Евгений Евгеньевич Петропавловский
Шолохов и симулякры
черны их бешметы, черны сапоги и папахи черны,
и только в зрачках – сумасшедшая сталь восходящей луны.
Ни гика, ни стука; не звякнет нечаянно бранная снасть -
как будто и звуки боятся на тёмную землю упасть.
Несутся безмолвные сотни к мерцающей первой звезде
по мёртвому Дикому Полю, которое ныне – везде.
Вдоль гиблых лиманов, отравленных рек и бесплодных полей
размашистой рысью, а после – намётом пускают коней,
безудержно мчат по украинным вехам родимой земли,
которую в сечах с врагом нестрашливо они берегли,
пока не приспела пора уходить на небесный кордон…
Летят казаки, словно лютая память грядущих времён.
Мелькают, мелькают копыта, едва ли касаясь травы.
Когда б супостат повстречался – ему не сносить головы;
но нет никого: ни чужих, ни своих, ни великой страны -
лишь Дикое Поле… И чёрным потоком – под сенью луны -
подобные стаду могучих кентавров, летят казаки
по следу былого, по древнему космосу русской тоски…
– Эхма, – сказал Шолохов.
– Ну? – уточнил я, желая более развёрнутого отклика.
– Душевно, – признал он. – Однако положительно оценить это стихотворение не могу, хоть ты тресни.
– Почему?
– Потому что оно упадочное.
– Но это не критерий.
– Очень даже критерий.
– В таком случае, он ложный.
– Можешь думать что хочешь, однако я своё мнение выразил. Есенин писал куда лучше тебя, но тоже упадочно – отступил от течения современности, вот и не уберёгся, диалектика жизни его задушила. А жаль, стихи Есенина я люблю. Даже позаимствовал кое-что из его поэзии.
– В каком смысле?
– В самом что ни на есть прямом.
– Например?
– Экий ты въедливый. Желаешь конкретных примеров?
– Да.
– Добре, зараз скажу, если память не обманет.
С этими словами он прикрыл глаза, вспоминая. Молчал с минуту, покачивая головой. Затем объявил:
– Слушай.
И принялся перечислять свои умышленные эпигоналии. Без сожаления, даже с некоторой гордостью:
У Есенина: «Голубая да весёлая страна» – у Шолохова: «голубая приветливая страна». И ещё раз: «по голубой весёлой земле».
У Есенина: «Со снопом волос твоих овсяных» – у Шолохова: «желтоватые, цвета незрелого овса, вьющиеся волосы».
У Есенина: «Там лунного хлеба Златятся снопы» – у Шолохова: «пшеничная россыпь звёзд».
У Есенина: «Изба-старуха челюстью порога Жуёт пахучий мякиш тишины» – у Шолохова: «Ставни дома наглухо стиснули голубые челюсти».
У Есенина: «Заневестилася… роща» – у Шолохова: «Сады обневестились».
У Есенина: «В пряже солнечных дней Время выткало нить» – у Шолохова: «голубая пряжа июльских дней». И ещё раз: «Отравленная бабьим неусыпным горем, разматывалась пряжа дней».
У Есенина: «Так мельница, крылом махая, С земли не может улететь» – у Шолохова: «За ветряком сипел ветер. Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица».
У Есенина: «Отелившееся небо Лижет красного телка» – у Шолохова: «Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее солнце».
У Есенина: «Язык сограждан стал мне как чужой, В своей стране я словно иностранец», у Шолохова: «Две или три заспанные бабы повстречались Григорию неподалёку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись Григорию».
У Есенина: «ветер рассыпал звонистую дробь» – у Шолохова: «дробя сапогами звонистый ледок».
– …Я у него намного больше заимствовал, но всего сейчас не припомню, – сообщил наш собеседник.
– Плагиат, – пригвоздил Василий.
– Ничего подобного, – отринул обвинение мужик, похожий на эманацию Шолохова.
– Эпигонство, – уточнил Сергей.
– Вздор утверждаете оба, – последовало незамедлительное возражение. – Не попадайтесь в придуманную бездарями ловушку. Есенин обогатил язык, спасибо ему, но пользоваться теперь может каждый. А иначе зачем ему было стараться и класть жизнь на словесные загогулины? Всякая находка должна перебродить на своих дрожжах, а потом идти в массы. К тому же Есенин воспевал красоту рязанских раздолий и Оки, а у меня речь об тихом Доне, это большая разница. У него крестьянское основание, а у меня – казачье. Хотя одно другому не мешает.
– Вряд ли это можно назвать дихотомией врождённых идей, – обобщил Егоров. – По-моему, тут не обошлось как минимум без элементов эпигонства.
– Или без соприродности метафорических систем, – предположил Василий.
– Скажи ещё – художественных универсумов, – сыронизировал Сергей. – Впрочем, в мировой литературе существует немало примеров так называемых сквозных образов и даже бродячих сюжетов. Verba volant – слова летучи – этот тезис выдвигали ещё в эпоху античности. Возможен и другой вариант: построение творческого метода на пародировании и деконструкции. Но ваши примеры вряд ли потянут даже на стилизацию.
– Ди-и-ихотоми-и-ия, – передразнил пришлец. – Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокрёнка. Хватит напускать на себя умственный вид, я и слов-то таких не знаю.
– Дихотомия – это когда бабка любит чай горячий, а внучка любит хрен стоячий, – пояснил Василий.
– А вы с ним в жизни встречались? – поинтересовался я у человека, похожего на классика соцреализма.
– С Есениным? – уточнил он.
– С ним.
– Не довелось, да что ж теперь. Каждый из нас – своего рода послание. Загвоздка в том, что общество редко умеет отыскать ключи для расшифровки посланий. Единственная надежда на родственные души, которые иногда умудряются разглядеть друг дружку… Жаль, не встретил я Есенина, зато тех, кто его кусал да подкусывал, очень хорошо знал, и на себе прочувствовал хватку всей этой писательской своры. Вот какое диво-то: литературно бездарные люди, а ярлыки навешивать были те ещё мастера! Придумали термин «есенинщина» и пустили гулять по газетам пакостное словцо. Обвиняли его в пьянстве, а сами-то пили нисколько не меньше. Да ещё рядили Есенина в антисемиты, дурачьё. Хоть бы сообразили своими дырявыми макитрами, что первая жена у него – Зинаида Райх – еврейка, и двое детишек от неё, выходит, полукровки. Да и последняя его баба, Бениславская, того же роду-племени: она потом застрелилась на есенинской могиле… У него и в стихах про то, как его гнобили, сплошь и рядом строчки рассыпаны: «Меня в России травят так же, как на охоте травят волка…», «Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я здесь не нужен…», «Мне на Руси теперь нет жизни…».
Он помолчал немного, как если бы хотел сказать ещё что-то, однако сомневался, стоит ли это делать. Затем сделал неопределённый жест и продолжил:
– Когда Есенин повесился, его похоронили с большими почестями за государственный кошт. Троцкий опубликовал в «Правде» некролог, в котором называл поэта «звонким подмастерьем революции». Через несколько месяцев издали сборник «Памяти Есенина» – опять же, со вступительной статьёй Троцкого. Однако миновало ещё с полгода или около того, и всё переменилось. Со страниц газет РАППовские писаки стали обливать его ушатами помоев. Даже Бухарин не поленился написать статью в «Правду» – «Злые заметки» она называлась: там снова прозвучало поганое словцо «есенинщина». Дескать, это не поэзия, а напудренная матерщина, смоченная пьяными слезами. Книги Есенина скоренько изъяли из продажи, а неизданные рукописи конфисковали. Тут уж все щелкопёры подхватили хором: есенинщина, упадочничество, кабацкий угар и тому подобное. Бичевали покойного со всех боков, ровно он враг народа… Только вот какая штука: почти все его хулители потом получили по заслугам. Кто в лагерях загинул, а кого и к стенке поставили. Даже таким мелким шавкам, как Тиняков, воздалось за подлость.
– Тиняков? – отреагировал я на незнакомую фамилию. – Кто такой?
– Вот видишь, никто сегодня не помнит его имени. А какой гоноровый был стихотворец, как рвался к славе! Добре, раз вы не слыхали о таком, зараз расскажу…
***
Среди поэтов Серебряного века трудно найти кого-либо более беспринципного, нежели Александр Тиняков. Этот человек проповедовал порок и лез из кожи вон, чтобы взмыть к литературной известности на волне декаданса. Его стихи находил талантливыми Александр Блок; он был на короткой ноге с Георгием Ивановым, Владиславом Ходасевичем, Борисом Садовским, Осипом Мандельштамом, Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским. Стезя маргинала не пугала Тинякова, и он изощрялся в стихах примерно такого толка:
Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься…
Не будет преувеличением сказать, что Тиняков являлся пикантным, но вполне органичным ингредиентом в петербургском литературном бульоне. Он блистал в салоне Мережковских, цитируя по памяти Канта и целые главы из Талмуда, а позже стал завсегдатаем литературного кафе «Бродячая собака». Гулял широко: пил без меры, нюхал кокаин, зависал в борделях; несколько раз его доставляли в психбольницу с белой горячкой. Поэтическая всеядность бросала его всё глубже в пучину гнусности. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьётся», – такую запись сделал в дневнике потрясённый Даниил Хармс, прочитав сборник натуралистических поэз Тинякова.
Ни в чём не зная меры, он опубликовал в газете «Земщина» статью под названием «Русские таланты и жидовские восторги», в которой содержались обидные, несправедливые, откровенно глумливые строки:
«Приехал в прошлом году из Рязанской губернии в Питер паренёк – Сергей Есенин.
Писал он стишки, среднего достоинства, но с огоньком, и – по всей вероятности – из него мог бы выработаться порядочный и полезный человек. Но сейчас же его облепили литераторы с прожидью, нарядили в длинную, якобы «русскую» рубаху, обули в «сафьяновые сапожки» и начали таскать с эстрады на эстраду. И вот, позоря имя и достоинство русского мужика, пошёл наш Есенин на потеху жидам и ожидовелой, развращённой и разжиревшей интеллигенции нашей… Со стороны глядеть на эту «потеху» не очень весело, потому что сделал Есенин из дара своего, Богом ему данного, употребление глупое и подверг себя опасности несомненной. Жидам от него, конечно, проку будет мало: позабавятся они им сезон, много – два, а потом отыщут ещё какую-нибудь «умную русскую голову», чтобы и в ней помутился рассудок…»
Тиняков подписал статью псевдонимом «Одинокий», но литературный мир тесен, и пакостника скоро вычислили. После этого все от него отвернулись. Его не принимали в литературных салонах; двери редакций печатных изданий перед ним закрылись – «проклятому» поэту стало нечем зарабатывать на жизнь. И он уехал из Петрограда в Орёл, где несколько лет прозябал в забвении.
Когда грянула Гражданская война, Тиняков принял сторону большевиков, стал сотрудничать с ЧК и публиковать в орловских газетах рифмованные агитки. А затем отправился в Петроград, дабы предпринять ещё одну попытку покорить литературный Олимп. В прессе снова стали появляться его разнузданные стихотворные опусы:
Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной
Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд.
Остались за дверьми вечерние туманы
Да слабые огни далёких, грустных звезд.
И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще,
Что тело женщины вот здесь, передо мной,
И показалась мне любовь старухи слаще,
Чем песня ангела, чем блеск луны святой.
И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал её, дрожа и замирая,
В тяжёлой, как кошмар, полночной тишине.
Засасывал меня разврат больной и грязный,
Как брошенную кость засасывает ил, –
И отдавались мы безумному соблазну,
А на свирели нам играл пастух Сифил!
Наряду с декадентскими экзерсисами, подобными вышеприведённому, Тиняков споро строчил и издавал идеологические брошюрки с названиями типа: «Пролетарская революция и буржуазная культура». Однако в окормлении подобными личностями революция не нуждалась, и он остался незамеченным партийным руководством.
В своих мемуарах «Белый коридор» Владислав Ходасевич описал встречу с Тиняковым той поры:
«Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались – на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, – но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.
– Значит, вы теперь коммунист? – спросил я.
– Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, – прибавил он конфиденциальным тоном.
– А Бабу-Ягу?
Он ухмыльнулся:
– Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.
Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушёл. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днём продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:
– Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!
Он пробовал заняться литературной работой – из этого ничего не вышло. Меж тем, нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось – поступил на службу в Чека.
– Вы только не думайте ничего плохого, – прибавил он. – Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.
И подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел».
Касательно литературной работы ошибся Ходасевич: писать стихи Одинокий не бросил до конца жизни. Просто в печать их принимали всё реже. Потому что трудно найти благодарного читателя произведений наподобие этого:
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя,
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над Богом,
Оскверню свою слезу.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабёж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, порвав все связи с небом,
В ад полезу, в батраки.
Дайте мне ярмо на шею,
Но дозвольте мне поесть.
Сладко сытому лакею
И горька без пищи честь.
Не удержался «проклятый» поэт ни в ЧК, ни в литературе. Не вписался в эпоху и покатился по наклонной. Пил беспробудно, денег на жизнь не хватало, и он стал профессионально нищенствовать. Маячил на углу Невского и Литейного проспектов с картонной табличкой на груди: «Подайте бывшему поэту».
А в 1930 году его арестовали и приговорили к трём годам лагерей за антисоветскую агитацию. Что нисколько не удивительно, ибо при обыске у него изъяли дневники, в которых на чём свет стоит поносились советская власть, партия и правительство. В комплекте с дневниками была обнаружена целая кипа ругательных стихов такого пошиба:
Чичерин растерян и Сталин печален,
Осталась от партии кучка развалин.
Стеклова убрали, Зиновьев похерен,
И Троцкий, мерзавец, молчит, лицемерен.
И Крупская смотрит, нахохлившись, чортом,
И заняты все комсомолки абортом.
И Ленин недвижно лежит в мавзолее,
И чувствует Рыков верёвку на шее.
Через три года Тиняков вышел на свободу, но его здоровье было бесповоротно подорвано, и ещё через год он умер в одной из ленинградских больниц. Не нашлось ни одного собрата по перу, который помянул бы его добрым словом. А уж о читателях и говорить не приходится.
***
Далее наша беседа изгибалась в разные стороны, хотя продолжала придерживаться литературного русла. Мы рассуждали о понятиях и скрытых знаках, о национальном и наднациональном в творчестве, о метасюжетах и ментальных доминантах авторов и их произведений. Мы спорили о литературном холопстве и влиянии социальных клише на развитие языка в эпоху постмодерна, об архитектонике и факторах актуализации различных произведений, о мифопоэтических универсалиях и конвергенции архетипических систем под давлением глобализации, всепобеждающих мемов и клиповости сознания. Мы припадали к кастальскому ключу мировой классики и замахивались на забронзовевшие персоналии, перескакивали из одного времени в другое и строили мосты между берегами, вспоминали личное и незло подкалывали друг друга.
А ёмкость из-под самогона была пуста, и от этого факта деваться было некуда.
Мы то полусидели, то полулежали подле пересохшего источника вдохновения, и колебания наших мыслей пронизывали напластования веков и нарративов, и, по всей вероятности, были когерентны колебаниям первородного вселенского хаоса. Однако жажда – не тётка и не дядька, а гораздо хуже и неумолимее. Посему вскоре было решено заполировать самогон пивком.
И Василий Вялый, дипломант, медалист и лауреат множества литературных конкурсов и фестивалей, турниров и форумов, поднялся со своего места и оптимистическим шагом направился в магазин.
***
…А я сегодня уже вконец озверел от этого нескончаемого сидения перед компьютером. В глаза мои впору вставлять спички, поскольку они сами собой закрываются от непрерывного муторного пяленья в экран монитора; вокруг меня марит африканская жара, от сигарет во рту стоит постоянная горечь, кофе уже в глотку не лезет, и от не успевающих воплотиться в строки воспоминаний пухнут нейроны и дребезжат синапсы.
Что я, нанимался на такую каторгу? Дело к вечеру, а я ещё ни в одном глазу. Да провались оно к чертям собачьим, это писательство!
Архимед советовал молчать, пока ты не в состоянии сказать нечто такое, что будет полезнее твоего молчания. А я уже не в состоянии, факт. Пора идти пить пиво. С чувством, как всегда, недовыполненного долга и огромного облегчения.
Когда-нибудь довспоминаю о своих постмедальных перипетиях. Может, в этой, а может, в следующей жизни, если надумаю застрелиться от безнадёги, как Фадеев. Нет, скорее как Маяковский. Ни за какой вариант пока не стану ручаться. Однако если сейчас успею добежать до ближайшей пивнухи, не сдохнув от жажды, то можно считать, что ещё не всё потеряно.
Как я обмывал шолоховскую медаль. Третья загогулина
В перерыве между пивом и ничегонеделаньем я снова забежал на кубанский форум, в тему о 100-летии Шолохова.
Не бог весть какая бурная, но всё же жизнь там трепыхалась. Робкая такая жизнь, без особых закосов под креатив, но и без бивисобатхедовской тупизны, какая обычно царствует на молодёжных виртуальных тусовках. Сразу чувствовалось, что народ туда заглядывает преимущественно зрелый. Степенный народ, а не какая-нибудь шелупонь, которой в Интернете только шашлы-машлы крутить интересно.
Местами мне было даже любопытно.
Впрочем, пусть читатель судит сам – я скопировал всё подряд, чтобы не париться:
ШОЛОХОВУ – 100 ЛЕТ. ГДЕ ПРАВДА?
Это нечто
17 – 12.06.2005 – 07:19
Интересный расклад получается.
Два российских нобелевских лауреата – Солженицын и Шолохов – невзлюбили друг друга. Пастернак (тоже нобелевский лауреат), оказался объектом травли со стороны Михаила Александровича… Бунин, ещё один нобелевский лауреат, прочтя «Тихий Дон», написал в своём дневнике о Шолохове: «Всё-таки он хам, плебей. И опять испытал возврат ненависти к большевизму».
Отчего творческие люди питают столь сильную антипатию друг к другу? Или это ревность к чужим лаврам? Так вроде никто из них не был обделён славой. Загадка!
Интересно, у современных писателей тоже до таких крайностей доходит? Или с переходом на рыночные отношения всё урегулировалось деньгами?
retever
18 – 12.06.2005 – 08:34
(От автора: здесь некто, замаскировавшийся под ником «retever» подсунул ссылку на некий коммерческий сайт, абсолютно не имеющий отношения к теме. Дабы не отвлекать читателей, а заодно и не потворствовать подобной хитрожопой публике, я эту ссылку убрал).
пан Гималайский
19 – 12.06.2005 – 11:12
17 – Смешной вопрос. Писатели и сейчас, как пауки в банке, готовы сожрать друг друга! Деньги тут ни при чём. Сколько ни дай – на всех не хватит. Да и не в них дело. Славы тоже никогда не бывает поровну. Каждому хочется подпрыгнуть ещё хоть чуточку повыше. И, уж по крайней мере, повыше своих коллег. А объясняется всё, на самом деле, очень просто: практически все писатели – психически нездоровые люди, это медицинский факт.
пан Гималайский
20 – 12.06.2005 – 11:18
18 – что за спамерский заезд? Модератор, не спи, гони этих чмошников в шею!
Бастинда
21 – 12.06.2005 – 12:06
19 – а форум-то «Культура» :))
Лыко в строку
22 – 13.06.2005 – 02:21
У Роя Медведева была работа «Куда течёт Тихий Дон?» В ней он, хоть и не утверждал на 100%, но тоже склонялся к тому, что Шолохов вряд ли мог написать этот роман самостоятельно.
пан Гималайский
23 – 13.06.2005 – 15:45
Что ж, перескажу и я одну вариацию насчёт Шолохова. В журнале «Техника молодёжи» (№ 7/1997) журналист Константин Смирнов опубликовал статью «Два таланта Михаила Шолохова», в которой высказал свою гипотезу шолоховской истории. А затем подтвердил её в журнале «Чудеса и приключения» (№ 3/2000). Даю текст в изрядном сокращении, чтобы не утомлять форумчан:
«…Оказывается, многие эпизоды, а порой и периоды жизни Михаила Александровича не подтверждены никакими документами и свидетельствами.
Так, абсолютно отсутствуют данные о том, что он в действительности делал в годы Гражданской войны. Нет ни одного свидетеля, который мог бы подтвердить его службу в продотряде. Создаётся впечатление – либо все сослуживцы будущего писателя погибли, что само по себе маловероятно, либо отряда вообще не существовало, либо юный Миша Шолохов никогда не был комиссаром…
Много странного и в московском периоде жизни Шолохова с 1922 по 1926 год. Не сохранилось документов, свидетельствующих о его работе грузчиком, мостильщиком дорог и служащим жилищного управления. Как выяснилось, комнату он получил вовсе не как его сотрудник, а по приказу некоего Леона Галустовича Мерумова – большой «шишки» в экономическом отделе ЧК. Так чем же занимался в столице бывший продкомиссар, на какие средства, в конце концов, жил?
Кроме того, вызывает сильнейшее недоумение история с женитьбой Михаила Александровича. Официально он познакомился со своей будущей супругой Марией Петровной Громославской, которая была старше его на несколько лет, в 1920 г., что тоже ничем не подтверждается, и женился на ней в один из своих приездов на Дон в 1923 году. Однако, по воспоминаниям знакомых, тогда писатель не ездил на родину. Мало того, ещё за год до этого он рассказывал московским приятелям о своей жене. Достоверно известно одно: в 1923 г. Мария Петровна появилась в столице уже в качестве супруги Михаила Александровича. Вся странность ситуации заключается в том, что жениться он мог не раньше именно этого года, то есть достигнув совершеннолетия – 18 лет. Тогда о какой жене говорил 17-летний Шолохов?
Столь же труднообъяснимо поведение писателя в 1929 г. – году сплошной коллективизации. Он бросает литературную работу и пускается в бесконечные поездки по Донщине, изучает все случаи перегибов в деле создания колхозов и излагает их в письме к своей московской знакомой Евгении Левицкой, работавшей в издательстве «Московский рабочий». Это письмо попадает не кому-нибудь, а самому Сталину. Изучив его, Иосиф Виссарионович пишет знаменитую статью «Головокружение от успехов», в которой, по сути дела, отвечает на вопросы, поднятые в послании Шолохова. После этого Михаил Александрович и Сталин постоянно переписывались и обменивались телеграммами.
Вообще своеобразная дружба писателя и руководителя Советского государства – ещё одна загадочная страница жизни Шолохова.
Мало того, однажды Иосиф Виссарионович спас Шолохова от смерти. У местных ростовских руководителей НКВД – неких Гречухина, Григорьева и Когана – был на Шолохова большой зуб. Только они начинали творить беззакония, как Михаил Александрович связывался с Москвой, и им давали по рукам. В 30-е годы писатель спас многих честных людей от произвола, большинство перегибов на Дону было исправлено при его непосредственном участии. Влияние Шолохова стало столь велико, что его решили попросту убрать. В 1938 году на него состряпали ложное обвинение в контрреволюционной деятельности. Роль изобличителя решили поручить старому чекисту Ивану Погорелову, в то время арестованному как буржуазный пособник. Воспользовавшись его безвыходным положением, ростовские энкавэдэшники принудили Погорелова к сотрудничеству в предстоящем деле и выпустили его. Однако тот повёл себя странно. По непонятной причине проникся к Шолохову уважением, предупредил его о провокации, а сам, рискуя жизнью, отправился в Москву, где в приёмной Сталина оставил подробное письмо об операции своих коллег. Вскоре на заседание ЦК были вызваны Михаил Шолохов, Иван Погорелов, с одной стороны, и Гречухин, Григорьев, Коган – с другой. Погорелов в лицо обвинил их в том, что они состряпали против писателя ложное обвинение, и предъявил подтверждающие это документы. После чего Сталин лично распорядился оставить Михаила Александровича в покое и впредь не трогать. А Шолохова и Погорелова на всю оставшуюся жизнь связала дружба.
пан Гималайский
24 – 13.06.2005 – 15:49
…Один из главных аргументов тех, кто обвиняет Шолохова в плагиате – его молодость. Действительно, уже в 23 года он написал две первые книги «Тихого Дона». Едва ли такое эпохальное произведение могло выйти из-под пера столь молодого человека. Кроме того, во всех книгах писателя чувствуется высокий уровень образованности, которым Михаил Александрович не обладал, имея 4 класса гимназии.
Так вот, единственное предположение, с помощью которого можно объяснить эти и многие другие странные обстоятельства жизни классика, – предположение о том, что на протяжении многих лет под именем Михаила Александровича Шолохова скрывался другой человек, более образованный и существенно старший по возрасту.
Скорее всего, настоящий Шолохов действительно учился в московской гимназии и действительно служил в продотряде. Последний, по-видимому, целиком был перебит в 1920 году, и настоящий Миша погиб. Поэтому и нет свидетелей, могущих подтвердить события жизни писателя в годы Гражданской войны. И личность погибшего оказалась идеальной для подмены, ведь его в родных местах никто не видел с 1915 г., когда он 10-летним мальчишкой уехал в Москву… Так кто же человек, занявший место Миши Шолохова?
Некоторый свет на этот вопрос проливает переписка, завязавшаяся в 60-е годы между шолоховедом Константином Приймой и руководителем Вёшенского восстания, которое описано в «Тихом Доне», Павлом Кудиновым.
В 1920 г. Кудинов эмигрировал в Болгарию. После Второй мировой войны был арестован советскими властями и осуждён по делу о Вёшенском восстании на 10 лет. В 1956-м вышел на свободу и вернулся в Болгарию, а в 1967-м покончил жизнь самоубийством. В одном из писем Прийме Кудинов писал: «…многие рядовые и офицеры допытываются у меня: «Ну, до чего же всё точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарьевич, не припомните, кем он у вас служил в штабе, энтот Шолохов, что так досконально мыслею превзошёл и изобразил». В 1956-м, после отсидки, Кудинов посетил Вёшки, желая повидаться с писателем, но тот уклонился от встречи, спешно уехав за границу. Создаётся впечатление, что Павел Назарьевич при личной встрече (по фотопортрету вряд ли, всё же прошло немало лет, да и здесь важны прежде всего индивидуальные особенности личности) мог опознать человека, известного всему миру как Шолохов.
Среди руководителей Вёшенского мятежа нет людей, даже отдалённо похожих на писателя, поэтому он скорее всего был одним из связников-офицеров деникинского штаба, которые неоднократно пробирались к повстанцам и корректировали их действия…
Есть много свидетельств того, что после Гражданской войны писатель имел тесные контакты с советскими спецслужбами. Он свободно пользовался автомобилем начальника Вёшенского НКВД, неоднократно встречался с Ягодой и Ежовым, не говоря уже о многочисленных загадочных свиданиях со Сталиным. Поэтому вполне правомерным будет предположение о том, что и в саму Гражданскую он был связан с ЧК. Короче, человек, скрывавшийся под именем Шолохова, был не просто деникинским штаб-офицером, но и большевистским агентом.
Приняв эту версию, нетрудно объяснить все загадочные события жизни писателя.
Псевдо-Шолохов старше настоящего лет на десять. Вскоре после начала Гражданской войны многие офицеры, не принявшие советскую власть, пробираются на юг к Деникину. Под видом одного из них попадает к белым и агент ЧК. Кстати, не исключено, что он и вправду был офицером царской армии и принимал участие в Первой мировой войне, в дальнейшем столь правдиво описанной им в «Тихом Доне». Обосновавшись в деникинском штабе, наверное, под своим настоящим именем, он, по-видимому, сделал неплохую карьеру. На протяжении всей Гражданской войны занимается разведдеятельностью в пользу красных. После разгрома Деникина появляется в Москве…
пан Гималайский
25 – 13.06.2005 – 15:52
Теперь становится понятной и история с его женитьбой. Он женился ещё под своим настоящим именем, и вовсе не в 1923-м, а значительно раньше. Вскоре после своего приезда в Москву будущий писатель получил новое назначение и новое имя – М. А. Шолохов. А произошло это, судя по всему, после его встречи со Сталиным. Именно он решил отправить опытного разведчика в качестве своего доверенного лица в район Северного Кавказа, считавшегося тогда взрывоопасным. По вполне понятным причинам явиться туда под своим именем тот не мог. Тогда для него разрабатывают легенду, по ней он становится Мишей Шолоховым, который на самом деле погиб и внешне был несколько схож с ним. Для органов госбезопасности не составило труда убедить родителей погибшего выдать чекиста за своего сына.
Лишь в 1926 году, после длительной подготовки, Шолохов окончательно обосновывается в Вёшенской и приступает к работе. Обо всём происходящем на Дону он докладывает непосредственно Сталину… Для экстренной связи у Михаила Александровича был московский телефон Сталина, об этом свидетельствуют многие знакомые писателя. Правда, они вряд ли представляли, зачем он ему на самом деле. Кроме исполнения своих служебных обязанностей, Шолохов пишет «Тихий Дон», работа над которым была начата им ещё в бытность деникинским офицером. По-видимому, рукопись видели его сослуживцы по Добровольческой армии, и те из них, кто остался в живых, узнали её (после публикации) и стали источником слухов. Разве могли они догадаться, что белый офицер, писавший роман, на самом деле не погиб, а скрылся под другим именем?
В 1929 году начинается сплошная коллективизация. Эта пора становится особенно горячей для Михаила Александровича. Он забрасывает «Тихий Дон» и пускается в изнурительные поездки по Донщине, выявляет многочисленные перегибы и бесчинства, творимые рьяным местным руководством. Обо всём этом он докладывает Сталину, который пишет статью «Головокружение от успехов» и принуждает партчиновников исправлять ошибки. Возможно, благодаря действиям Шолохова удалось избежать массовых волнений на Дону в период создания колхозов.
