Евгений Чириков
Юность
XXXIX
«Трах, тарарах, тах-тах, тах-тах» – стучит, гремит и, как птица, несется под уклон скорый поезд, позванивает, полязгивает сцепами и плавно покачивается на закруглениях. Я стою у раскрытого окна и подставляю встречному ветру лицо. Треплет ветер волосы, рвет с головы широкополую шляпу; бегут мимо столбы с проволоками и белыми фарфоровыми чашечками; как бесконечная лента, развертывается желтый откос железнодорожной насыпи и пугают встречные поезда птицы, вихрем проносящиеся в глазах; зеленеют луга, сверкают серебристыми ленточками луговые речки, уплывают назад кучки белых домиков-мазанок с вишневниками и желтыми подсолнухами; мелькают на переездах пузатые бабы в повойниках, с зелеными флагами в руках; иногда гонятся с лаем злые собаки… А поезд летит, как птица, и визгливо кричит:
– Эй, эй, берегись!
Неизъяснимую благодарность чувствую я к поезду: он мчит меня на благодатный юг, в неведомый еще для меня край, туда, где и днем и ночью ждет меня прекрасная Принцесса…
– Трах, тарарах, тах-тах, тах-тах…
Спасибо тебе, милый поезд, спасибо тому, давно сгнившему человеку, который придумал эту чудную птицу: на ней можно, как на ковре-самолете или на Коньке-Горбунке, в три дня перелететь с севера на юг моей милой, необъятной отчизны…
По целым часам стою у окна вагона, и на моих глазах совершается чудо превращения севера в юг. Вместо грустных плакучих берез и угрюмых сосен всё чаще возносятся к небесам пирамидальные тополи, вместо низкорослых пропыленных желтых акаций – высокие ажурные белые, вместо печальных подслеповатых изб – белые мазанки с вишневниками и желтыми подсолнухами, вместо красивых лошадок лениво ползут рогатые быки… Появляются на крышах длинноногие аисты… А наши задумчивые меланхолические ночи, с грустно мерцающими в далеких небесах звездами, сменяются темными, почти черными ночами, с небесами из темно-синего бархата, смотрящими на землю огромными удивленными глазами бесчисленных моргающих звезд.
Ах, эти черные ночи с огромными любопытными глазами-звездами, с горячим дыханием ласкового ветерка, с трепетными вздрагиваниями приветливых и таинственных огоньков в скрытых темнотой жилищах, с пряным ароматом полей и садов! Кружится от них голова и мерещатся горящие во мраке глаза, шёпот и поцелуи… Скорей! Скорей, поезд!..
– Трах, тарарах, тах-тах, тах-тах…
Свистки, остановки, суетня и говор. Опять свистки, рожок стрелочника, вздох паровоза, толчок и снова:
– Трах, тарарах, тах-тах-тах-тах…
Буфет, беготня, звон посуды, ножей, тарелок, жадное и торопливое пожирание пищи и снова:
– Трах, тарарах, тах-тах-тах-тах…
– Севастополь.
– Как, уже Севастополь?..
Ослепительное солнце, смеющиеся дома, распаренные люди, белые костюмы, белые извозчики, бронзовые лица, запах роз, акаций, апельсинов, лимонов, а во рту – соленая пыль… Так вот он, знаменитый город, о котором слыхал еще в далеком детстве! Тихий и радостный, даже ленивый. А когда здесь рекою лилась человеческая кровь, и люди как разъяренные дикие звери, катались на земле в предсмертных схватках. Даже не верится. Надо бы посмотреть исторические достопримечательности этого города, да что-то не хочется. Теперь мною владеет только одна достопримечательность в мире: она находится в Ялте, и зовут ее Зоей…
– Зоя! Скоро, скоро…
Морской пароход. Заревела сирена, заклокотал черный дым над трубой, забегали по бортам матросы, и медленно поплыл огромный дом из суетливой бухты в спокойно-величавое, голубое и зеленое море… Бегаю по палубе, по каютам и лестницам: не нахожу места от нетерпеливой радости, которая клокочет в груди: от изумрудного моря, в манящих пенящихся глубинах которого, за кормой, кувыркаются игривые дельфины, от влажного соленоватого воздуха морских равнин, от размашистого плавного баюкания коварной волны, а всего больше от близкой встречи с белым ангелом моей души…
Какой симпатичный капитан! И какие всё милые пассажиры: точно родные. Заботятся и помогают:
– Съешьте кусок лимона!
– А всего лучше выпейте рюмку коньяку. А скверно?
– Нет, только немного кружится голова.
– Не смотрите на воду!
– Не могу: тянет меня эта зеленая прозрачная пропасть…
– Вы бледнеете. Лучше бы пошли в каюту да и залегли.
– Да, пожалуй лучше лечь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ялта! Видно Ялту…
– Кто это сказал про Ялту?
Сразу очнулся и всё прошло. А было так скверно, что желал поскорее умереть, и просил кого-то сбросить меня в море. Спасибо, что не бросили!..
Качки нет, а меня покачивает из стороны в сторону. Придерживаясь, как пьяный, за перила, поднимаюсь по лестнице на палубу и застываю в восхищенном изумлении…
Темно-синяя ночь, огромные звезды на небе, фосфорические огни в морских хлябях и рой золотых пчел в изгибе темнеющих гор…
– Это что там в горах?
– Ялта…
Ялта, Ялта!.. Точно Господь собрал с бархатных небес много-много лишних звезд и бросил их на землю, в горы, на берег моря…
Как сказка, волшебная, несбыточная сказка… Дрожат огни на небе, в море и на горах… Прекрасны огни неба, но меня больше притягивают огни земли. Там, среди этих огней, есть один, который мигает мне… Я хочу отыскать его… Красавица Ялта, не гордись своей красотою: в одном из твоих сокрытых синими сумерками ночи жилищ скрывается Принцесса, моя Принцесса!.. Она прекраснее тебя. Она – моя невеста. Ее зовут – Зоя. Огни ее глаз ярче твоих, потому что в них – земля и небо, солнце и звезды, в них счастье, огромное, безграничное, как это черное, сверкающее таинственными сияниями море!..
Ревет морская сирена, кричит в горы:
– Зоя! Я приехал…
XL
Разве можно здесь спать ночью? Нельзя. В раскрытое окно моего маленького номера ничего не видно: кусок крыши, труба и над ними – черное небо с огромными звездами; но мне всё-всё слышно: море то шепчет что-то, то вдруг взметнет волну, ударится в камень и с шумом, подобным проливному дождю, упадет и смолкнет. А потом снова зашепчет и снова кинется и разобьется; слышно, как ходят по улицам люди, которым не спится, весело разговаривают, напевают… Вот доносится радостный женский смех. Даже вздрогнул и сел в постели от смеха: какой-то странный смех, словно знакомый, уже когда-то слышанный. Вот стучат кованными ногами верховые лошади, а кто скачет – неизвестно! Ну, где-то играют «Лунную сонату»… Разве здесь можно спать? И в номерах еще не все спят: кто-то у самых дверей вполголоса ссорится. Мужчина и женщина:
– Где ты была?
– А тебе какое дело!
– Я тебя спрашиваю, где ты…
– Тише! Или я уйду…
Завели роман под самыми дверями: любовь, ревность, измена… Разве тут уснешь! Громко кашлянул, и роман оборвался: две пары ног торопливо и мягко, вдогонку друг за другом, простучали по коврику коридора и растаяли в шёпоте моря…
– Уснешь тут…
Вскочил и стал одеваться. Пойду побродить по набережной, посмотреть и послушать морской прибой. Может быть, отыщу «Гранд-Отель», где живет моя Зоя, похожу мимо… Вот если бы вызвать Зою и посидеть с ней около моря!.. Поздно: папенька не выпустит или увяжется за нами. А сколько времени? Всего двенадцать с четвертью. Уж не так поздно, папенька!..
– Человек! Скажите пожалуйста, где находится «Гранд-Отель»?
– На набережной. Выйдете и налево.
Вышел на набережную. Ах, красота, сказочная красота «некоторого царства, некоторого государства», в котором небеса из черного бархата с синим отливом, а на черном бархате, – звезды из чиста золота, а город из бела мрамора, а море из синей парчи, серебром расшитой… Загляделся на море. Тихо шевелятся черно-синие хляби морские; потом, как домчатся до каменной стены черные кони, в мыле и в пене, с бешеной яростью они поднимутся на дыбы и заржат, скатившись в море, а поднятый ими водяной столб, взвившись высоко к небу, дождем и водяной пылью упадет на камни и плеснет на панель набережной. И шум от этого похож на могучие вздохи скованного великана… Душа переполнена восторгом. Не знаю, что сделать: не знаю – побежать вдоль набережной, не знаю – закричать в море: «Эй, кто там? Я – здесь!», не знаю – куда смотреть, пойти, кому что-то сказать, кого-то крепко расцеловать… Почему я один? Почему со мной нет Зои?..
Огляделся по сторонам, глубоко так вздохнул и быстро зашагал налево, оглядывая высокие дома с огнями в окнах… Да вот он, «Гранд-Отель»!.. Гм… Да, вот и на подъезде вывеска: «Гранд-Отель». Так вот где моя Принцесса! Что же дальше делать? Идти, пожалуй, поздновато: папенька битком-набит предрассудками. Ага, прекрасная идея: напишу записку, два слова и пошлю с швейцаром в номер, к ним в номер. Оглядев еще раз фасад «Гранд-Отеля», перебираюсь через улицу и вхожу в подъезд. Осведомляюсь, действительно ли это «Гранд-Отель». Он. Живут ли такие-то? Живут. Спят? Неизвестно, можно справиться.
– Нет, нет… Я напишу записочку, а вы суньте им в дверь.
– Уж не знаю как. Барин там серьезный…
– Вот вам за труды!
– Благодарствую… Надо попробовать… Вы будете ждать?..
– Нет, там всё написано…
Передал швейцару записку на листе записной книжки: «Приехал, сейчас гуляю по набережной мимо Гранд-Отеля», – а сам поскорее вон. Вышел и прохаживаюсь по панели набережной, озирая светящийся фасад таинственного «Гранд-Отеля». Вдруг в одном из светящихся окон второго этажа стукнула створка, обрисовалась темная человеческая фигура, и густой бас произнес:
– Господин Тарханов!.. Где вы?
Отец, ее отец… Чего я, однако, испугался? Что он мне сделает?..
– Я здесь!
– Мы ложимся спать, придется до завтра… Правильный образ жизни требует по ночам…
– Ну, спокойной ночи, – произнес я обиженным тоном, приподнимая шляпу, и направился было прочь от «Гранд-Отеля», но в этот момент раздался тревожно-радостный голосок:
– Геннадий! Я сейчас выйду.
Я поднял вверх голову и поймал мелькнувшую в окне белую тень позади черной. Окно сердито стукнуло: папенька, очевидно, разгневались. Ничего с нами не поделаешь. Уж, видно, придется, папенька, благословить. Отошел от полосы света, бросаемого окнами «Гранд-Отеля» в тень черной ночи, повернулся и не свожу глаз с подъезда гостиницы. Минуты казались часами. Вздохнет море, вздохну и я. Темная женская фигура, тонкая и изящная, проворно стукая по панели каблучками, торопливо прошла мимо, испуганно отшатнувшись от меня в сторону, пахнуло ландышем, в ушах прошумел шелест шелковых юбок, и всё исчезло в шёпоте моря. Потом крупным догоняющим шагом, постукивая тросточкой, прошел мужчина. Знакомая фигура, где-то и когда-то я его видел. Кто б он был? А впрочем не в нем дело. И, поглядывая на подъезд «Гранд-Отеля», я потихоньку запел романс Тамары:
«Ночь тиха и ясна, не могу я заснуть…»
И оборвал: эоловой арфой прозвучал слабый зовущий голосок:
– Геня!
– Здесь!
Легкая белая тень скользнула во мраке и поплыла мне навстречу.
– Зоя!
– Я…
– Голубка!..
– Милый, милый… Как я соскучилась!..
– Слезы?.. Я хочу выпить твои слезы…
– Боюсь, увидят… Не надо!.. Вон идут… Пойдем.
Подхватила меня под-руку, и мы почти побежали, не зная зачем и куда. В темноте мы плохо видели друг друга, и всякий раз, когда попадали в ореол света от электрических фонарей, торопились переглянуться. Она наскоро оделась, не успела сделать настоящей прически, вообще выглядела «простенькой», но от этого она была еще интереснее: в этой внешней простоте, в небрежно накинутом на голову белом газовом шарфе, была бездна загадочности и тайны, интимной близости и сердечной теплоты отношений. Опять молнией пронеслась мимо темная стройная и загадочная женщина, оставляя за собой шелест шелка и запах ландыша, а за нею тот же постукивающий цросточкой мужчина. Мы переглянулись и весело расхохотались.
– Как нахально этот франт посмотрел на меня, – сказала Зоя и стала оправлять готовые рассыпаться волосы: – Погоди… все шпильки растеряла… Должно-быть, этот господин принял меня за… за горничную или… вообще…
И опять громко и весело расхохоталась.
– Ты тоже франтом!.. Я могу тебя скомпрометировать… Смотри: городской сад еще не заперт. Хочешь?.. – спросила Зоя и сжала мою руку.
– Пойдем, пойдем…
Темно-синяя мгла ночи. Таинственная аллея из неведомых растений. Под ногами – влажный морской песок, придающий нашим шагам странную звучность. Одуряющие ароматы цветов, таинственные шорохи в зелени. Жутко, безлюдно. Дрожат нервы, как тронутые струны, и стучит сердце. Ах, как стучит сердце, словно чувствует, что сейчас оборвется наше напряженное жуткое ожидание.
– Никого… Пусто… Ах, как я по тебе соскучилась!
Рванулись друг к другу и замерли в долгом молчаливом объятии.
– Ты меня простила? Да?
– Не говори… Не вспоминай!.. Не надо сейчас об этом.
– Ты… Святая… Я хочу молиться на тебя…
– Тише! Идут.
– Нет, это море вздыхает…
– Будет… Идем…
Вдали свет, синеватые огни одиноких электрических фонарей. Там – дом, в котором даже здесь, в этом волшебном царстве, люди играют в карты всю ночь напролет. Большая площадь и несколько окружающих клуб аллей освещены редкими фонарями. Черная ночь и освещенные электрическим светом деревья и кусты создают фантастическую картину. Положительно сказочный сад волшебницы Альцины, где горел в огне любовных страстей Неистовый Роланд… Кипарисы, мирты, белые акации, пирамидальные тополи, олеандры, освещенные электрическим огнем, на фоне черного бархата небес кажутся кружевными, ажурными, неземными… Сказка! Заколдованное царство. Замок Черномора, где томится Людмила… А Людмила со мной, и зовут ее Зоей. А Руслан превратился в Геннадия…
– Боже, как невероятно всё это!..
– Что, милый?
– Да вот то, что это – настоящий, а не сказочный сад, что ты – со мной, что ты моя невеста и скоро… будешь… моей женой… Что вот эта рука, которую я целую, будет моей… Верю и боюсь, что всё это – только сказка.
– Наяву… Ой, Генек, как хорошо! Хочется заплакать от счастья…
– А давно ли между нами была каменная стена… Помнишь, как мы…
– Пас!
– Бубны!
– Червы!
Ах вы, несчастные! На что вы тратите жизнь? Она так прекрасна, так драгоценна и так быстро уходит от нас, а вы…
– Пойдем, Зоя… «Бубны» и «червы» мешают мне любить тебя… Идем к морю!
Когда, выходя из сада, шли темной таинственной аллеей, украли у сада еще один долгий, туманящий сознание поцелуй и, растерянные, опьяневшие, вышли на набережную. Остановились и, прижавшись друг к другу, застыли в молчаливом созерцании. Смотрели в темно-синюю бездну морских хлябей, в бархатное небо с огромными звездами, на далекий красный огонек невидимого парохода. Не хотелось говорить: казалось, что звук голоса оскорбит то тайное и великое, что молчит в природе и в нас…
– У-у-ух! – вздохнуло море и, взметнувшись высоким столбом в высоту, обдало нас холодной соленой пылью.
Чьи-то шаги гулко стучали в темноте.
– Надо домой… – шепнула Зоя и, вздрагивая всем телом, вздыхала, но не шла.
– Зоя! Ты?
– А, папа!.. Ты еще не спишь?.. Вот, позволь тебя познакомить…
– Это твой жених, если я не ошибаюсь?.. Очень рад, очень!.. – сердито забасил тучный господин с одышкой и вяло подержал мою руку.
– Где вы пропадали? Я уже целый час хожу по набережной…
– Почему же ты не лег? Ведь ты хотел спать!
– Разгулялся. Надо большую привычку, чтобы спать под это безобразие…
– Какое, папочка?..
– А вот под этот шум и грохот моря… Я уже закрывался с головой и всё-таки слышно. Пора домой.
– А мы с Зоей Сергеевной думали дождаться восхода солнца…
– В другой раз, молодой человек. Солнце восходит каждый день.
Море взметнуло волну и всех нас облило дождем и пылью. Зоя отпрыгнула и звонко расхохоталась, а папочка стал ворчать и ругать море:
– Безобразие! Весь мокрый… Экая гадость!..
– И меня облило… У-у, всё платье мокрое!.. Придется домой…
– Тут не поправишься, а только ревматизм свой разбередишь!..
Кончилась сказка… Словно проснулся и жалею, что меня разбудили и не дали досмотреть волшебного сна…
– Ну, прощайте, Зоя Сергеевна!..
– Да папа знает, что мы – на «ты»!.. Приходи завтра пораньше к нам.
– Милости прошу, – сказал басом папочка, и я остался один у подъезда «Гранд-Отеля». Постоял, послушал, как смолкли шаги Зои, перешел на набережную и долго смотрел на свет в окнах второго этажа. Которое окно Зои? Не узнаешь… Как узнать? Да очень просто: одно из светящихся окон второго этажа должно скоро погаснуть, одно или два. Жду. Ну, вот, так и есть: одно потухло… С молитвенным благоговением посмотрел на потухшее окно и пошел в свой номер. Очень долго не мог заснуть: всё чудился сказочный сон наяву, сад волшебницы Альцины, ажурные кипарисы и акации, милые глаза и горячие губы. Лежал, прислушивался к вздохам моря и сам вздыхал… А когда начал забываться, рядом в номере заплакал грудной ребенок и заскрипела покачиваемая колясочка, а сонный голос, вероятно няни или кормилицы, стал монотонно-надоедливо вытягивать:
– О-ооо-ой, баю, баю деточку мою…
Всё это очень глухо, словно под землей, но спать мешало; приносило мысли о том времени, когда и у нас с Зоей будет ребенок, миленький, похожий на Зою или на меня ребенок, и вот так же мы будем его баюкать: «О-ооо, бай-бай деточку мою»… Фу, какая чепуха в голову лезет! Душно и жарко. Некуда девать руки… А в окне, на занавеси, уже дрожат золотисто-розовые отблески зачинающегося утра…
Встал с постели, отдернул занавес и распахнул окно. Тишина изумительная. Только море не спит и еще яростнее кидается на каменную ограду, шумно охая и вздыхая…
Не спим мы с морем… И оба возимся и беспокойно вздыхаем… А небеса румянятся, и где-то уже просыпаются птицы. Сильно пахнет морем и апельсинными корками.
– Какое счастье жить на свете!.. Зоя! Ты спишь крепко и сладко, а я не могу уснуть от радости, что дышу одним воздухом с тобой…
XLI
Ах, эти черные ночи с огнями на небесах и с фосфорическими сияниями в морских пучинах, с шёпотом волны и с горячими дыханиями ласкового ветерка! Чьи-то глаза сверкают во мраке и с чьих-то ароматных губ льется на щеку теплота, и греховные мысли всё кто-то нашептывает на ухо…
– Уйди!.. Ты – нехороший…
– Ах, Зоя… Почему ты такая холодная и спокойная.
– Если ты будешь такой, я…
– Я, Зоя, теряю голову… Ты святая, а я… меня туманит страсть…
– Но я тебя целую…
– Прости… Не буду.
– Ах, ты… зверюшка!.. А помнишь, что ты мне говорил?
– Что?
– Пока ты мне брат, а я тебе сестра…
– Да, да…
И долго мы сидели молча и смотрели в синюю темноту морских хлябей. Звездное сияние играло на лице Зои; устремленный неподвижный взор ее широко раскрытых глаз был холоден и далек от меня, и мне чудилось, что я люблю русалку, которая иногда ночью выплывает ко мне на берег и дразнит меня своей холодной, бесстрастной красотою.
– О чем ты думаешь, Зоя?
– Не знаю… Море навевает на меня какую-то грусть о чем-то далеком и невозможном… Мы, люди, такие маленькие-маленькие… как букашки…
– Уйдем отсюда!
– Почему?
– Я не люблю, когда ты грустишь: тогда мне кажется, что ты мало любишь меня.
– Нет, я хочу смотреть на море и думать… Не правда ли, как это странно: мы с тобой умрем, а море всё так же, как сейчас, будет шуметь – шуметь и всё так же светиться синими огнями. Грустно, что нельзя жить и любить вечно!..
Я слушал эту тихую элегию нежно и кротко любящей женской души и сердился: я ревновал Зою к морю. Это оно, море, мешает ей отвечать на мои страстные ласки, на мои затуманенные взгляды и вздохи.
– Я хочу смотреть на тебя и…
– Погоди! Оставь! Мне не хочется сейчас ласкаться. Хорошее и страшное море! Можно до утра сидеть и смотреть и думать, думать, думать…
– Ты – русалка… В тебе холодная кровь…
Зоя обиделась.
– Ты думаешь? Тогда люби ту, черную, которая… И клянись ей, как и мне, что будешь любить ее вечно, как вечно шумит это море…
– Ты обещала никогда не напоминать мне…
– Это не я: море. И сам ты напоминаешь…
– Я?.. Странно!
– Ты… начинаешь видеть во мне… только женщину.
– Неправда. А, впрочем, разве это так обидно?
– Да, обидно. Я не хочу быть для тебя тем, чем была та, черная…
– Я любил ее не такой, какой она потом оказалась.
– А кто знает: может быть, и теперь ты любишь не такую, какая я есть…
– Что с тобой? Я не узнаю тебя.
– Так, прости… Не придавай значения… Я сама не знаю, что говорю.
Что нашептало ей это безбрежное, вечно шумящее море в сумраке ночи? Что она подслушала в его беспокойном движении и звенящем камешками, гальками и ракушками ритмичном плеске набегающих и убегающих волн? Законы непреложной вечности, в силу которых любовь, как и сама жизнь, имеет начало и конец?.. Философия для младшего возраста!
Молча мы возвращались домой, словно оба в чем-то разочаровались, но таили друг от друга. А когда я проводил ее до подъезда номеров, она подала мне руку и сказала:
– Нет. Всё попрежнему… Я люблю и прощаю тебя…
И скрылась за дверями. Я в недоумении постоял у подъезда и тихо побрел прочь с опущенной головою. «Так вот что нашептало тебе море!» думал я и злобно посматривал на черную коварную зыбь за стенами набережной. Какая-то обида, как змея, шевелилась в моей душе, и мне хотелось сделать Зое больно, отмстить за что-то. За что? Не знаю… Мало любит, мало дорожит моей любовью, сомневается в моей и своей верности.
– Какая это любовь! Очень уж осторожная, пугливая, вялая… Любить, так любить, без сомнений и колебаний, без оглядки… Всё или ничего! – рассуждал я вполголоса, размахивая тростью. – Завтра я спрошу тебя: всё или ничего? Я – не нищий. Мне не нужно подаяния. Да, папашенька, вы таки успели привить своей дочке мещанскую осторожность…. Да, мещанскую!.. Кто-то играет ироническую песенку Мефистофеля: «Мой совет – до обрученья не целуй его». Да, опасно, г. Мефистофель. А в сущности и вы, г. Мефистофель, порядочный мещанин: тоже советуете сперва сочетаться законным браком, а потом уж… И папенька разделяет ваше мнение… Да и моя Зоя тоже, кажется, довольно рассудительна на этот счет…
– Фу, какой я пошляк! Зою, мою чистую, святую невесту, я оскорбляю, не зная сам, за что… Подлость! Мерзость! Гадость! Вы, Геннадий Николаевич, забываете, что это не Калерия…
Ах, зачем с моих губ сорвалось это имя! Теперь я не могу выгнать его из памяти, и рядом с моей чистой белой девушкой неотступно стоит Калерия. Стоит и иронически спрашивает:
– Разве не лучше любить недолго, но сильно, без оглядок, как умею я?
– Уйди, Калерия, я не хочу о тебе думать.
– Чья любовь красивее: Маргариты или Кармен?
– Уйди, Калерия, я не хочу о тебе вспоминать.
– Не хочешь – и будешь! Помнишь грозу в старом бору?
– Ну, так что же… Только красиво…
– И эту красоту ты понял только через меня.
– Неправда! Ложь!.. Оставь меня, ради Бога!
– Разве ты в Него веришь?
– Верю… Хочу верить…
– Хорошо молиться, но хорошо и грешить. Со мной хорошо грешить, а с Зоей молиться. Неужели ты такой богомольный?
Я присел на скамье набережной и под звучные всплески набегающей волны мысленно разговаривал с Калерией, а когда поднимал голову и смотрел в темную сверкающую даль моря, то чьи-то черные глаза смотрели на меня из мрака ночи и чей-то голос задыхающимся шёпотом спрашивал:
– Хочешь, я расскажу тебе сказку?..
– Нет, нет…
Я испуганно встал со скамьи и пошел к дому. Гулко раздавались мои шаги во мраке ночи, и мне казалось, что кто-то еще идет следом за мной, торопится догнать меня. Я оглянулся, но никого не было. Дошел до дому и остановился. Не хочется домой, в маленькую одинокую клетку. И не хочется спать. Словно кто-то властный толкает на улицу и заставляет ходить и искать что-то. Снова пошел бродить. Вернулся к «Гранд-Отелю», посмотрел в темные окна второго этажа.
– Спит… Как она может спать в такую волнующую ночь? Эх, ты, русалка!..
Посвистал, покрутил тростью и вздохнул:
– Спокойной ночи, Зоя Сергеевна!..
Грустно потихоньку запел: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно» – и прошел дальше. Оборвавши песенку, обернулся к «Гранд-Отелю» и с насмешливой иронией произнес:
– Пррравильный образ жизни!..
Побывал в пустынном саду волшебницы Альцины. Забрался, где потемнее и погуще, уселся на скрытой навесом зелени скамье и притих: смотрел на нахальные звезды, которые не грустят, а подмигивают, как красивые кафешантанные певицы, послушал шорохи и шелесты в листве, напоминающие затаеннцй греховный шёпот мужчины с женщиной. Сладко потянулся и подумал: «здесь так густа стена листвы и крыша из ветвей, что можно прийти с Зоей и поласкаться… Завтра ночью мы непременно посидим на этом месте». Легкий скрип шагов по песчаной дорожке заставил меня насторожиться: должно-быть там, за моей спиной, проходит такая же глухая дорожка…
Тихий, осторожный разговор… Парочка… Уселись за моей спиной и притихли. И в шелесте вздрагивающих под горячим ветерком листочков прячется страстный шёпот и плески поцелуев. Не понимаю, почему я так рассердился. Вскочил с лавочки и, уходя прочь, громко произнес:
– Однако!.. Это уж слишком…
Эхе, хе… Пойдем-ка, Геннадий Николаевич, домой! Пришел в номер и стал решительно раздеваться. Сердито сдернул и метнул на диванчик свою новую пару, которую раньше холил, швырнул в дальний угол башмаки, погасил огонь и растянулся. Ну, опять за стеной музыка: плачет грудной младенец. Недоволен чем-то маленький человек Божий, не унимается, хотя его усовещивают в два голоса, должно-быть мать и нянька. Ужасно знакомый голос!.. Какая чушь!.. Можно подумать, что это говорит Калерия… Ей-Богу! Смеется. Ну, ей-Богу, вылитая Калерия!.. Соскочил с постели и, как некогда в тюрьме, прижал ухо к холодной стене: прямо удивительно. Если бы я не знал, что Калерия в Ницце, я стал бы держать пари, что это она, Калерия… Смешно! Так и хочется постучать в стену и крикнуть:
– Здравствуй, Калерия!
Не могу спать. Положительно не могу. Тянет к себе эта проклятая стена. Знаю, что всё это встревоженное южной ночью, бесстыдными звездами и чьими-то неосторожными поцелуями в саду – воображение, а не могу спать… В моей одинокой комнатке невидимо воцарилась Калерия и не хочет уходить. Странно! Но ведь я люблю Зою, это не подлежит никакому сомнению? Да, да, конечно, Зою! Так почему же я… Ничего не понимаю. Ничего!.. Надо узнать, кто там, за стеной, эта женщина, голос которой так напоминает Калерию… Непременно надо узнать. Это прямо удивительно. Особенно смех. Только у одной Калерии был такой волнующий смех. А вдруг это – она, Калерия? Радостно и страшно, больше страшно, чем радостно. Холодно что-то. Лихорадит. Поджал ноги, натянул на голову одеяло и застучал зубами. Что это, неужели нагулял лихорадку? Не буду шляться по ночам. Доктор велел поберечься. Схватишь опять воспаление легких и умрешь. Не хочется умирать…
– Ну, Зоя… Прости меня за всё… Спокойной ночи! Я был сегодня, как ты говоришь, нехорошим. Завтра буду хорошим..
– О-оо-баю, баюшки, бай-баю, – глухо, точно под полом, слышится монотонный голос за стеной и убаюкивает меня, нехорошего… Вспоминается детство, голубая комнатка, «божий глазок» перед иконой, кроватка с веревочным переплетом, мама, наклоняющаяся над кроваткой… «Надо написать маме… непременно написать», шепчу под одеялом и снова начинаю дремать, прислушиваясь к монотонному баюканию за стеной…
