Евгения Сергеевна Теплова
Костя в школе. Началка
А когда я рассказал Никите о своей догадке, он сказал:
– Ну ты Шерлок Холмс! Просто гений! Обещаю, что до конца года буду играть только на первой перемене, а на остальных – футбол.
– Круто!
И Никита сдержал обещание, хотя это и стоило ему огромных усилий. И я ещё больше его зауважал.
Но до конца года мучиться ему не пришлось. Через месяц он лишился телефона за то, что играл ночью под одеялом.
– Да не расстраивайся! – сказал я, безуспешно пытаясь скрыть свою радость. – Смартфоны есть у всех, а у нас эсклюзив!
– Чего-о?
– Эс-люк-зив!
– Сам ты эслюкзив!
– Да, а ещё у меня игра эслюкзивная.
И я достал мамину «Логику». С Никитой мне больше понравилось играть, чем с мамой и Марусей, – я наконец-то выиграл.
Новый Тюбик
Это был первый урок рисования после новогодних каникул в третьем классе. Мы с Никиткой вбежали в класс со звонком и, кажется, оба подумали, что ошиблись этажом. У доски стоял странного вида мужчина, с чёрными волосами до плеч и выдающимся горбатым носом, одетый в ярко-фиолетовый костюм. Как и Тюбик, наша учительница рисования, он был высок и тощ. Правда, за последние несколько месяцев Тюбик отрастила большущий живот, как будто засунув под платье подушку. Ну, мы уже не маленькие, поняли, что к чему, и девочки даже смастерили тряпичных кукол для будущего тюбичка. А тут такой сюрприз. Дядя был неизъяснимым образом похож на Тюбика, то ли вытянутым лицом, то ли длинными руками, отчего закрадывалось подозрение, что её преображение не ограничилось отросшим животом.
– Проходите, молодые люди, – пригласил нас новый Тюбик.
Мы с Никиткой проследовали на свои места и уставились на учителя.
– Меня зовут Иннокентий Тюлин, в этом семестре я буду заменять Елену… Викторовну, которая вышла в декретный отпуск.
– Она родила малышку? – не удержалась Вергилия.
– Она готовится родить малыша, – ответил учитель, сделав ударение на последнем слове.
– А вы её брат? – озвучила Вергилия общий вопрос.
– Я её… заместитель и по совместительству муж.
– А-а, – протянула Вергилия. – И вы тоже художник?
Новый Тюбик вдруг запыхтел весьма устрашающе. Он явно хотел что-то сказать, но почему-то не говорил, а раздувал щёки и ноздри.
– Елена Викторовна – учитель рисования, – наконец выдал он с расстановкой. – Итак, дорогие друзья, сегодня мы сделаем краткое введение в историю кубизма.
Краткое введение затянулось на весь урок. Если вначале мы радовались знакомому имени Пикассо, в середине закивали при упоминании Малевича, то под конец Маруся была единственной, кто пытался вникнуть в занимательные отношения формы и пространства в рамках аналитического кубизма.
– Готов поспорить, в этом году у меня будет пятёрка по рисованию, – сказал Никитка на следующей неделе перед уроком ИЗО.
– С чего вдруг? – удивился я.
– Увидишь.
Новый Тюбик тем временем извлёк из своего чемодана помятый банан и предложил писать натюрморт.
А Никита достал линейку и принялся чертить треугольники.
– Ты чего? – спросил я.
– Он кубист – оценит.
– С чего ты взял?
– Колька его погуглил, он известный кубист.
– Но ты-то не кубист.
– И я кубист, сейчас убедишься.
– Он рассердится, не рискуй. Как запыхтит опять.
Но Никитка не сомневался в выбранном пути. И я решил, что пара треугольников не повредят моему банану. Пол-урока я прикидывал, куда бы их пристроить, поэтому раскрасить натюрморт не успел.
Со звонком Тюбик съел банан и пошёл по рядам. Задержался он только у нашей парты. И ещё немного у Вергилиной, на которой красовался натюрморт с синим бананом.
– Я так вижу, – аргументировала она, как обычно, хотя тот ни о чём не спрашивал.
На другой день перед уроком математики Наталья Сергеевна поинтересовалась:
– Вы что, плохо вели себя на рисовании?
– Нет, мы рисовали банан, – ответила Маруся дрогнувшим голосом.
– У всех тройки, – сообщила Наталья Сергеевна, – кроме Жарикова, у которого стоит пять. У Куликова и Спицыной по четвёрке.
Я заметил, как покраснели уши у Маруси, и вспомнил маму. Маруся провела рукой по лбу, очевидно, стирая холодный пот, и я заключил, что в глазах у неё темным-темно. Сердце моё сжалось.
Класс гудел от возмущения, а Никитка всех успокаивал:
– Не надо шуметь. Я всех научу. На следующем ИЗО у всех будут пятёрки. Гарантирую.
Никитка выполнил обещание, и зимний пейзаж прошёл на «ура». Все получили пятёрки, кроме Маруси, которая не отказалась от реализма и снова огребла тройку, и Вергилии, которая получила четвёрку за жёлтые сугробы, свисающие с неба.
Я нашёл Марусю плачущей в коридоре.
– Марусь, не плачь, – попробовал утешить я. – В следующий раз нарисуешь кубический портрет. Я уверен, у тебя получится лучше всех.
Маруся замотала головой.
– И тебе не стыдно?! Я думала, что хоть у тебя есть какие-то принципы.
И она убежала, оставив меня в недоумении: с одной стороны, лестно, что она была хорошего обо мне мнения, а с другой – я её разочаровал.
И я пошёл советоваться с Никиткой.
– Нехорошо получается, – сказал я, – что мы все пляшем под его дудку ради оценок. Квадратные сугробы – это ж бредово!
– Квадратные – конечно, а вот треугольные очень даже ничего! – ответил Никита. – Чего ты вдруг озаботился?
– Вот Маруся не согласилась и получает тройки, а мы с тобой слабаки.
– А-а, – протянул Никита. – Вот оно что. Ничего, одна тройка в четверти ей не повредит.
– Она не переживёт, – уверенно ответил я.
– Не волнуйся, Наталья Сергеевна заступится за свою любимую Скворцову.
– Вряд ли. Она недавно говорила, как нам несказанно повезло – учиться у известного художника!
– Ну, я не знаю, что делать, – сказал Никитка.
– Я больше не буду кубистом, – решительно заявил я.
– Да пожалуйста, – пожал плечами Никита.
Я понимал, что ему обидно отказываться от своей гениальной идеи, тем более если все продолжат получать пятёрки благодаря ей. Что ж, порвать с кубизмом в одиночку было даже круче.
В тот героический день новый Тюбик был в шикарном бордовом костюме и при этом особенно мрачен, пыхтел на ровном месте. Он не выпускал из рук телефона и не отвечал на радостные приветствия новоиспечённых кубистов. Из портфеля он достал лишь потрёпанный журнал оценок (мы уже знали от Натальи Сергеевны, что он отказался иметь дело с компьютером).
– Сегодня пишем портреты, – объявил он, даже не поздоровавшись. – Соседа по парте. Или соседки.
И он начал мерить шагами свободную часть класса.
Мы с Никитой посмотрели друг на друга и взялись за кисти. Я вдруг почувствовал такое вдохновение, такую не испытанную ранее свободу творчества, что портрет у меня вышел превосходный. Я и сам поразился: мне удалось передать взгляд Никиты – простой и одновременно с хитрецой. Не удержавшись, я продемонстрировал его Марусе, которая сидела с Вергилией чуть дальше в другом ряду, она улыбнулась и показала большой палец. А потом и свою работу – Вергилия у неё получилась замечательная – мечтательная и добрая. А Вергилия изобразила Марусю с распущенными волосами и голубым цветочным венком на голове. Я сразу представил её такой и глубоко вздохнул от прилива чувств.
Никитка порвал кубический вариант и успел сделать отличный карандашный набросок.
Остальные хихикали над кубическими портретами. Половина из них, обладатели носов-треугольников и глаз-кружочков, напоминали черепа с причёсками. А самый продвинутый кубист и вовсе вынес части лица за его пределы.
Тюбик прошёлся между рядами и велел сдавать работы. И тут прозвенел звонок, но не школьный.
– Алло! – почти прокричал Тюбик. И через секунду напряжённой тишины он запрокинул голову к потолку и опустил руку с телефоном. Лицо его преобразилось: я никогда в жизни не видел такого счастливого человека. Мы замерли. Тюбик снова поднёс трубку к уху:
– Через полчаса буду, жди.
И тут он вспомнил про нас.
– Мальчик! 54! 3500! – выдал он.
Я пытался сообразить, каким образом некий мальчик и две цифры сумели так осчастливить Тюбика, но недолго, потому что девочки повскакивали с мест с криками «Ура!», «Поздравляем!», и я всё понял.
– Какой умный мальчик – дождался конца урока, – пошутил Тюбик, собирая портфель.
– А портреты? – спросил кто-то.
– Ну давайте! – согласился Тюбик.
И он начал листать наши шедевры. А мы сгрудились вокруг учительского стола. Кубические он смотрел быстро и с улыбкой, поморщился на портрете с убежавшими частями лица, остановился на Никитином, и мы затаили дыхание.
– Недурно! Классический минимализм.
Следом шёл мой портрет.
– Вдохновенно! Хорошо!
Маруся в венке заставила его поднять удивлённый взгляд, но, посмотрев на подпись, он понимающе кивнул.
– И снова удачная гамма, Вергилия, – прокомментировал он.
А вот и сама Вергилия кисти Маруси. Не понятно, что отражало недоумённое выражение лица учителя.
– Кто автор? – поинтересовался он.
Маруся робко отозвалась.
– А у вас талант, милочка!
И тут он опомнился.
– Всё, ребятки, ставьте сами пятёрки, дарите друг другу портреты, а мне пора!
И он ринулся к выходу. Выхватив журнал, я бросился за ним и нагнал в коридоре.
– А вот у Маруси Скворцовой, у талантливой милочки, до этого были тройки, можно исправить?
– Конечно!
– Распишитесь рядом, пожалуйста.
Тюбик поставил весьма художественную закорючку, потрепал меня по голове и поспешил к своему мальчику 54 3500.
Я принёс журнал обратно, и никто даже не спросил, куда я с ним бегал.
Каково же было моё удивление, когда, придя домой, я обнаружил в портфеле вместо собственного портрета Марусин! Но и я не стал допытываться, как это вышло.
Чемпионат по пионерболу
В конце третьего класса у нас состоялось большое спортивное событие – чемпионат по пионерболу с соседней школой. Бочка объявил нам за две недели.
По условиям договорённости с физруком дружественной школы, игрокам на момент чемпионата должно было исполниться не более тринадцати лет.
Бочка незамедлительно приступил к отбору лучших. А я с самого начала знал, что буду в команде. Потому что такой подачи, как у меня, ни у кого нет. Называется она по-умному планер, а по-простому – неберучка. Слегка подкрученная, над самой сеткой, с изменчивой траекторией полёта.
Подавать научил меня папа. Когда мы только начали в этом году играть в пионербол, я вообще не мог перекинуть мяч через сетку. Физра стояла третьим уроком, и Бочка величал меня то князем Криворукиным, то графом Недолетайко.
Я однажды рассказал об этом папе, и мы тут же отправились во двор тренироваться. Был тёмный морозный вечер, руки у меня быстро окоченели, но оказалось, что для подачи-неберучки это самое оно.
Других элементов игры я, правда, так и не освоил. Если даже мяч летит мне прямо в руки, всё равно проскальзывает, как через баскетбольную корзину. Но я прячусь за спины тех, кто впереди, или встаю под сетку, и ловить ничего не приходится.
Помню, как Бочка подозвал меня после урока.
– Так, Куликов, тренируй подачу. Много и упорно. Я на тебя рассчитываю.
Он хлопнул меня по плечу, и я чуть не присел.
С одной стороны, идея принять участие в чемпионате меня вдохновляла. Воображение разыгрывало душещипательные сценарии, в которых я неизменно выступал спасителем чести и достоинства нашей школы. Естественно, под громкие овации Маруси Скворцовой. Она пообещала прийти, невзирая на риск опоздать в музыкалку! Но чаще при мысли о чемпионате я съёживался от страха: а вдруг я окажусь не спасителем, а потопителем? Вот не полетит подача, и всё. Так бывает. Значит мало того, что не отличник, что не обзавёлся нормальным телефоном, так ещё и криворукий неудачник. Это будет конец всему.
Каждый день после уроков я говорил Никитке: «Мне на тренировку», и особой, слегка косолапой походкой шёл в спортзал. И подавал, подавал, подавал. У меня даже правая рука стала толще.
Вскоре подобрались остальные члены команды, все старше меня. Среди них брат Никитки Коля. Физра – единственный предмет, по которому у него оценка выше тройки. На тренировках он очень старался.
Наконец настал день чемпионата. У меня с самого утра внутри всё сжалось, и в таком сжатом состоянии я просидел все уроки и пробегал все перемены. А потом мы с партнёрами по команде, немного сгорбившись под грузом ответственности, отправились в раздевалку, а все ребята и девчонки беззаботно побежали во двор. Только Никитка устроился в вестибюле докрашивать транспарант «ЖАРИКОВ + КУЛИКОВ = СОПЕРНИКОВ РАЗГРОМ» Сочинил это его папа, а бедный Никитка, как выяснилось, рисовал целую неделю, и я не мог сказать, что лучше обойтись без плаката.
Мы собрались во дворе вокруг Бочки.
– Так, все здесь? – он был очень серьёзен и вообще не похож на себя. – Слушаем меня внимательно. Очень внимательно. Мы – чемпионы! Каждый из вас – чемпион. Осталось только доказать это. Сейчас или никогда. Здесь или нигде. За честь нашей школы! Вперёд!
Мы стояли как вкопанные.
– Потиус мори квам фэдари! – провозгласил Коля Жариков. – Лучше умереть, чем опозориться.
– Вот именно, – подтвердил Бочка. – А пока разомнитесь.
И мы начали разминаться у кромки площадки. Кто-то приседал, кто-то бегал туда-сюда, как футболисты. Я не знал, как именно разогреться, и начал махать правой рукой в разные стороны. «Интересно, успел ли Бочка пообедать? Что-то не похоже», – пронеслось у меня в голове.
– Жариков и Куликов соперников разгром! – прокричал Никитка. Но никто не поддержал его. А я даже не обернулся.
– Идут, идут, – зашумели в толпе.
Как раз вовремя, а то рука уже немела от махания.
Противники топали гуськом во главе со своим физруком, который оказался полной противоположностью нашего Бочки – маленький, сухонький, в синих трениках, вытянутых на коленках. А сразу за ним паренёк в два раза выше его. «Судья, наверное», – подумал я. Физруки же договорились, что игра на нашей территории, а судья ихний.
Мы выстроились в линейку, пожали руки соперникам. Тренеры поздоровались, обнялись.
– Судья, свисток есть? – спросил Бочка, обращаясь к парню-каланче.
– Свисток есть, а судья вот, – указал физрук на другого парня. – А это наш нападающий.
– Васильич, ты что-то попутал? Участники до тринадцати лет, – нахмурился Бочка.
– Включительно, – уточнил Васильич. – Вот ему тринадцать с хвостиком.
– С каким хвостиком? Большим хвостиком? – прищурился Бочка.
– Нормальным. У него папа баскетболист, мама волейболистка, и вот результат.
Бочка, ещё раз смерив результат взглядом, недоверчиво покачал головой.
– Разминаться будете?
– Да нет, – махнул рукой Васильич, – мы, как говорится, всегда готовы.
– Тогда разыграем подачу.
Нам выпала площадка против солнца. И подавать первыми.
Я взял мяч. Трибуны стихли. Трибуны – это, конечно, громко сказано. Но вообще народу собралось немало. Марусю даже не разглядеть. Зато бледная Настя в первом ряду.
Руки у меня были потные-потные. Я попробовал вытереть подающую руку об шорты, но левой рукой выпустил мяч. Кто-то хихикнул, и мне стало совсем нехорошо. Захотелось пустить эту подачу в нос насмешнику.
Я подобрал мяч, судья свистнул, и я подал. Низко, безнадёжно низко. За все две недели тренировок я ни разу не попал в сетку, а тут вот.
– 1:0, подача слева, – радостно объявил судья.
«Ну ничего, – успокоил я себя, – перейду в другую школу или уеду в другую страну».
Подача соперников оказалась совершенно пустяшной, я даже слегка приободрился. Мы поймали, перекинули, а тамошняя девочка, недолго думая, отдала пас каланче – тот сделал шаг к сетке и, даже не подпрыгнув, вколотил мяч в нашу площадку, как гвоздь. Только Коля успел дёрнуться, остальные и не шелохнулись.
Трибуны ахнули. Дальше игра стала предсказуемой до ужаса. Несколько раз нам удавалось пробить их оборону, но если мы не делали этого с первого раза, то тут же следовал очередной гвоздь. Коля заработал два очка обманными ударами, и каланча, получив пас, вколотил мяч прямо перед его носом. Пара сантиметров, и не известно, что бы от этого носа осталось. Настя вскрикнула, а Коля лишь усмехнулся, но вообще дело было гиблое.
При счёте 13:3 судья дал свисток на перерыв.
Васильич сразу начал активный инструктаж и даже нарисовал какую-то схему на листочке. «Усилить приём, обеспечить страховку», – доносилось до нас из центра плотного круга.
Наш Бочка на глазах превращался в бочку пороховую, и мы невольно отодвигались от него подальше. Судя по клокотанию в его животе, он всё-таки не обедал. А тут ещё и позорный разгром. Издевательские инструкции дружественного тренера запросто могли стать последней каплей, точнее – первой и последней искрой.
Так мы и промолчали весь перерыв. И от этого на душе стало совсем тягостно. Даже Коля приуныл. Но после перерыва товарищи по ту сторону сетки совсем расслабились, и мы нехотя набрали четыре очка под вялые аплодисменты родных трибун. А каланча продолжал забивать свои гвозди в полной тишине.
Подача вернулась ко мне при счёте 23:7, то есть когда соперникам оставалось два очка до победы.
«Сейчас или никогда, здесь или нигде», – сказал я себе.
Свисток. Подача. Фирменный планер просвистел над сеткой, вильнул у головы каланчи и приземлился так, будто мяч это последнее, что они ожидали увидеть.
Свисток. Подача. И снова удивленье. И ещё разок. И ещё.
И вот уже счёт 23:11.
– Собрались! – слышу я указание Васильича.
Никитка наконец развернул транспарант, трибуны оживились, начали скандировать:
– Ку-ли-ков! Ку-ли-ков!
Товарищи напротив уже вовсю пытались поймать мою неберучку. Но мяч выкручивался у них прямо из рук.
23:15.
– Остановите игру, – потребовал Васильич, – я хочу проверить мяч.
Я глянул на Бочку и понял, что Васильич погорячился.
– Что-о? – завопил Бочка.
– Требую мяч на экспертизу, – не спасовал Васильич.
– Не давать! – крикнул Бочка, и я крепко прижал мяч к груди.
– Имею право!
– Тогда его свидетельство о рождении! – Бочка указал на каланчу.
– Что-о?
– Свидетельство о рождении вашего дылдометра.
– Я бы попросил!
– Попроси!
– Ты никогда не умел проигрывать!
– Зато ты хорошо умел!
Тренеры начали сближаться.
– Уважаемые, на вас дети смотрят, – вмешалась Наталья Сергеевна.
И была права – мы смотрели во все глаза. Но тренеров это не смущало.
Бочка уже начинал бодать Васильича животом.
– Что ты свою бочку катишь? – отпихнул его Васильич.
– Что ты сказал?!
– Бочка и есть бочка!
– Что-о?
– Да твоего имени ни один ученик не знает!
– Ха, – усмехнулся Бочка и обернулся к трибунам: – Ребята, как меня зовут?
Ребята в первом ряду побледнели и закивали друг на друга.
– Никифор Ильич, – пискнула Наталья Сергеевна, спрятавшись за чью-то спину.
– Слышал? – обрадовался Бочка. – Так что помалкивал бы, Стручок.
Кто-то из зрителей не выдержал и захихикал. Остальные подхватили, а судья от смеха чуть не упал со своей вышки – стремянки, которую мы одолжили у дворника.
Когда все успокоились, Бочка со Стручком обнялись, игру возобновили. Я бодро подал ещё шесть неберучек. 23:21. Краем глаза увидел, что Васильич опять посмурнел. И, кажется, сделал какой-то знак игрокам. Следующая подача снова выскользнула из рук противников, но, вместо того чтоб перекинуть мяч нам, каланча бросил его тренеру. Тот принялся его трясти и ощупывать.
Бочка, по счастью, доедал бутерброд и воспринял этот манёвр снисходительно.
– Требую замены мяча, – объявил Васильич.
Бочка молчал.
– Ребята, – обратился к нам Васильич, – сбегайте в зал, принесите другой.
– А нам этот нравится, – ответил Коля.
– Верни мяч, Васильич, – попросил Бочка, дожевав бутерброд. Мне показалось, что запас его благодушия на этом кончится.
Васильич прижал мяч к себе и попятился.
– Никифор Фомич, – зачем-то вмешался я, – мне ж всё равно, каким мячом подавать. Я сбегаю.
Это был красивый ход. Красивый, но рискованный. Если я не подам новым мячом, Бочка мне не простит. Да и никто не простит. Но пути назад нет.
В школе было совершенно пусто, тихо и пусто, как в фильме ужасов. «Может, затаиться и не возвращаться…» Но ноги сами несли меня в спортзал. А вот и подсобка со спортинвентарём. Дёргаю – заперто. «Только не это! Вернуться с пустыми руками ещё хуже, чем провалить подачу. А Бочка знал! Потому и отпустил». Я прислонился к холодной стене, чтоб удержаться на ногах. «Ну ничего, возьму в раздевалке рюкзак, выйду через чёрный ход и переведусь в другую школу. Папа поймёт».
– Ты чего тут застрял? – передо мной в лучах солнца возник силуэт Вергилии Спицыной. Я бы вскрикнул от неожиданности, но от бессилия только громко икнул.
– Мне нужен мяч, а дверь заперта, – объяснил я
Вергилия подошла к подсобке, толкнула дверь, и три волейбольных мяча глянули на меня с недоумением.
Я выбрал один и побрёл обратно. Вергилия за мной.
– А ты-то что тут делаешь? – спросил я.
– Я наблюдала за чемпионатом через окно, а то у вас там очень страшно, – сообщила она.
– Да, – согласился я, – страшновато. Вергилия, если я сейчас не подам, мы проиграем.
– Не волнуйся. Я с тобой.
На Вергилии был один из самых диковинных её нарядов – длинная пёстрая юбка, вязаная жилетка…
– О, колдуй-бабку привёл, – указал на неё паренёк, несколько раз упустивший мою неберучку.
– Руки-крюки, – не осталась в долгу Вергилия, и парень густо покраснел.
А я уже стоял за лицевой и твердил своё заклинание: «Сейчас или никогда, здесь или нигде», но при этом ясно чувствовал: нет, не сейчас и не здесь.
Свисток. Подача. Аут.
– Да что ж ты будешь делать! – Бочка хлопнул себя по лбу так, что мне отозвалось в затылок.
– Вот, – возликовал Васильич. – Видите? Я же говорил!
24:22. Первый матчбол.
Подачу мы взяли, последняя надежда на Колю. А он неожиданно отдал пас, и наша девочка выиграла очко.
24:23.
Наша подача. «Вот бы эйс», – подумал я, и, наверное, не я один. Но эйса не получилось, каланча сам поймал мяч, и мы, честно признаться, опустили руки. А тот перекинул его совершенно обычным образом. Никто из наших не ждал такого поворота. А я как раз вылез из-под сетки, чтоб не получить гвоздь в макушку. Так вот, мяч медленно летел мне в руки. Ещё немного, и я бы остановил его взглядом. Но пришлось ловить. И я, свернувшись вокруг него калачиком, упал на землю, да так и залёг.
– Куликов, вставай! – шепнул Коля.
А я боялся встать, чтоб не выронить мяч.
– Ку-ли-ков, Ку-ли-ков, – завопили трибуны.
Я кое-как поднялся. Да, ничто не мешало мне применить неберучку. Но тогда состязание вежливости можно было бы считать оконченным, и на следующем розыгрыше мы получили бы гвоздь. Поэтому я сказал:
– Коля, пасую тебе.
Коля не без труда поймал мой пас, со страху тут же перекинул соперникам, и те не успели сориентироваться.
Трибуны взревели. На сей раз Васильич ударил себя по лбу. А Бочкино громоподобное «Вперё-ёд!» спугнуло стаю голубей с соседней крыши.
24:24. Наша подача.
Первый длинный розыгрыш. Туда-сюда, туда-сюда. Взмылились все. Я стоял под сеткой, превратившись в зрителя, и всё равно вспотел от волнения. Дамы начали взвизгивать при каждой передаче. Судья на вышке уставился в одну точку, далёкую от площадки. Наконец мяч завис на сетке, покачался и свалился мне на голову, а с головы в руки.
– Да ничего, – махнул рукой Васильич, – это не считается. Продолжаем игру.
– Нет, – сказал Бочка, – двойное касание есть двойное касание. Куликов, отдай мяч.
Я охотно повиновался.
Судья спросил счёт у игроков и объявил:
– 25:24.
Но для победы нужен был разрыв в два очка. Игра продолжилась. У соперников очередной матчбол.
Слабый свисток, подача. Мяч снова застрял на сетке. И, хорошенько поразмыслив, скатился на чужую сторону и уже под сеткой переправился к нам.
Судья молчал. Вместо него счёт объявил Бочка:
– Ровно. 25:25.
– Ура! – закричал кто-то из зрителей, и я узнал голос Вергилии. – Победила дружба!
– Ура! – поддержал кто-то, а потом ещё кто-то.
Я кивнул Коле, и тот мощным ударом ноги отправил мяч за забор. Никитка порвал плакат. И мы все стали пожимать друг другу руки, обниматься и плакать. Каланча обнялся с Бочкой, остальным было неловко утыкаться ему в живот. Маруся вдруг оказалась рядом и смотрела на меня во все глаза, а я на неё. О большем я и не мечтал. Нет, правда, разве мог я вообразить такой матч, такой невероятный сценарий…
Как же сладко мне засыпалось в тот день, с каким восторгом перебирал я в памяти все повороты событий: вот я пошёл за новым мячом – привёл Вергилию – дылдометр не стал забивать – я отдал пас Коле – Вергилия остановила игру… А потом ещё Никифор Ильич пообещал мне пятёрку по физкультуре до конца учёбы. Но я отказался в пользу Вергилии, которой всегда крепко от него доставалось.
– Это невозможно, – сказал Бочка, – максимум четвёрка.
– Хорошо, – согласился я.
И тут же по строжайшему секрету обрадовал Вергилию, а та не удержалась – поделилась с Марусей. И я получил дополнительную порцию восхищённых взглядов.
Но когда я всё-таки уснул, сон мне привиделся просто кошмарный.
– Верни мяч, Васильич, – просит Бочка, а тот пятится, прижимая его к себе.
Бочка вырывает мяч и бросает мне.
– Куликов, подавай!
Я подаю, соперники нарочно не ловят, судья свистит, Васильич бросается на Бочку с кулаками, Коля трясёт вышку с судьёй, дамы на трибунах визжат, начинается потасовка, кто-то заламывает мне правую руку…
Я очнулся от боли в руке и долго не мог сообразить, какой из вариантов всамделишный. «Нет, на самом деле всё было хорошо, – успокоился я наконец, – потому что так хорошо даже во сне не бывает».
Премьера
В середине сентября на уроке литературы в класс заглянула директорская секретарша и попросила Никиту зайти на перемене к директору. Я, само собой, отправился его проводить и поддержать. Директор у нас вообще-то не страшный – небольшого роста, с аккуратными усиками, любит пошутить и посмеяться, но от шуток до серьёза у него, как от любви до ненависти, один шаг, а то и вовсе не различишь. И в серьёзе он очень внушителен: взгляд, голос такие, что остаётся только молчать и кивать. Никто из нас не видел его в гневе, но ходят слухи, что он становится подобен извергающемуся вулкану. Собственно, нам об этом поведал сам Коля Жариков. А ещё он рассказал, что перед взрывом директор молчит и смотрит стеклянным взглядом, и ничто не предвещает, а потом ка-ак… В общем, даже во время Колиного рассказа нам становилось жутковато.
Пока мы спускались на первый этаж, голову сломали – зачем директору понадобился Никита. Успели вспомнить все прегрешения за три года учёбы. Остановились у кабинета, а он тут как тут.
– О, сладкая парочка, – смеётся. – Ну, проходите вместе.
Кабинет директора тоже оказался внушительным: с красивой, солидной мебелью, какими-то фигурками и портретами, тёмными шторами и особым, тяжеловатым запахом.
Директор уселся в большое кресло.
– Ну что вы уставились, как кролики на удава? – усмехнулся он. – Чего робеть, коли совесть чиста?
Мы скромно улыбнулись.
– А позвал я вас в связи с тем, что исполнилась моя давняя мечта, – директор, не усидев, поднялся и обосновался за спинкой кресла. – В школе появилась театральная студия, и к Новому году мы поставим «Буратино». Я лично подбираю труппу, и труппа подбирается… шикарная. Труппа мечты! Купим костюмы, сделаем декорации, разучим песни, это будет фурор.
Мы с Никиткой закивали.
– Тебя, Никита, я вижу в роли Пьеро, – продолжил директор, потирая огромные руки. – Твой излом бровей идеален, даже подрисовывать ничего не надо.
С этими словами брови Никиты сделали такой домик, что директор пришёл в восторг.
– Вот! Тебе и играть ничего не надо. Выучишь несколько реплик, и всё.
– А я? – спросил я.
– А ты, поэт, будешь одной из кукол, они время от времени появляются на сцене, поют хором песни и двигаются вот так.
И директор очень круто изобразил робота.
– В общем, вы согласны, репетиции начинаются сегодня.
Мы с Никиткой вышли в смешанных чувствах: с одной стороны, доверие директора дорогого стоит, с другой – до Нового года ещё три месяца.
После уроков, вместо того чтобы бежать с ребятами играть в футбол, мы поплелись в актовый зал. Труппа и правда подобралась такая, что без костюмов можно было угадать, кто есть кто.
Вот этот рыжий шустрик из второго класса, ясное дело, Буратино, а лохматый громадина из девятого – Карабас, хитрован из пятого – Базилио, оттуда же бойкая рыжая девочка – да её же и зовут Алисой! Коле Жарикову досталась роль Дуремара. В уголке притулилась маленькая девочка с огромными, испуганными глазами – видимо, Мальвина.
Пожаловал директор. Руководитель театральной студии, Людмила Ивановна, явно робела и кивала ещё до того, как тот успевал сформулировать очередное указание. Она пыталась делать пометки в сценарии, но это было не просто, так как главный режиссёр менял рекомендации на ходу.
– После песни смена декораций, появляются куклы, пометьте, что нужен очаг, ключик, шарманка…
– Шарманка?
– Да, шарманка. Полено, банка с пиявками не помешает…
– Настоящими?
– Почему бы и нет? – посмеялся директор.
– Букварь?
– Да, конечно.
– А можно я свою удочку захвачу? – вмешался Коля.
– Он по сценарию удит? – уточнил директор у Людмилы Ивановны.
Та начала дрожащими руками листать сценарий, но сцену рыбалки не обнаружила.
– Тогда не надо, – сказал директор. – Запомни, Коля, главный закон драматургии: если на стене висит ружьё, оно должно выстрелить.
Коля только пожал плечами.
Репетиция прошла не то чтобы плодотворно: мы получили сценарии с текстами песен и клятвенно пообещали не пропускать репетиции.
И мы с Никитой клятву сдержали, но только мы. Остальные актёры болели по очереди и вместе. Мальвина от страха не могла выдавить из себя и слова и только хлопала длинными ресницами. Карабас оказался страшным лентяем и постоянно забывал слова. Людмила Ивановна много нервничала и время от времени поглядывала на дверь в зал, видимо, опасаясь, что явится директор с ревизией. По моим ощущениям, всё держалось на второкласснике Буратино и выскочке Алисе. Ну и Дуремар был вполне себе убедителен. Директор так ни разу и не пришёл, и генеральная репетиция стала первым прогоном, который мы отыграли от начала до конца и не сказать, чтобы очень гладко.
И вот настал день премьеры.
– Кость, не обижаешься, что нас с папой не будет? – в сотый раз спросила мама, провожая меня в школу.
– Нет, конечно, – в сотый раз заверил я.
– Волнуешься?
– Чего мне волноваться? У меня даже слов нет.
– Не расстраиваешься, что слов нет?
Я тяжело вздохнул.
– Не расстраивайся, ещё сыграешь свою главную роль, – сказала мама.
А ведь я и правда не обижался, не расстраивался и даже не волновался.
Но когда выглянул из-за кулис в зал, некоторый мандраж всё-таки ощутил. Народищу набралась тьма: весь учительский состав, все классы вплоть до 9-го, ещё и родители по стеночкам.
– Коля, что это у тебя? – услышал я за спиной слабый голос Людмилы Ивановны.
– Пиявочки.
– Живые?
– Конечно.
Я с удивлением обернулся: Коля крутил перед носом Людмилы Ивановны трёхлитровую банку с десятком наипротивнейших пиявок. Людмила Ивановна бледнела на глазах, и я поспешил подставить стул.
