Евгений Попов
Каленым железом
ЖДУ ЛЮБВИ НЕ ВЕРОЛОМНОЙ
У нас в слободе Весны жил один мужик по имени Васька Метус, и у него была жена.
– Ну и что? – скажете вы. – Многие живут в этой слободе, и почти у всех есть жены.
А то, что он свою жену ужасно ненавидел и хотел бы от нее избавиться.
– Ну и что! – опять скажете вы. – Многие ужасно ненавидят своих жен и хотели бы от них избавиться.
А вот то. Слушайте. Многие-то многие, а Метус при живой жене взял да и привел в дом еще одну.
Он привел ее и оставил в сенях. А сам зашел в избу.
Дома сидели его как бы существующая жена Галька и мама-старушка Метуса Макарина Савельевна, которая считала сына дураком, несмотря на то что он ее кормил, поил и одевал в ситцевые платья.
Женщины лузгали семечки.
Пело и играло радио. Тикали ходики. Мурлыкала киска, и домашние накинулись на Ваську, что тот пьяный.
– Ты где шляешься, сволочь?!
– Где? – переспросил Метус и сам ответил где.
Женщины закрутились по кухне и думали, что Васька сейчас их начнет гонять.
Но он их бить не стал, а, напротив, сел за кухонный стол, покрытый клеенкой, и сказал заплетающимся языком:
– Г-глина! Мне нужно обсудить с тобой очень важный вопрос.
– Вопрос-вопрос! Что еще за вопрос! Куды? Ложись лучше спать, Васенька, а завтра поговорим, – отвечала Галина голосом плачущим и явно приготовленным на случай Васькиных побоев.
– Сядь! Сядь, баба! – строго и величественно повторил Василий и запел:
Жду любви не вероломной, а такой большой, огромнай!
Поняла?
– Нет, не поняла, – отвечала Васькина жена Галина, торговавшая продовольственным товаром в ларьке Заготскота.
– Ну так сейчас поймешь. Я тебе все объясню, – посулился Василий.
И объяснил, что Галина пускай ступает с богом к себе домой или еще куда-нибудь, куда она хочет, поскольку он ее не только не любит, не только не видит в ней своего или вообще какого-либо идеала, но даже имеет новую претендентку на ее место.
– Так что все. Хоре. Пожили рядком, разойдемся ладком.
Васька привел неизвестно откуда взятую пословицу и думал, что все уже, что дело, так сказать, в шляпе.
Но не тут-то было.
– Ой-ой-ой! Ой, глаза бы мои на свет не глядели! – завыла Галина. – Мы ж… Мы ж… Мы ж с тобой муж и жена! Ва-асень-ка!
Крик, плач.
– Мы с тобой никогда не были муж и жена. Ты врешь. Мы с тобой подженились, так вот это точно, мы с тобой подженились, а сейчас я тебе даю развод, – пояснял Василий формальную сторону вопроса.
Пояснял, пояснял, а сам тем временем отворил дверь в сенцы, где притаилась его новая претендентка, и крикнул:
– Подь. Подь сюда!
Новая претендентка оказалась так, ничего себе, а в темноте сенок вообще выглядела некоторой даже красавицей. Галина, увидев это, завыла еще пуще, и сенная красавица вступила в дом.
Она злобно посмотрела на Галину, потом – в угол, где висела икона, а потом бухнулась в ноги Макарине Савельевне.
– Простите, мама! Простите нас. Падай, падай и ты, Василий! – забилась и зарыдала она.
Все рыдали и плакали. Даже Метус пустил слезу. Но на колени он, правда, падать не стал. Он обнял свою старую бывшую подженку, поцеловал ее на прощание и стал выталкивать за дверь.
Все рыдали и плакали, лишь старушка мама сохраняла полное спокойствие.
– Ты дурак, – сказала она сыну.
– Ну почему? – обиделся тот.
– Дурак. Дурак. Падай, Вася. Падай! – соглашалась новая жена, колотясь головой об пол.
Так они и зажили. Славно зажили. Только в первую ночь и проявились вышеописанные неудобства, связанные с переменами и перестановками. А потом все устроилось: Галина убралась к себе на другой конец слободы, где жили ее родители. Убралась и вскоре, по слухам, вышла замуж за солдата из стройбата, квартировавшего в их избе. Солдат обещал на ней жениться, лишь только кончится срок его действительной службы. На Метуса она при встрече подчеркнуто не смотрела.
А новые молодые Метусы зажили удивительно ладно и славно, несмотря на то что Валя, так звали претендентку, оказалась рябенькая. Она в детстве как-то болела оспой, и у нее от оспы остались рябинки на лице.
– Да при чем тут воспа, – горячо и возбужденно говорил Василий матери. – Мало ли у кого на харе черти в свайку играли.
А Макарина Савельевна в ответ на это всегда ему резонно:
– Дурак ты и есть дурак.
– Ты посмотри, какая она работница, – хвалился Васька.
А жена Валя действительно оказалась очень работящая. Она завела поросюшку и телку и очень хорошо их кормила помоями и объедками, которые приносила из столовой. Она работала в столовой. Мыла посуду.
Кормила, поила, холила, и поросенок с телкой росли, как навитаминенные.
И о Ваське успевала позаботиться, и о Макарине Савельевне. В общем, взяла дом в свои руки. Василий иногда не знал даже что и как. Что есть в доме, чего нету. И Макарина Савельевна не знала. А Валька знала.
Славно зажили. И ладно было, и хорошо, а нет-нет да Василий запоет свою прежнюю песню:
– Жду любви не вероломной, а такой большой-огромной…
– Уж ты и не пел бы так, Васенька, а то сглазишь наше счастье, – говорила жена, льстиво прижимаясь к могучей груди незаконного мужа.
– А я пою. Пою – и все, – упрямо отвечал Василий. – Пою потому, что жизнь разнообразна и может быть все. И с тобой мы оч-чень даже просто можем расстаться. Как в море корабли.
– Ну уж, – пугалась жена.
– Да. Я пою. Все может быть. И знай, что ты для меня вовсе не идеал.
И ведь действительно – он оказался прав.
Потому что в один прекрасный день приходит на двор какой-то мужик и велит отдавать поросюшку и телку, поскольку «Валентина Ивановна мине этих животинок продали через нотариуса».
И мужик стал совать всем в нос какую-то бумагу с гербовой печатью.
– А вот этого ты не видел? – Метус показал, что мог увидеть мужик, и опрометью кинулся по месту работы в столовую, а там выяснилось, что его якобы жена уже уволилась.
– И неизвестно, куда отбыла, – хохотали ее нахальные товарки.
Неизвестно. Это сначала было неизвестно. Телку и по-росюшку пришлось отдать, потому что против гербовой печати не попрешь – можно поломать рога, а мужик в следующий раз привел с собой еще и милиционера. Мужик этот, кстати, оказался ничего. Он имел дом – будку путевого обходчика и решил обзавестись хозяйством. Он сказал, что, может быть, даже и понимает Метуса, но поскольку деньги заплачены, то он тут ничего не может поделать.
Так что пришлось отдать. И только потом обнаружилось мошенничество, а именно что Валька была в сговоре с путевым обходчиком. Выяснилось, что они обо всем уже давным-давно договорились и только ждали, по-видимому, когда подрастет телка. Теперь они стали жить одним домом, в будке, а Васькина любовь, таким образом, кончилась и разбилась, как стеклянный шар.
И Метус, ошалев от всего этого, говорит маме:
– Вот видите, мама.
А старушка ему в ответ одно:
– Это все потому, что ты – дурак.
– Жду любви не вероломной… – запел тогда Метус и стал сажать в поле картошку, поскольку была весна. Он посадил целых десять соток картошки, да и в огороде еще чуть не полный мешок.
Кроме того, он хотел затеять судебный процесс со своей бывшей Валентиной Ивановной по случаю, что она украла у него всю скотину, но та одумалась, испугалась и сама отдала ему по сговору 125 рублей.
На эту сумму Метус купил себе мотоцикл. Мотоцикл был очень старый и весь какой-то ржавый, но обладал одним важным достоинством: сзади для пассажира у него имелось шикарное черное мягкое прекрасное пружинное седло от трофейного мотоцикла БМВ.
Скоро и пассажиры нашлись, потому что Метус опять женился. Как он в этот раз женился – все равно и, пожалуй, даже и не имеет значения. Одно можно сказать, что последняя жена была ничуть не хуже, чем две первые. И не рябая, и не косая, а только чуть-чуть похожая на швабру.
Ну Метус жил себе да жил. И совершенно бесстрашно пел свое «Жду любви не вероломной».
Ну и вот. И настал август месяц, когда падает желтый лист и синеет воздух, когда перелетные птицы собираются домой, когда картошка уже окучена и нужно подумывать о том, как ее убирать и где доставать грузовик, чтобы вывезти урожай с поля.
А на грузовике ездил стройбатовский солдат по имени Рафаил, восточный человек.
Они как-то раз пришли, Рафаил и Метус, к Метусу домой и стали выпивать и договариваться.
Они пили, и жена не вмешивалась, потому что ее не было дома, а старуха молчала, потому что ей было все равно.
Они пили и договаривались, а потом Метус стал жаловаться, что мотоцикл весь ржавый и очень скрипит.
– И выхлопная труба погнутая, – огорчался он.
– Кольца, поршни, аккумулятор – все должно быть новое, а тогда – пускай! – Рафаил рубанул ладонью воздух.
– Не работает машина.
Не заводится стартер,
Из кабины вылезает
Разободранный шофер, —
спел Метус.
И они еще выпили.
– Кольца, поршни, труба – все это есть, – сказал Рафаил.
– Где? – удивился Метус. – Нигде нету.
– Э-э, бяшка! – восточный человек скривился. – У меня в городе есть земляк, а у него есть кольца, поршни, моршни, чистим, блистим – у него все есть.
– Вот везет же вам, – восхитился Метус. – Везде у вашего брата земляки.
И сразу же стал хлопотать.
– Мама, – сказал он официально, – скажите моей жене, что пусть она не волнуется, а мы едем в центр за запчастями.
Мама молчала.
– Все для вас же. Стараешься, стараешься, – объяснил Василий, вытягивая из комода семейные сорок рублей. – Мы к вечеру будем.
– Мы на машине, – пояснил солдат Рафаил.
И поехали. А к вечеру не вернулись.
Не вернулись и утром.
Тогда новая молодайка старухе Макарине и говорит:
– Мама, может, их ГАИ забрала.
– Нет, доча, ГАИ их не может забрать, потому что Рафка военный человек. Их может забрать только ВАИ, а тогда Ваську бы отпустили, потому что он – штатский, – отвечала мудрая старуха.
И добавила:
– Поди забурились куда, паразиты.
И точно, забурились, да как еще. К вечеру пришел к ним солдат Рафаил. Вот именно что пришел, а не приехал. Он держал в руках гитару с пышным красным бантом и отнесся непосредственно к Макарине Савельевне, сказав:
– Все, мамаша. Не плачьте и не рыдайте, а ваш сына сидит в КПЗ и получит на полную катушку.
И рассказал ужасный случай, как опять подвела Метуса «Жду любви не вероломной».
…Они никаких запчастей, конечно, не нашли, потому что жена земляка, здоровенная бабища, сказала, что он куда-то уехал.
– Да куда же он мог поехать? Зачем ему куда ехать? – засомневались друзья.
– А я скудова знаю, – сказала бабища и не пустила их в дом.
Они тогда стали ждать и пошли в парк культуры и отдыха, где играл духовой оркестр, где читали лекции про Марс и космонавтов, а также продавали стаканами розовый портвейн.
В решетчатой беседочке, увитой плющом.
– Жду любви не вероломной, – вскоре запел Метус и тряс Рафаила за плечо, а тот открыл один глаз и пробормотал:
– А! Отстань, ара. Дай отдохну.
И положил голову на стол.
А Метус тогда вышел на симпатичную парковую дорожку, посыпанную гравием, и стал гулять, любуясь окружающей его культурой, а также отдыхом.
И вдруг – да, вот именно вдруг, а не как-нибудь – ни с того ни с сего он увидел ту, которую ждал, по-видимому, всю жизнь.
– Жду любви не вероломной, – снова запел он, приближаясь к женщине.
– Да? – хрипло спросила та, которая имела под глазом синяк, прекрасные черные волосы, серьги, накрашенные губы и папиросочку в них. Чулок у ней был спущен, а так весьма хороша собой и грациозна, как лань. – Да? – переспросила женщина и сказала: – Ты мне шаньги не крути, понял?
– Ты не лайся, я тебя люблю. Ух ты хорошая, – обнял ее Метус.
– Ишь ты! – женщина захохотала, как залаяла. – Хочется. Хочется, а у тебя шалыжки есть?
– Есть, – сказал простодушный Метус. – Вот.
И показал женщине десятку.
– О! Вот молодец! – женщина стала совсем своя и запела:
Говорит старик старухе:
«Ты купи мне рассыпухи,
А не купишь рассыпухи,
Я уйду к другой старухе»…
Э-эх, э-эх.
– А такой большой-огромной, – вторил ей Метус.
Потом они пили рассыпуху в той же беседочке, увитой плющом, где Рафик уже отдохнул и беседовал с какими-то людьми, бешено вращая кистями рук. Он поздравил Метуса, сладко чмокнул, посмотрев на даму, и выпил за их здоровье.
Потом он остался в беседочке, а они шатались по симпатичным дорожкам, обнимаясь, куря и веселя своим обликом отдыхающую молодежь.
И шло время. И упала на землю ночь, усеяв темное небо мелкой сыпью звезд, и месяц светил. Светил, светил и освещал справляемый в центре парка, в кустах, непосредственно за гипсовой статуей оленя, нехитрый праздник любви Василия Метуса и черноволосой гражданки.
Видите ли, милиционер. А ему, очевидно, донесла парковая уборщица. Милиционер помешал. Он подошел, он обнаружил влюбленных, извлек Метуса, поставил на ноги и довольно мирно посоветовал:
– Ты, мужик, лучше вали отсюда подобру-поздорову.
А гражданке сказал:
– А ты, Танька, если еще раз тут появишься, то я тебе, бичухе, остригу голову.
– А что я, – заныла Танька.
Что бы Метусу послушать опытного человека, разыскать Рафаила да и валить, валить, рвать когти.
А он взял да, как дурак, заорал на милиционера, кинулся на него, как бык, и ударил влюбленным кулаком по голове.
Милиционер засвистел, Метус еще приложился. На свистки явился Рафик и удержал Метуса от дальнейших необдуманных поступков.
Но как он ни уговаривал, как ни просил милиционера, как ни сулил ему горы золотых восточных денег, тот был непреклонен, и Метуса повезли.
– Он очень обиделся, – объяснил Рафаил. – Ну а вы, спрашивается, не обиделись бы, мамаша, если вас при исполнении служебных обязанностей шарахнули кулаком по голове за ваш же добрый совет?
Старушка заплакала и сказала:
– Я говорила, что он – дурак. Может, его хоть в дурдом посодят, а не в тюрьму?
– Не знаю. Не знаю. Сушите сухари лучше. Что же делать?
И Рафаил ушел, предварительно добавив и пошутив:
– Не плачьте, мама, а то я вам урюку не пришлю.
Так и пошел куда-то с гитарой. Про свою машину даже ничего не рассказал, куда она у него девалась.
Не плачьте, говорит, а как тут не плакать? А?
И старуха плакала. Она плакала, но уже собирала первую передачу: картошечка, огурчики, сухарики.
– Как ты думаешь, Марья, огурчики разрешат ему? – спрашивала она молодайку.
Но та окаменела. Она, как услышала, что произошло, то сначала вся покраснела, а потом окаменела и замолчала.
Она молчала несколько дней, а потом плюнула и стала со страшной силой возить для дома сено, дрова, копать картошку.
Потом она съездила в город и завербовалась у вербовщика на остров Шикотан потрошить рыбу. На суд она не пошла.
– Извините, мама, – сказала она, кланяясь старухе. – Я вам буду посылать немножко, а с Васькой я жить не могу, потому что он – паразит.
– Дурак он, – сказала старуха.
К этому времени все стало известно. Был суд. И Васька получил полтора года. Но обещали, что если будет вести себя хорошо, то могут выпустить «по половинке» или отправить «на химию».
– А то еще, гляди, и амнистия какая выйдет, – утешали люди Макарину Савельевну.
И вот теперь Васька сидит за колючкой. Жёны его – кто где. Рафаил демобилизовался и уехал.
Ваське дали полтора года, и никто не знает, что он будет делать, когда вернется. Начнет, наверное, с того, что опять подженится.
А сейчас – он никому не нужен. Так, по-видимому? Кому он нужен? Жены нет. Рафаил уехал. Так, по-видимому?
Нет, не так.
Ибо старушка мама Макарина Савельевна молча и упорно дожидается своего дурака, которого она родила, растила, купала в корыте, где он говорил «гули-гули», нянчила, покупала ему букварь и стегала ремнем за двойки из школы.
Дожидается, надеясь на деньги с далекого острова Шикотан, на урюк и на Господа Бога.
Дожидается, питаясь картошкой, солеными огурцами, свеклой, капустой, грибами – словом, всем тем, за что не нужно платить ни копейки денег и что бесплатно растет у хозяев на родной земле.
* Этот рассказ вместе с рассказом «Барабанщик и его жена, барабанщица» был напечатан в 1976 году в журнале «Новый мир». С предисловием Василия Шукшина. После чего я, пардон, проснулся наутро знаменитым, и всего лишь через два года меня приняли в Союз советских писателей, откуда уже через 7 мес. 13 дней исключили за альманах «Метрополь» вместе с Виктором Ерофеевым. После чего Василий Аксенов, Семен Липкин и Инна Лиснянская вышли из этого Союза в знак протеста. Я все помню.
Жду любви не вероломной, А такой большой, огромнай! – Из песни Владимира Шаинского (р. 1925) на слова Михаила Танича (1923–2008) «Осенний лес», которую часто исполняли по радио. Сведения эти я получил из Интернета, благодаря моим ФРЕНДАМ из «Живого Журнала», за что я их благодарю.
Заготскот – советская организация, занимавшаяся разведением и убийством крупного рогатого скота и овец.
Хоре́ – хорошо (сиб.).
…черти в свайку играли. – «Ряб, будто черти у него на роже в свайку играли» (Даль В. Пословицы русского народа). Свайка – старинная игра, состоящая в том, что толстый гвоздь с большой шляпкой нужно броском вонзить в землю, попав в середину лежащего на земле кольца.
…стеклянный шар. – «Как шар стеклянный этот мир разбился / И растворился в суете сует» (Джон Байрон (1788–1824). Дон Жуан. Перевод Татьяны Гнедич (1907–1976)).
Разободранный шофер… – В жизни, конечно, пелось это куда грубее. Но для литературы – вполне достаточно.
КПЗ – камера предварительного заключения. Теперь называется изящнее – ИВС, изолятор временного содержания.
…ара… – Вроде бы из азербайджанского языка. Приятель, что ли?
Шаньги не крути – не обманывай (сиб.). Шаньга – сибирская ватрушка с густой запеченной сметаной.
Шалыжки – деньги (жаргон).
Рассыпуха – дешевое крепленое плодово-ягодное вино.
…«на химию»… – расконвоировав, послать под гласный надзор в спецпоселение на «стройку народного хозяйства».
РОДИТЕЛЬСКИЙ ДЕНЬ
– Спаси! Спаси! Спаси, господи! Сохрани и помилуй! Поскольку офонарели кругом, заразы! Поскольку – суета, суета. Суть – тлен и разложение. Подайте на уродство, товарищ!
И нищий, сидевший на крыльце бани № 1 городского треста коммунально-бытовых предприятий, протянул коротковатую руку.
А слесарь проектного института «Сибводпроект» Иван Панкрат ответил ему так:
– Я тебя, харя, вот щас как не поленюсь, так и сведу куда надо. Чтоб ты не бормотал ерунду, поганая твоя рожа. Если ты – урод, то тебе пускай подаст собес. Однако мне сдается, что ты вовсе не урод и вполне можешь что-нибудь делать. Кроме того, я ясно вижу, что ты – пьяный. Эх ты, бессовестная твоя харя – харитиша!
– Ну пьяный! А ты мне, сволочь, подавал? – огрызнулась харя.
Иван задохнулся и прошел в баню, а побирушка остался сидеть и в баню не пошел.
Ни в коем случае не защищая нищего, который есть самый натуральный тунеядец и отброс общественности, я все же должен сказать, что товарищ Панкрат – довольно грубый человек: в поведении и языке. И это, пожалуй, единственный его крупный недостаток. Все остальные не выходят за пределы среднечеловеческих и вполне могут быть терпимы на данном этапе развития личности.
А вот грубость – это да. Тут Ваня крупно подкачал.
Уже будучи сердитым, он купил за 15 копеек билет и зашел в предбанник.
И не радовало его, что сейчас, сейчас скинет он грязненькое бельецо и кожу, слегка зудящую, протрет рогожной мочалкой. А потом встанет под горячий душ и пойдет в парилку, выскочив из которой окатится ледяной водой. «Уф! Уф!» Не радовало, и он сердито глядел на шкапчики, крашенные синей масляной краской, и на тетеньку, которая их открывала. И закрывала, пытаясь предотвратить, чтобы у кого чего не слямзили.
– Ты долго будешь шляться? – поинтересовался Иван.
Но тетенька уже запирала его шмотки: нейлоновую куртку, брючки, ботинки производства красноярской фабрики «Спартак». И, по старости лет не стесняясь находиться в обществе голых другого пола, сказала:
– Если ты такой быстрый, то иди на стадион «Локомотив» и там с кем-нибудь соревнуйся бегом. А я тебе не пара.
– Ты… ты как отвечаешь посетителю? А что как я сейчас пойду к вашему директору и спрошу его: «А где, уважаемый товарищ, ваш сервис?» А? А он тебя за хобот! А? Что ты тогда запоешь?
– А я запою, что в гробе я видала твой сервис, тебя и твоего директора вместе. Потому что за семьдесят рублей смотреть на твою, к примеру, задницу могу только я.
– И вовсе это не мой директор, а твой, – пробормотал Ваня.
В моечной он слегка отошел и даже замурлыкал песню.
Пена славно покрыла его тело. Он пел «Не жалею, не зову, не плачу», но малый рай кончился, когда Иван пошел под душ.
Именно уже под душем выяснилось, что в бане внезапно пропала холодная вода, и выяснилась эта печаль опытным путем. Ваня шустро выскочил из-под душа.
– Гроба душу мать! Да вы… вы что? Так же запросто человека можно обшпарить!
– А ты иди в парную, – посоветовали Ване люди более опытные. – Там, когда в мойке воды холодной нету, там она может быть.
– Гроба душу! Мыло! – вопил Ваня, ворвавшись в парную. – Холодненькой! Холодненькой!
А ему замечают:
– Ты зачем же весь в мыле лезешь париться? Ты разве не знаешь, что от мыла тут будет вонь?
– Я знать тебя, змей, не знаю! Мне глаза щипет, а он хреновину тащит, – ярился Ваня в поисках крана.
Нашел. И, держа голову под облегчающей струей, ругался так страшно и ужасно, что поток его слов остановил строгий голос:
– Постыдились бы вы, молодой человек. Довольно молодой, а позволяете такие гнусные речи.
– Щас, щас. Я тебе щас отвечу, – сулился слесарь.
Но пока он промывал глаза, захлопала дверь, и по промытии глаз в парилке никого не оказалось.
Панкрат тогда вышел в моечную, но там люди сидели уныло и ждали воды. Иван тогда плюнул, наскоро ополоснулся и побежал одеваться.
Он дышал шумно, а когда подошла тетушка, приказал:
– Подай-ка мне, старая ворона, жалобную книгу. Я там распишу все ваши безобразия.
Тетушка потемнела лицом, открыла кабинку и ушла.
– Книгу, книгу не забудь, – послал Иван вдогонку.
Тетушка не выдержала:
– Фигу – книгу.
– Как так?
– Нету книги, – дерзко отвечала тетушка.
– А где ж она?
– А кто знает? У баб в отделении… Ты иди к ним. Они тебе дадут.
Тут Ванек ослабел и заругался словами окончательно черными.
А между тем за ним уже некоторое время наблюдал какой-то человек – розовенький, толстенький, с женским лицом, бородкой и длинными волосами. Он подошел к Ивану и тронул его за плечо. Иван поднял голову.
– Нехорошо, – сказал толстенький. – Нехорошо так распускаться.
И Иван узнал голос, журивший его в парной.
– Ты еще тут будешь, – буркнул он. – Иди отседа, козел патлатый.
– Нехорошо! Нехорошо уже не только потому, что вообще нехорошо, а также и потому, что завтра – родительский день, а это у русских – праздник. Так что – нехорошо. Грешно.
Тут Ивана озарило.
– А-а! Святоша! Очень приятно! Ты че сюда приперся? У тебя ж, говорят, одна ванная десять квадратов. Ты зачем сюда пришел, опиум для народа?
– Ванная комната у меня действительно довольно вместительная, – сказал человек, в котором Иван узнал попа из Покровской церкви. – Ванная у меня вместительная, – повторил этот человек. – Но дело в том, что я люблю париться и стараюсь, когда есть свободное время, посещать общественную баню. Кроме того, не опиум для народа, а опиум народа. Так будет правильней.
– А ты откуда знаешь, как будет правильней?
– Мы этот вопрос, дорогой товарищ, изучали в семинарии.
– Дак, а вы… это… разве вам можно такое изучать в семинарии? – ошалел слесарь.
– Не только можно, но и нужно, – отвечал поп, но уже нехотя.
Очурав Ивана, он заторопился.
– Постой, постой, – придержал его Иван. – Постой, разговор есть.
– Не о чем нам с вами говорить, дорогой гражданин, – хмуро сказал поп. – А кроме того, я тороплюсь.
– Да я… щас.
И Иван, проворно натянув одежду, вышел вслед за батюшкой, который ждать все-таки не стал, а пошел своим ходом.
И в самом деле, что ему за интерес?
Но пошел он своим ходом прямо в деревянную пивнушку, притулившуюся близ бани. И там Иван его догнал. В пивнушке было людно. Толкались. Поп угощался на воздухе. Слесарь обратил внимание на тот факт, что нос попа – красен.
Добыв пару кружек, Иван уселся на завалинке, вынул сушеную щуку и сказал:
– Располагайся, батюшка. Угощайся.
– Постою, – ответил батюшка, но все же присел. И рыбкин хвостик взял.
– Вот ты мне скажи, не знаю, как тебя зовут, – задушевно начал Иван. – Скажи, какой толк вот от этой твоей религии?
– То есть как это «толк»?
– Ну вот что я, например, буду от нее иметь, если вдруг стану боговерующим?
– То есть как это «иметь»?
– Ну как иметь? Ну, вот чем мне станет лучше, если я стану боговерующим?
– Где тебе станет лучше?
– Где? Сказал бы я тебе где… Как где? Здесь.
– А тебе здесь не станет лучше.
– А где?
– Там.
И поп указал на небо.
– И тут.
Поп приложил руку к сердцу.
– Э-хе-хе, – закряхтел слесарь. – Вот ты себя и обнаружил. Вранье все это! Вранье! Что там? Там наверняка ничего нету. Там – планеты. А в груде у меня и так полный порядок. Тьфу!
Слесарь с досады плюнул и попал попу на ботинок. Поп посмотрел на ботинок и ничего не сказал.
Но и ботинок не вытер.
Беседуя, взяли пива еще. Глазки служителя культа блестели, а слесарь был уныл.
– …впрочем, кроме этих, весьма отдаленных историй могу рассказать тебе другую, непосредственно происходившую на земле. Хочешь?
– Валяй, – отвечал задумавшийся слесарь.
– Был один человек, – торжественно начал поп. – Он жил во Владивостоке и был из командного состава торгового флота. У него было много денег и чудный дом посредине Владивостока. Моряк жил весело, в труде и праздности, а однажды он задумал уехать из родного Владивостока вдогонку за красивой женщиной, в которую он влюбился.
Тогда к нему пришли моряки из управления и сказали: «Продай нам свой дом. Мы из него сделаем контору, где будет производиться учет. Мы тебе дадим за это много денег».
Но штурман любил свой город, а также был богат. И он сказал: «Мне не надо никаких денег. Я дарю свой дом городу, и пускай здесь будет контора».
«Хорошо, – ответили моряки. – Вот тебе бумажка с печатью, что ты безвозмездно подарил нам свою жилплощадь».
И моряк взял бумажку и уехал вслед за красивой женщиной.
Прошли годы. Любовь не подтвердила его надежд. Моряк побывал в тюрьме и, будучи уже пожилых лет, оказался в городе К., где решил снова строить себе дом.
Для этого он пошел в исполком и сказал: «Я хочу построить себе дом. Дайте мне пятьдесят тысяч ссуды, которую я потом отдам».
«А вы кто будете такой?» – поинтересовались у него.
Моряк все про себя рассказал, не утаив, что он был также и в тюрьме. Последнее не произвело благоприятного впечатления, но дело заключалось не в этом.
«Вы поймите, – мягко объяснили моряку. – Вы, конечно, подарили дом. У вас есть справка. Но мы не можем давать ссуды с бухты-барахты. Это смешно. В крайнем случае поезжайте во Владивосток. Может быть, там для вас что-нибудь и сделают».
«Это что же получается? Что, во Владивостоке одна советская власть, а у вас другая, что ли? – обиделся моряк. – Когда было надо, я помог. Так пускай и мне сейчас немного помогут, когда я нищ и наг».
«Нет. Этого мы сделать не можем. В крайнем случае мы можем дать вам комнату где-нибудь», – твердо ответили моряку.
«Не надо мне вашей комнаты!» – закричал моряк. И поехал он не во Владивосток, а наоборот – в Москву.
Пошел он куда надо, но и там ему ничем не могли помочь. Потому что вообще-то, если говорить честно, претензии его были довольно смехотворны, если говорить честно.
Вышел тогда моряк на площадь. Горько ему, обидно, и вдруг видит он: прямо перед носом – кресты, купола.
Эх, думает, была не была. Где наша не пропадала. Обращусь-ка я к религии. Может, она поможет?
С превеликими трудностями добрался он до важного церковного чина и напрямик изложил ему все дело, предварительно честно объяснив, что сам он – человек неверующий и прибегает лишь по крайней нужде…
«Это неважно, – сказал чин. – А дело вы сделали божеское, отдав дом под контору. Сам я ничего не решаю, но буду целиком на вашей стороне. Оставьте адрес и ждите ответ».
И моряк, оставив адрес, возвратился в город К., где стал ждать, проживая в общежитии гормолзавода. И через определенное время его вызвали для вручения чека, по которому он получил в банке пятьдесят тысяч наличными деньгами. Вот так.
И поп, закончив, сильно выпил из кружки.
Слесарь слушал эту историю, переходя от уныния к радости и наоборот. Под конец он приободрился и при последних словах попа напал на него:
– А-а! Вон ты какие речи завел! Дескать, никто не помог, одна религия помогла. А-а! Вон ты как!.. Ну, погоди! Погоди! Ты дорассказываешься. Устроят тебе с такими историями… обедню.
– Это было во мрачные времена культа личности Сталина, – испугался поп. – И деньги старые. По-новому их было бы пять тысяч.
– А-а. Ну если старые, тогда – другое дело, – смягчился Иван. – А все-таки ты, наверное, врешь.
– Незачем мне лгать. Зачем? А тот человек жив. Он сам мне это рассказывал.
– Ну и что он, как? Живет в своем доме, что ли?
– Нет. Вот тут – плохо. Деньги не помогли ему. Покатился дальше вниз. Встретил я его уже в Норильске.
– Понял, – сказал слесарь. – Намек понял. Вот видишь, что получилось? Получилось, что те-то дело знали, когда не дали денег, а?
– Получилось, что знали.
– Вот тогда и получается, что твой рассказ ни к чему.
– Так я же ведь и не хотел, чтоб «к чему». Я просто рассказал. Без всякой задней мысли.
– Нет, уж тут ты не виляй. Не люблю! – опять распалился слесарь. – Без мысли или с мыслью, а религия твоя по новой терпит ужасное фиаско. Все! Точка! Молчок!
– Ну фиаско так фиаско, – забормотал поп. – Надоел ты мне. Я пойду.
– Посиди, че уж так сразу, – Иван почувствовал себя виноватым. – Сиди. Можем о чем-нибудь другом поговорить. Тебе сколько лет?
– Сорок один.
– И давно этим самым занимаешься?
– С детства открыл душу Господу.
– А родители что? Тоже при церквах околачивались?
– Нет. Тут обстоит сложно. Отец у меня был красный генерал, атеист, неверующий, а мать – уборщица. После смерти отца открыла душу Господу и меня воспитала христианином.
– Однако опять ты врешь! Как же это так? Отец – генерал, мать – уборщица. Разве так может быть?
– Все может быть.
– Как же это так? Вот у меня, например, мать тоже долгое время работала уборщицей, так и отец рубил мясо на колхозном рынке. А у тебя… Нет, тут что-то не то. Странно.
– Странно так странно. Отвяжись. Странно ему… Да и какая тебе разница? Оба они уже давно в сырой земле, царство им небесное, вечный покой.
И поп осенил себя крестным знамением.
– Мои тоже копыта откинули, – задумчиво сказал Иван.
Поп покривился.
– Ну вот, видишь ты как! Разве ж так можно? «Копыта откинули»! Ведь ты говоришь про величайшее таинство на земле. Про уход в небытие. Ты если не уважаешь уход в тот мир, так хоть уважай своих родителей.
Иван не согласился.
– Хоть и складно ты мелешь, батя, а все-таки я на твои речи плюю. Я тут чую вранье, и ничем ты меня не перешибешь и не переубедишь. И – точка. Молчок.
