Евгения Горац
Эпизод из жизни волшебницы
Сейчас-то я понимаю, что у него был потенциал волшебника, но сам он утверждал, что не верит в волшебство и считает его пустой, хоть и не лишенной приятности, забавой. И горькая ирония заключается в том, что сам он сейчас стал жертвой этой «забавы», если мне, конечно, не удастся все исправить.
Он проводил меня к собачьему лагерю, и немало подивился, что на свете существуют столь странные заведения. Собаки обычно радовались, как дети, когда за ними приходили хозяева, а оставшиеся грустно сидели у окна.
В тот вечер я позволила Чаку – это было сценическое имя певца из бара – проводить меня, но от дальнейших встреч отказалась. Я попыталась объяснить, что мой реал стабилен и удобен. Холодный океан за окном, теплый кот на коленях и занятия любимым делом – это все, что мне сейчас нужно. Может показаться, что запросы мои слишком скромны, но именно к этому я шла всю жизнь – а ведь мало кто может похвалиться тем, что получил от жизни все, что хотел.
Но Чак был настойчив.
Следующие несколько вечеров, он ходил вокруг моего дома, притворяясь продавцом гвоздик, пока, наконец, мы не встретились. Он вручил мне ворох полузамерзших цветов и попросил позволения спеть свои песни о Путешественнике во времени. Та песня, что я слышала раньше, оказывается, была одной из цикла. Я согласилась и после работы опять пришла в кафе.
Мне понравились и его песни, и манера исполнения – у него был мягкий приятный баритон. Но та, первая, осталась моей любимой: то ли она и впрямь была лучше других, то ли обстоятельства знакомства с автором придали ей романтичности – уж не знаю. В ней был такой припев: «Снежное серебро растает весной, серебро луны померкнет утром, а серебро на моих висках никуда не денется – я потерял машину времени». В его голосе звучала неподдельная тоска, и гитарные струны будто горевали и жаловались на безысходность.
– Ты так вжился в образ, – сказала я как-то, – будто сам заблудился во времени.
– Это все фантазии, – ответил он. – Путешествия во времени невозможны. Разве что для элементарных частиц.
Однажды он пригласил меня к себе – посмотреть, как вспыхивают и гаснут вечерние огни города – он жил в мансарде старого дома в Челси, и из его окна был виден Гудзон. В тот вечер он покорил меня дивными песнями и собственноручно приготовленным галантином из судака. Он подал его в специальном блюде и нарисовал на нем сердечко из горчицы. В тот вечер я у него осталась…
И теперь вместо занятий науками и волшебством я проводила все свободное время с ним – то в его маленькой мансарде, то в моей квартире у океана. Я накупила новых блузок и кучу красивого белья, чего уже давно не делала.
***
Рамиро показал мне фотографии Ады – своей первой любви – изящной брюнетки с раскосыми зелеными глазами. Она жила в Греции, и он собирался к ней в гости. Зная о моем увлечении фотографией, Рамиро, немного стесняясь, попросил меня сфотографировать и его – он хотел послать снимки Аде. Я старалась как могла, но Рамиро был недоволен: за время вынужденной неподвижности он набрал вес и лицо его обрюзгло. Сама Ада мало изменилась, а поскольку она помнила его стройным юношей, то он боялся ее разочаровать. От фотошопа Рамиро отказался – ведь ему вскоре предстояла реальная встреча с Адой.
Тогда я попыталась воздействовать на Аду на расстоянии. Это была совсем невинная попытка – как я, самонадеянная и глупая недоучка, тогда полагала. Я всего лишь пожелала, чтобы Ада не разочаровалась в Рамиро, и чтобы он показался ей достаточно привлекательным. Теперь-то я уже знаю, что нельзя желать наспех, не изучив всех обстоятельств, а уж тем более – браться за дела, которые не планируешь доводить до логического конца. Но в тот момент я хотела только, чтобы он не отлынивал от процедур и лечебной гимнастики.
И у меня все получилось. Ада написала, что Рамиро нравится ей сейчас гораздо больше, чем в юности – ей-де всегда были по нраву серьезные и солидные мужчины. И вдохновленный Рамиро с еще большим усердием делал лечебную гимнастику и выполнял предписания врача.
Рамиро был женат на довольно сварливой женщине – она была старше его, и он немного ее побаивался. Я редко с ней сталкивалась – она была хозяйкой агентства по уборке квартир и уходила на работу очень рано. Выгуливать собак она не желала. А сам Рамиро был агентом по продаже автомобилей, но вынужденная неподвижность заставила его вспомнить свое давнее увлечение – живопись. Когда-то давно он учился в художественной школе, и книжный шкаф в его гостиной был заполнен альбомами великих художников. Сейчас он рисовал все дни напролет. Некоторые свои картинки он продавал в качестве дизайна для брелков, постеров, футболок и пивных кружек. Рамиро получал за это сущие гроши, но радовался как ребенок, когда вещички с его дизайном покупали. Жена этой радости не разделяла, я же всегда интересовалась новыми рисунками и поздравляла его с очередной продажей. Некоторые картинки были «некоммерческими» – как он говорил, для себя – он показывал их мне прежде, чем послать Аде.
Рамиро все сетовал, что они с Адой расстались много лет назад, и свято верил, что его жизнь была бы куда лучше, если бы он не послушал свою дорогую мамочку, которая когда-то воспротивилась его женитьбе на прекрасной гречанке и не поддержала его решение учиться живописи. Он полагал, что судьба вновь дает ему возможность все исправить. И упустить такой шанс нельзя.
***
Знание геометрии, которым Чак удивил меня при первой встрече, он получил в высшей мореходной школе. До недавнего времени он был капитаном корабля, объездил мир и жизнь его была полна и богата впечатлениями. И вдруг все рухнуло – его втянули в операции по незаконной перевозке грузов. Чак был условно осужден, заплатил огромные штрафы и лишился права работать во флоте – а в этом была вся его жизнь. В том же году он развелся с женой, оставил ей и двум сыновьям-школьникам дом в пригороде, а сам снял мансарду в Челси. Вдобавок ко всему, в тот же год умер его отец, к которому он был очень привязан.
Да, я понимала, что Чак нарушал закон не из-за куска хлеба – он был обеспеченным человеком, однако допускала, что бывают настолько заманчивые вещи, против которых трудно устоять людям с авантюрными наклонностями. Да и кто я такая, в конце концов, чтобы осуждать других? Разве мое волшебство не требовало нарушений законов? Подробности дела мне не были известны – вполне возможно, что его подставили. Во всяком случае, я преисполнилась глубочайшего уважения к человеку, который вместо того, чтобы впасть в депрессию или запить и скатиться на дно, стал сочинять песни. «Как удивительно все сложилось, – думала я – если бы ему жизнь не подложила свинью, этих песен никогда бы не было».
