «Бирюса». Весь, братцы, прогресс на меня работает! И это ж стала не самогонка, братцы, это ж стала теперь у меня натуральная слеза, Москву видать!
И Ванька приложил четверть к глазам.
Но видна была сквозь четверть далеко не Москва. Был виден лог широкий, березы, поле, серые крыши и вся родная Сибирь, в которой люди могут и должны жить долго и счастливо.
А только вдруг сползла с физиономии самогонщика улыбка. Клещ отбросил четверть и завопил:
– Иван Лексеич! Родной! Гони, родной! Помогай! Изба, изба моя горит! Ох ти-ти!
Бухгалтер опешил. Директор глядел в упор.
– Что сгорит, то не сгниет, – ухмыльнувшись, сказал он.
– Да Лексеич! Да родной! Век молиться буду! Ноженьки твои целовать! Помогай, родной! – выл Ванька Клещ.
Но директор молчал. И самогонка булькала.
* …в сорок восьмом за куль картохи усадил… – 7 августа 1932 года было подписано постановление ЦИК и СНК СССР об охране госсобственности, более известное как «указ семь-восемь» или «закон о колосках». Колхозная собственность здесь приравнивалась к государственной, и виновный мог получить по этому закону «вышку» или десять лет «с конфискацией». Подробнее об этом смотрите в книге А.Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».
Тюремщик – в Сибири так почему-то именовали и тех, кто сидел, а не только тех, кто за зэками присматривал.
Четверть – узкогорлая стеклянная бутыль размером в одну четвертую ведра, которое, в свою очередь, является русской дометрической мерой объема жидкостей, равной двенадцати литрам.
Электронный баян
– Дома-то щас будет как непременно хорошо! Катька поварешкой в борще зашурудит. А борщ тот красный, как знамя. Что ж она, лапушка, на второе-то приготовит? Если курочку… или баранинки потушила… с капустой свежей… картошечки туда, помидорчиков – замечательно! Ну, а коли просто яишню сжарила с колбасой – тоже красиво. Господи! За что мне счастье-то такое, простому человеку? Витяха в колени сунется. «Папка! Папка! Давай будем конструктор собирать, луноход на Луну пустим!» Смышленый растет, чертенок, а не избаловался бы на всем обилии. Мы-то в его годы чрезвычайно не так жили. Вечно не жрамши… или хлеба там какого с солью подшамаешь… Господи! И за что мне счастье-то такое? Одному, все одному мне, простому человеку!
Таким примерно образом размышлял направляющийся домой после напряженного рабочего дня честный человек и хороший специалист среднего звена Пальчиков Петр Матвеевич, тридцати семи лет, семейный, как видите.
А дом его, равно как и десятков других семей рабочих и служащих, расположился, глубоко вписавшись в подножие отрогов Саянских, на правом берегу реки Е., довольно далеко от центра, а стало быть, и от места работы Петра Матвеевича, откуда он добирался и трамваем и автобусом.
Вот только и было одно неудобство, что транспорт этот. А так, согласно всем требованиям нынешней планировки и градостроения, имелось у них в микрорайоне решительно все, что нужно современному человеку для жизни полнокровной, интересной, насыщенной в любом отношении.
Судите сами – помимо ванн в домах всегда парила на морозе прекрасная большая баня с прачечной и приемным пунктом химчистки, про магазины «Трикотаж», «Булочная-кондитерская», «Бакалея-гастрономия», «Рыба» и говорить смешно – тут они, под носом. Неподалеку же – колхозный аккуратный рынок с умеренными ценами, для игрищ и забав – клуб завода резинотехнических изделий, функционировал даже и пивной бар в микрорайоне, а к услугам любителей имелась настоящая музыкальная школа. Да в таком микрорайоне тыщу лет живи – и все помирать не захочешь!
Ну, в пивной бар Петр Матвеевич заходить, естественно, не стал. Там грязно, накурено, кричат. Пьянь какая-нибудь пристанет, вымаливая двадцать копеек. И ко всему прочему – не уважал Петр Матвеевич пиво, хотя и был наслышан о его волшебных свойствах. Что, дескать, оно и того, и сего… бодрит, стимулятор. В сон его и дрему тянуло с пива, а Петр Матвеевич всегда хотел жить, а не спать. Вот он и прихватил в магазине четвертинку. Шел, прихрустывая ледком, по смеркающимся улицам, где в домах уже зажигались желтые огни, и синие горы уже темнели, и небо уже сливалось с ними. Шел привычной дорожкой, но ее всю страшно разбили ногами, и грязь, несмотря на ледок, кое-где еще не схватилась.
Петр Матвеевич влез раз, влез другой, ругнулся и решил идти по территории музыкальной школы. Там сразу же от штакетника начиналась асфальтовая дорожка и у противоположного штакетника заканчивалась. Там нужно было махнуть через забор, и уж дом – вот он, тут, рядом.
Сам Петр Матвеевич вообще-то не сильно поощрял подобное шастанье по территории школы. И сыну Витяхе наказывал, и дружков его чурал. «Нехорошо, пацаны, – убеждал он их. – Ведь вы уже взрослые мужики, правда? А там затрачен труд дворника. Играйте где-нибудь в другом месте, учитесь уважать чужой труд, парни…»
Не поощрял. Но тут – уж больно не хотелось окончательно марать в грязи новые коричневые полуботинки. «И по досточкам, по кирпичикам, – шептал Петр Матвеевич, – доберетесь домой как-нибудь», – напевал он.
И хоть был целиком погружен в заботы о сохранности собственной чистоты, а также в думы о грядущем семейном счастье, но все же вдруг углядел, что окна школы светятся для такого вечернего времени довольно неестественно: все до одного и ярко. Обычно в такое время – ну, одно там, два горят, там, где на скрипочке пилят, либо на пианино бренькают, или еще – разевают рот, а через стекло-то и не слышно, что за песня из него льется.
Любопытствуя, Петр Матвеевич напялил очки и обнаружил близ двери, на белом бумажном листе следующий рукописный текст:
ЭЛЕКТРОННЫЙ БАЯН
ИГРАЕТ КУДЖЕПОВ
ПРОИЗВЕДЕНИЯ КЛАССИКИ И СОВЕТСКИХ КОМПОЗИТОРОВ
БИЛЕТЫ ПРОДАЮТСЯ
– Билеты продаются! – протянул Петр Матвеевич. И сплюнул в сердцах: – Это ж надо такую чуму придумать – электронный баян! Совсем с ума съехали!
Осудил, но с места дальше не трогался.
Потому что много он в своей жизни видел баянов и гармоник знал чрезвычайное количество, но вот чтобы это был баян электронный, то уж этого он себе представить не мог при всем старании. А руганью лишь распалял любопытство. Потому и решил все-таки сходить, чтобы на случай чего иметь и на этот предмет свое мнение. Лучше, как говорится, один раз увидеть, чем сто раз услышать. Кроме того, и семье потом можно будет описать это интересное явление, и на работе потолковать о его практической пользе либо вреде. Так что решил все-таки сходить Петр Матвеевич и, расходами не стесняясь, приготовил бумажный рубль.
Однако, войдя в фойе, он увидел, что, во-первых, билеты никакие не продаются, да и кассы-то никакой нету. А во-вторых, из-за белой двери доносились уже звуки какой-то организованной человеческой речи.
Петр Матвеевич сунул шапку в карман, осторожно приоткрыл дверь и оказался на последнем ряду маленького зальчика.
На него глянули рассеянно. Билета никто не спросил, только шепнули «тише», когда он скрипнул стулом. Все слушали человека, стоящего на эстраде.
– Таким образом, дорогие друзья, электронный баян – это очень интересное нововведение в музыке. И мы все надеемся, что наша промышленность вскоре начнет серийный выпуск этих замечательных инструментов, которые мы пока покупаем за границей и, к сожалению, за валюту, товарищи. – Говоривший тряхнул гривой. – Так что не за горами, товарищи, тот день, когда громадное число наших слушателей, любителей музыки, насладится глубокими звуками этого инструмента, который, как я уже говорил, богатством тонов близок в органу и клавесину, совмещая все это с компактностью и даже ординарностью исполнительского мастерства.
Это, по-видимому, и был сам Куджепов. Издали Петр Матвеевич не мог подробно разглядеть его лица. Так, видно было, что человек, видать, уже не первой молодости, с залысинами, несмотря на гриву, в черном костюме, аккуратненький – ну это уж как у них полагается.
Да и баян был как баян. И ничего электронного в нем почти не наблюдалось. Разве что шнур уползал за кулисы? А так – баян да и баян.
– Надуваловка элементарная, – буркнул Петр Матвеевич. – Это ж надо такую чуму придумать!
А пока бурчал, то все и прослушал. Потому что Куджепов еще что-то сказал и тут же проворно развел мехи.
И вдруг – хватило! Схватило, закружило, понесло, к сердцу подступило, заполонило, ознобило, согрело – сладкая истома, головокружение. Мелодия, и сладкая боль, и молодость, и старость – все вместе!
– Это что такое? – прошептал Петр Матвеевич. – Эт-то что же такое?
– А это нужно знать, молодой человек, – с достоинством ответила ему соседка, сухонькая старушка в очках, подмотанных ниточкой.
– Я не про то. Со мной что такое? – шептал Петр Матвеевич.
– Не мешайте слушать! – рассердилась старушка.
– Я ничего, – смешался Петр Матвеевич.
И вдруг слезы беззвучно потекли по его щекам, и он не стыдился слез, и плакал ровно, совершенно беззвучно, прямо глядя вперед. Расплывались в глазах и зал маленький, и черный музыкант, и инструмент его волшебный. И плыла, плыла музыка.
Петр Матвеевич полез за носовым платком и внезапно наткнулся на четвертинку. И вдруг его такая злоба взяла, что он, окончательно изумив соседку, с места вскочил, потоптался, нелепо махнул рукой, что-то крикнул и пулей вылетел на улицу.
А на улице была прежняя ночь, поскрипывал от ветра фонарь, ровным светом горели жилые окна, все вокруг дышало ночью, тишиной, спокойствием.
Разгоряченный Петр Матвеевич хотел было хряпнуть четвертинку об асфальт, но потом передумал, помрачнел лицом, решительно надвинул шапку на глаза и пошел домой, не выбирая дороги.
– Господи! Извалялся-то весь, как чушка! Все штанины в грязи! – ахнула жена. – Да где тебя, черта, носило-то?
Петр Матвеевич раздевался молча, но с остервенением.
– Выпил, что ли, с кем? – присматривалась жена.
Тут Петра Матвеевича прорвало.
– «Выпил»! «Выпил»! – заорал он. – Тебе бы все «выпил»! Тебе бы все пить да жрать! Кусочница! Живешь как карась подо льдом! И меня к себе в могилу тянешь? Да ты знаешь ли, как другие люди живут? Что там у тебя седни по телевизору? Штирлиц? Или кто?
– «Семья Тибо». Франция, – упавшим голосом сказала супруга. – Сейчас покушаем и будем все смотреть.
– Дура! – крикнул Петр Матвеевич, набрав воздуха и повторил: – Дура! Дура!
Жена охнула, а Витька бросил конструктор «Луноход» и всхлипывал, пятясь в угол:
– Папа! Папа! Ты что? Ты зачем маму ругаешь?
– Пошел вон! – затопал на него отец.
А сын уже плакал навзрыд. И тут Петр Матвеевич вроде бы очнулся, вроде бы возвратился в себя. Он медленно огляделся. Дом как дом. Квартира как квартира. Мебель как мебель. Люди как люди.
– Действительно… что-то я это… такое… – он повертел пальцем у виска. – Ты, Катя, не сердись на меня. Накрутишься на этой работе проклятой, надергаешься… Вот сегодня опять: фонды же нам выделили на листовой алюминий, а я на базу приезжаю – нету, говорят. Пока вырвал… Дергают весь день, и сам дергаешься. А тут еще иду, и около музшколы – знаешь чуму какую придумали? Цирк номер два – электронный баян, ты это можешь себе представить?!
– Ну, ты меня напугал, напугал, артист, – облегченно засмеялась жена. – Что, думаю, пьяный он, видать, что ли. Или умом чиканулся, как Мишка, у нас в цехе подсобником который работал…
Петр Матвеевич тоже засмеялся. Они оба смеялись и колотили друг друга по мясистым спинам.
И лишь сынок Витька смотрел волчонком. Слезы на щеках у него уже высохли, но губы были крепко сжаты.
* «И по досточкам, по кирпичикам» – творческая переделка персонажем знаменитой советской песни «Кирпичики», ставшей городским фольклором и породившей множество подражаний и пародий. Например, сцена ограбления пижона и его дамочки, которая в результате этого осталась лишь «в лифчике и в рейтузиках»:
Тут сказал ей бандит наставительно:
– Выбирайте посуше где путь!
И по камушкам, по кирпичикам
Доберетесь домой как-нибудь…
Триста шестьдесят пять белых рубах
В назначенный день и час появилась на нашей тихой улице автолавка с надписью «промтовары». Грузовик, что ее привез, стлал уже бензинное марево где-то далеко, аж на другом квартале, и Петр Никанорович Гурьянов – бессменный продавец и директор автолавки – крутил ухо свинцовой пломбы, скрипел ключом в гнездышке замка…
Петра Никаноровича разве что приезжие не знали, а так – каждая малая собака. Со стародавних времен нэпа торчал он в заведении, скрытом за стеклянной витриной с золотом по ней пущенными буквами «ТОРГСИН». Потом он ничего не делал и, отроду имея раскосые глаза, стал чрезвычайно похож на китайца, отрастил жиденькую бородку и даже передвигался как-то косовато…
Он открыл наконец окошко. Долго передвигал штуки фланели, ситца, байки, с помощью слюны разглаживал складки на залежавшихся молескиновых костюмах, платья приспособил на крючки, сапоги и ботинки поставил носок к носку и, совершая все это, как-то по-особенному перстил пальцами.
Вдруг завопил:
НАРЯДУ,
Наряду с полным ассортиментом отечественных
товаров.
НАРЯДУ,
Наряду с по-о-олным а-а-ассортиментом
отечественных товаров,
ИМЕЕТСЯ
ПОЛНЫЙ ГОДОВОЙ КОМПЛЕКТ ИМПОРТНЫХ
БЕЛЫХ РУБАХ.
– Чиво? – спросил мой дед, который сычом сидел на завалинке, оглядывал прохожих и раздумывал, почему это он вдруг дед, а не молодой парень.
– Чего, – крикнул он, – Петрован, чего комплект?
– Бумажные рубахи, – кротко и степенно отвечал Петр Никанорович.
Он уже держал в руках деревянный метр, с помощью которого отпускал байку бабе, чей ребенок, слабый и замусоленный, кружился рядом, пел невнятные песни и одновременно правой рукой ковырял в носу.
– Рубаха есть бумажная, импортная. Ты ее кажный день утром одеваешь, а к вечеру снял и – хошь в печку, хошь в сортир, а хошь – куда хошь. И всего-то их столько, сколько дён в году с учетом високосного: то ись – трыста шестьдесят пять штук.
Так поучал Гурьянов – бессменный продавец и заведующий автолавкой «ПРОМТОВАРЫ», и дедка мой обомлел, очумел, глаза выпучил, побежал домой, денег за иконкой достал да и скупил все эти рубахи.
А я вот сижу сейчас и зачем-то все это вспоминаю. Тот день вижу, дедовскую харю, рыжим не бритую, почерневший забор, автолавку, и башенный кран на соседней улице, где уже снесли старые халупы и вели большое строительство, и листья желтые-прежелтые, тополиные, что устлали улицу нашу, что шуршали в шагу, что и ночью шуршали в шагу, когда человек маленький становится под этими звездами осенними, холодными, чистыми. Я тогда еще совсем маленький был, а дед взял да и купил себе триста шестьдесят пять белых рубах. И все смотрел на стопку эту белую, а верхнюю рубаху все пальцами трогал, желтыми. Табачными.
И после этого совсем рехнулся дед, совсем ни с кем не говорил, радовался, на рубахи смотрел и стал помаленьку помирать. А я недавно домой приехал, на кладбище был, где синие ромашки, полынь и битый кирпич, где могила деда есть под серым деревянным крестом.
А дома сверток поискал и нашел, но только тронул пальцем его – рассыпались в бумажный прах все триста шестьдесят пять.
Вот ведь странно, жутко: книги старые по тысяче лет живут и ничего им не делается, а рубахи раз-раз – и начисто.
Чудеса.
* Публикуется впервые
ТОРГСИН – специальный магазин (ТОРГовля С ИНостранцами). Такие магазины существовали в СССР с 1931 по 1935 г. В них не только иностранцы, но и простые граждане, имеющие золото и валюту, могли купить дефицитные товары. См. соответствующие сцены романа «Мастер и Маргарита» М.Булгакова.
…молескиновых костюмах… – от английского moleskin, дешевые изделия из плотной прочной хлопчатобумажной ткани, обычно темного цвета.
…отпускал байку… – мягкую ворсистую хлопчатобумажную ткань, тоже, как и многое другое, пребывавшую в дефиците.
