Евгения Горац
Волшебство. Семинары и практика
Женщины хотят быть красивыми, а это почти всегда значит – выглядеть моложе. Когда женщины начинают седеть, то обычно красят волосы в естественный, а иногда и в более смелый, яркий цвет. Жительницы Нью-Йорка – не исключение: даже среди глубоких старушек редко увидишь седых. Если женщина решает оставить седину, то обычно делает короткую стрижку, завивает волосы или собирает их в узел, потому что висящие вдоль щек седые пряди делают ее похожей на старую ведьму. Во всяком случае, седые патлы – неизменный атрибут ведьм на книжных картинках и в фильмах-сказках. Так вот – жительниц города W это не волновало.
Я говорю сейчас только о женщинах, мужчины бросались в глаза несколько меньше: мужская привлекательность меньше страдает от морщин и седины. Большинство пожилых и совсем старых женщин в Нью-Йорке потеряли форму, сгорбились и расплылись. Деревянная походка выдает боль в коленях и пояснице – артрит и ревматизм дают о себе знать. Но при всем этом они нарядны и даже кокетливы (как старушка, встреченная мною в автобусе), у них обычно модные стрижки, красивые прически, а волосы – крашеные. Я привыкла, что старушки выглядят именно так, и почти всегда могу определить их возраст.
Что касается немолодых жительниц города W, то двигались они легко и плавно – как инструкторы аэробики или йоги, лица у них были свежие и румяные, глаза сияющие, взгляды острые и проницательные, а волосы длинные, густые и пышные, но при этом абсолютно седые! С непривычки я не могла определить возраст ни одной из них – передо мной проходили, вернее, проплывали то ли юные дамы с очень ранней сединой, то ли древние старухи, каким-то непостижимым образом сохранившие юный стан и свежесть кожи.
Естественный цвет волос – русый или каштановый – встречался здесь довольно редко и больше у приезжих. У совсем юных девушек волосы были выкрашены в розовый, зеленый, голубой или фиолетовый. По непонятной мне причине таким девушкам все почтительно кланялись и уступали дорогу – и мужчины, и седые дамы. Вот официант поспешно открыл двери кафе девушке с зелеными волосами. Вот группа седых ведьм учтиво поклонилась пробегающей мимо девушке с розовыми кудрями, а она, светло улыбнувшись, помахала им и помчалась вверх по холму. Я приняла этих девушек за юных хиппи и даже обрадовалась, когда одна из них, с фиолетовыми волосами, громко сказала другой, с голубыми, указывая на меня:
– Мне нравится такая одежда. Я раньше носила похожую.
– Большое спасибо, – ответила я. – Мне очень приятно.
Это и вправду было приятно, потому что на мне был мой единственный «разгильдяйский» наряд, купленный в Ист Вилледж исключительно потому, что он отражал мое внутреннее «я». И я носила его с удовольствием, несмотря на то, что мое внешнее «я» проигрывало – мне куда больше идут костюмы классического покроя.
Тем временем толпа прибывала… И хоть я совершенно не понимала, зачем мне идти на блошиный рынок, но все-таки последовала за людским потоком. При входе, где обычно помещают приветствия типа «Добро пожаловать» или «Хороших вам покупок», два юных хиппи прибивали плакат с изречением Овидия – «О чем не знают, того не желают».
Обычная барахолка… Люди выходили из машин, устанавливали раздвижные столы и выкладывали на них товары, а я слонялась между рядами, недоумевая, что здесь особенного.
Два пожилых джентльмена продавали картину с изображением голой женщины. Один сказал другому: «Я чувствую, что сегодня ее кто-то купит. И я ему заранее сочувствую. Намучается он с ней. Но с меня хватит».
Высокий спортивный парень раскладывал на траве товар: обшарпанную входную дверь, покосившуюся тумбочку со старыми книгами, ржавый велосипед и изрядно потертый коврик, подозрительно напоминающий ковер-самолет, две вышитые подушечки, старые кресла, натюрморт в золоченой раме, женские халаты и прочий хлам. Он перекладывал и переставлял вещи местами непрерывно, будто обустраивая жилую комнату. Похоже, ему просто нравился этот процесс.
Я рассматривала выложенные на прилавках штуки, думая, кому может понадобиться старая кукла за три бакса? Коробочка для пуговиц за полтора? Потрепанный вышитый кисет для табака? Впрочем, мне показался трогательным игрушечный медвежонок, почему-то синий в клеточку – он поглядывал на меня укоризненно блестящими коричневыми глазками – уж очень он был нелеп.
Интересно, что на одних прилавках товары были конкретными и однотипными: шляпы, косметика, бижутерия, посуда, а сами прилавки – аккуратными и даже стильными. Продавцы долго работали над выкладкой, отходили, любовались, перекладывали вещи с места на место, опять отходили и любовались, и так бесконечно. А на других прилавках был полный бардак: предметы непонятного назначения были свалены в кучу. Но рассматривать их было интересно… И мне почему-то захотелось подойти ближе и рассмотреть именно штучки и штуковины непонятного назначения.
Я слышала, как один из «аккуратных» продавцов сказал другому:
– У тебя же полный бардак на прилавке.
Тот равнодушно пожал плечами:
– Это – промежуточное состояние от одного порядка к другому.
Мне так понравилось это определение, что я его решила записать. И тут взгляд мой упал на выкрашенный в желтый цвет камень, на котором седая ведьма выводила кисточкой высказывание Овидия: «Все изменяется, ничто не исчезает». Я записала и это, удивляясь, до чего идеально эти слова вписываются в концепцию блошиного рынка. По всему видать – и хиппи, и ведьмы уважали Публия Овидия.
Возле одного прилавка я услышала обрывок разговора между продавцом и покупателем:
«Разница между штуковиной и финтифлюшкой огромная. Штуковина – обычно крепкая, ржавенькая, в ней много смыслов заключено. Даже если она под дождем полежит, только лучше станет. Штуковина обычно состоит из нескольких шпунтиков. А финтифлюшка – яркая, легкомысленная, а под дождем…»
Я не дослушала, потому что засмотрелась на двух девушек в легких ярких платьях, перед которыми все почтительно расступались. У одной были короткие фиолетовые кудри, а другой – длинные голубые. Я тоже посторонилась. Они направились к спортивному парню, который неустанно переставлял мебель, уселись на траву, выложили старые книги из его тумбочки и принялись их листать.
Один из покупателей, лысоватый, хорошо одетый джентльмен, решивший, видно, пофлиртовать, спросил у них:
– Что вы там ищете, красавицы? Хотите найти ответ на вопрос, в чем смысл жизни?
– Нет… – ответила девушка рассеянно.
– Нет? А может вы уже знаете в чем ее смысл, и мне расскажете? – продолжал он игриво.
Девушка отложила книгу, задумчиво посмотрела на джентльмена и сказала:
– Вопрос поставлен некорректно. Вы – живое существо и спрашиваете в чем смысл жизни? Вы – и есть ее смысл. Если вы действительно живой.
Я не услышала ответ мужчины. Потому что увидела объем. Вернее, часть его. Только малую часть. В тот самый момент как мой взгляд упал на старую куклу за три бакса, я увидела, что с ней было раньше. Я увидела, почему она здесь, зачем и для кого. Но дело не в этом. Я поняла, что можно сделать с ее помощью, или с помощью других предметов, сваленных кучей на прилавке. Вещи с аккуратных прилавков для этого не годились. Они были просто фоном. Аккуратные прилавки нужны для фона – вот как! Обычные магазины вывезли обычный товар – и все. Я поняла, почему рассматривать их было скучно до зевоты: все можно было окинуть взглядом и оценить моментально. А вот кучи – «персонал крэп» – рассматривать хотелось… и рыться в поисках, в поисках… Рычажка! Рычажка! Рычажка!
Первой моей реакцией была радость, второй – ужас и отчаяние. Я осознала, что столько лет была плоскатиком, а ведь жила себе, ходила, смотрела по сторонам, уезжала в другие города и даже страны, и… и все это пропало! Пропало зря! Я ничего никогда не видела, кроме кучи плоскостей! Потрясение было таким сильным, что я чуть не заплакала. Лет, прожитых в яичный скорлупе, было жаль до боли. Я, конечно, попыталась взять себя в руки и собраться с мыслями, но сделать это среди большого количества народа и скопления странных предметов из разных эпох было довольно сложно. Тогда я выпила воды из фонтанчика, побрызгала на лицо и сделала несколько глубоких вдохов.
Итак, я была на том же месте, в той же точке земного шара, что и несколько минут назад, но видела все вглубь и вширь, и количество этой информации, ее ясность и четкость – были ошеломительны. Мало того, что я видела историю некоторых предметов, но вдобавок на прилавках возникли, вернее, проступили из объема, еще и другие вещи, а над рынком, несмотря на белый день, оказывается, все это время горели яркие серебристо-синие фонари.
В этом свете приезжие и аккуратные продавцы казались полутенями, скользящими по плоскости. Вещи на аккуратных прилавках стали одинаковыми бесцветными финтифлюшками неопределенной формы. Люди-полутени, которые еще несколько минут назад о чем-то спорили, шутили и торговались, теперь монотонно повторяли одни и те же слова, рассматривая финтифлюшки. А ведьмы, хиппи и девушки с разноцветными волосами казались настоящими людьми из плоти и крови, наряды их были яркими и цветными, а речь – певучей. Кудрявые седые ведьмы были добрее и веселее, а те, что с прямыми волосами – строже и серьезнее. К моему удивлению, девушки с разноцветными волосами оказались старше ведьм и седобородых хиппи.
Еще несколько минут назад мне было интересно, как они воспринимают меня, кем я кажусь им с моей приличной внешностью, но в разгильдяйском наряде, который не очень-то мне идет. Теперь же меня меньше всего волновало, как я выгляжу и как меня видят. У меня появились дела поважнее, и одно из них – найти подходящий, удобный для использования в привычной среде, рычажок. Предметы на «бардачных» прилавках, оказывается, были не разбросаны, а расположены именно так, как того требовали их история и назначение.
Рыться в этих вещах больше не было необходимости: мой рычажок сам должен меня узнать и показаться… Вот этот вполне подойдет… И все же, видеть объем – это еще полдела, надо еще уметь им пользоваться… А детали подобного общения мне были неведомы.
За прилавком с внезапно проступившими предметами стояла высокая, очень серьезная старая ведьма в очках.
– Сколько стоит? – спросила я, указывая на медальончик из неизвестного мне натурального камня в форме листика, на тонкой серебряной цепочке.
– Какая разница? – пожала плечами ведьма. Лицо ее было непроницаемо, без тени улыбки.
Я достала кошелек и спросила иначе:
– Сколько же мне заплатить?
– Ну, дайте два доллара, – ответила ведьма безразличным тоном. – Или любую другую сумму.
Два бакса за медальончик на серебряной цепочке с натуральным камнем. Этого мало, пожалуй, даже для блошиного рынка.
– Это все равно, – ответила моим мыслям ведьма. – В магазинах могут попросить заплатить за рычажок личную цену, а у нас в этом нет никакого смысла. Держите.
– Два доллара? – раздался голос за моей спиной. Это сказала женщина-полутень. – Ирэн, иди сюда! – позвала она подругу. – Смотри, серебряная цепочка и медальончик из яшмы – всего за два доллара продают. А у вас есть еще?
– Из волшебной яшмы! – поправила ее ведьма. – Но больше нет. Каждая вещь уникальна. У нас все – в одном экземпляре.
– Вы только что его выложили, я не видела… – протянула женщина разочарованно. – А что у вас еще есть?
– Вы можете купить все, что видите, вернее, все, что увидите на этом прилавке, – ответила ведьма сдержанно. Я рассматривала нежный листик из волшебной яшмы с тонкими прожилками, вырезанными искусным мастером. С одной стороны листика – красные брызги по серому, а с другой – серые по красному.
– Да-да, это двусторонний рычажок, – подтвердила ведьма. – Надевайте прямо сейчас, чтоб скорее привыкнуть. Я рада, что он вас нашел.
С этими словами она поблагодарила меня за покупку, взяла два доллара, отошла от прилавка и положила деньги под камень с высказыванием Овидия «Все меняется, ничто не исчезает».
Самым большим потрясением было, пожалуй, то, что предметы, прежде казавшиеся разрозненными, оказались частью одного могущественного, расходящегося в разных направлениях объема, и мой новый медальон из волшебной яшмы в том числе. Надев его, я связала себя с этим целым, он стал рычажком, при помощи которого я смогу менять привычный для меня мир. Потому-то сумма, за него заплаченная, не имела значения. Эти деньги все равно вернутся ко мне в какой-нибудь форме. А ведьма, продавшая мне его, потеряет их каким-нибудь способом, а раз так, то торг не только неуместен, но даже смешон.
Ведьмы и старики-хиппи оказались связаны друг с другом каким-то необъяснимым образом. Во всяком случае названия этой связи я еще не знала. Источник ее исходил от дамы в красном платье, стоявшей у входа. Ее снежно-седые волосы не висели вдоль щек и не вились свободно, как у других ведьм, а были уложены в высокую прическу и украшены диадемой, что делало ее похожей на карточную королеву. Я решила, что она здесь главная.
Предметы, прежде казавшиеся неодушевленными, сейчас казались живее некоторых людей, но не в привычном смысле этого слова. Понятие «живого» и «неживого» приобрело другое значение: все, что было способно меняться, впитывая в себя происходящее, отбрасывая ненужное и влияя на окружающий мир – было живым. Оно было связано само с собой в разных стадиях и состояниях, и продолжалось, будто цепь, уходящая из прошлого по разным направлениям объема, в том числе и в будущее. А то, что ничего не накапливало, не менялось, не несло важного сообщения, было «неживым». Игрушечный медвежонок в синюю клеточку, старая кукла и даже обшарпанная серая дверь, выставленные для продажи, несли больше информации и были «живее» некоторых людей. Люди, казавшиеся бледными тенями, скользили по вечно замкнутому кругу, производя одни и те же действия, произнося несколько наборов малозначительных слов. Не умея использовать собственное прошлое, они встроили себя в плоские схемы, настолько простые, что любая объемная гадалка могла легко предсказать их будущее. Самой живой оказалась картина с изображением голой женщины, которую продавал пожилой джентльмен с усами – она могла изменить нового владельца до неузнаваемости.
Конечно, лектор был прав, когда сказал, что в месте высокой концентрации чудес больше возможности увидеть объем вместо кучи плоскостей, но была права и старушка-попутчица: слишком много всего, слишком много!
И когда я проходила мимо старинного зеркала в потускневшей бронзовой раме, и отразилась в нем уже как часть огромного, расходящегося по разным направлениям, объема, и увидела свое совсем юное лицо, обрамленное фиолетовыми кудрями, то испугалась не на шутку, зажмурилась и поспешно отвернулась. И тогда объем стал медленно меркнуть. Страх. Опять страх – на этот раз страх потерять привычный мир – помешал мне. И, хоть солнце по-прежнему просвечивало сквозь кроны деревьев, но серебристо-синие фонари погасли, мир потемнел и сжался, и бледные тени опять стали обычными людьми, снующими по блошиному рынку и примеряющими финтифлюшки, и большинство вещей опять превратились в старый хлам. Но я не огорчилась из-за этого ничуть – я не сомневалась, что объем откроется опять, когда я буду к этому готова.
Взволнованная и ошеломленная, как вылупившийся цыпленок, я вошла в ближайшее кафе при пекарне с занятным названием «Хлебом единым», села у окна, заказала чаю и долго его пила, пытаясь прийти в себя и сориентироваться. Голова шла кругом, я старалась вспомнить и переосмыслить все, что со мной было, с учетом объема. Занятие это так захватило меня, что я не заметила, как стемнело, и официантка, которая уже несколько раз подходила и протирала и без того блестящий стол, наконец сказала:
– Извините, мы закрываемся.
Я рассеянно кивнула и, выходя, посмотрела на табличку с часами работы. Отлично. Кафе открывается в шесть. Поскольку завтрак в постоялом дворе только в десять, то я приду сюда к открытию – здесь удивительно хорошо думается, а времени терять нельзя. Я и так потеряла его слишком много.
***
«Девочка способная, но с ленцой», – говорили обо мне учителя.
«Она ничего не делает целыми днями!» – ужасалась мама. – Обломов какой-то!»
«Обломов не читал!» – возражал папа.
Родители честно учили меня всему, что знали сами. Папа читал классиков – и меня научил. В гостиной был огромный шкаф с книгами, полки гнулись под их тяжестью. Гюго. Флобер. Диккенс. Гончаров. «Человек должен жить среди книг. Это хорошо для души», – говорил папа.
Он выписывал понравившиеся фразы из книг в толстую тетрадь, и я стала делать так же. Правда, все выписки в моих тетрадях были о волшебниках и волшебницах.
Мама учила домашнему хозяйству. Посуда. Котлеты. Веник. Пыль. Хрусталь. Выбивание ковров. Это было значительно скучнее, чем читать.
– Девочка, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Волшебницей.
Сначала все улыбались в ответ.
Улыбки я воспринимала как знак одобрения.
Но потом взрослые все больше хмурились. Кроме шуток, тебе какая профессия нравится? Может, ты хочешь стать инженером, как папа? Технологом, как мама? Портнихой, как бабушка? А может, учительницей? Или врачом, как наша участковая? Да? Будешь детским доктором?
– Нет, я хочу быть волшебницей. Для взрослых, – настаивала я.
Папа как-то сказал на прогулке:
– Посмотри, сколько людей вокруг. Это хорошие, нормальные, и, в общей массе, порядочные люди. Живут себе, работают – врачи, инженеры, продавцы, водители троллейбусов, управдомы и завмаги. Но среди них нет ни одного волшебника.
– Почему? Разве им не хочется чудес?
– Думаю, что хочется. Даже очень хочется. Возможно, их даже объединяет общее желание чудес. Но для этого требуется особый дар. А он редко встречается. Так что не думай об этом. Можно жить спокойно и счастливо, не будучи волшебником. Работать, растить детей, читать книги, проводить время с друзьями, летом ездить на море. Кстати, скоро лето… Соберемся и поедем. В жизни много интересного и без волшебства.
– Ты думаешь, у меня нет к этому способностей?
– Думаю, что их наличие маловероятно. К тому же, это требует усердия и трудолюбия. А ты ни тем, ни другим не отличаешься. Вот профессия бухгалтера – хорошая и нужная. Ты всегда будешь сидеть в теплом кабинете, у тебя будет отпуск, оплачиваемые больничные…
– Но если я буду плохим бухгалтером?
– Это гораздо лучше, чем быть плохим волшебником. Нет ничего хуже плохого волшебника. Да и на бухгалтера легче выучиться.
Простая логика его слов меня успокоила. Видимо, это и вправду невозможно, раз папа так считает. А папа знает, что говорит, он умный, вон сколько книг прочитал. Правда, в папиных книгах ничего не было о волшебстве. Это были нормальные книги о нормальных, и, в массе своей, порядочных людях. Книги о волшебниках имелись только в детской библиотеке. К счастью, в моей тогдашней реальности ходить в библиотеку считалось правильным и разумным. За безделье, вернее, кажущееся бездействие, приходилось все время оправдываться. На каком-то этапе магическая фраза «Я ушла в библиотеку» помогала мне отлынивать от скучных уроков и домашних дел.
Старшая библиотекарша была красавицей – нежное лицо, брови шнурочком, огромные серые глаза – я даже поначалу приняла ее за волшебницу.
– Ты уже сказки всех народов мира перечитала, – сказала она как-то, глядя в мой формуляр. – Может, попробуешь другой жанр? Вот отличная книга о школьниках, которые после уроков переводили старушек через дорогу, а летом помогали собирать урожай. Или вот, про девочку-мастерицу, которая связала варежки для всего класса.
Я кивнула, взяла книжки, но вернула непрочитанными, да еще и соврала, что очень понравилось, чтобы она отстала. Уже позднее я узнала, что в детской школе волшебников, куда мне не посчастливилось попасть, специально обучают искусству лгать – для экономии времени, защиты от помех и сопротивления несвободе. В этом деле я, хоть и была самоучкой, изрядно поднаторела, несмотря на постоянное внушение, что хорошие девочки всегда говорят правду. Я очень хотела быть хорошей девочкой, но нежелание скучно жить пересиливало благие намерения. А красавица-библиотекарша, как и большинство взрослых, не только не могла распознать простую ложь, но даже не была способна по книжке определить, читали ее или нет. Мне предметы часто рассказывали о своих владельцах – бывших и нынешних, и книги охотно делились со мной впечатлениями о тех, кто их читал.
Там были, правда, ужасные книги – толстые с позолотой, нелепые и невозможно скучные – настоящие воры времени и пространства. Я не знала о чем они, и никто толком не знал. В школе нас заставляли выписывать в тетрадки выдержки из них. Я делала это автоматически, не впуская слова в сознание и не задумываясь, зачем это нужно. Я вообще мгновенно выбрасывала из головы все скучное. А книги о волшебниках я перечитывала по многу раз. Но они закончились. А что делать дальше – было неясно.
***
Я открыла глаза. В распахнутую дверь ворвались запахи утреннего дождя и горных цветов. Вчера я была уверена, что в моей комнате два окна, но, когда попыталась выглянуть в одно из них, то оказалось, что это очень ясное зеркало, расположенное в аккурат напротив настоящего окна. Не исключено и то, что вчера оно было окном, а сегодня стало зеркалом.
В шесть утра я уже бежала вприпрыжку по направлению к центру города сквозь моросящий дождь, фотографируя на ходу пустынные улицы. В такую рань не было ни прохожих, ни машин. Город вчера показал мне удивительно много, и я не удивлюсь, если сегодня он окажется сдержанней. Магазины и кафе еще были закрыты, но двери в художественные галереи почему-то гостеприимно распахнуты. Однако ни посетителей, ни работников видно не было: мол, заходи, смотри, любуйся и уходи. Пожалуй, стоило сбавить скорость и постараться впитать все, что предлагал спящий город: например, двери, ведущие неизвестно куда. Дверь есть, а дома нет. Надо было бы открыть ее и посмотреть, что будет, но я только подивилась этому и побежала дальше. Стены домов над бурлящим ручьем были расписаны сложными узорами и покрыты каллиграфически выполненными надписями – я все сфотографировала, чтобы разобраться позднее – и в рисунках, и в надписях, и в том, почему цветы возле некоторых домов росли в керамических ваннах. Через бурлящий поток перейти не рискнула: вместо мостика через ручей было перекинуто обычное бревно. А ведь с той стороны ручья росли незабудки, настоящие незабудки, которые я, житель мегаполиса, не видела уже много лет. Но я ощущала себя школьницей, не усвоившей вчерашний урок, которой рано браться за новый материал.
Похоже, что в седьмом часу утра кафе «Хлебом единым» было единственной оживленной точкой города: здесь пахло поджаренными тостами, яичницей, кофе и свежими ягодами. Стены и здесь были увешаны фотографиями знаменитостей, завтракающих в этом кафе, но это больше не удивляло. Маленький, провинциальный город W находился на пересечении разных объемов, и многие знаменитости черпали здесь свою порцию чудес.
Среди посетителей не было ни ведьм, ни хиппи; в основном, здесь завтракали мужчины в рабочих комбинезонах, водители, пара приезжих и один священнослужитель. Уходя, посетители непременно уносили кулечек с кексом или булочкой. Один только немолодой человек в берете лихорадочно строчил что-то в блокнот.
Я взяла большую чашку чаю и яблочную тартинку, села у окна, достала блокнот и тоже стала записывать все, что увидела и поняла вчера, стараясь ничего не пропустить. Время от времени я поглядывая на мокрую улицу и невольно прислушиваясь к разговорам. Я нашла это занятие восхитительным. Со мной это происходило впервые! Я сидела совсем одна в кафе маленького провинциального города, в седьмом часу утра, и никуда не спешила: ни на работу, ни на экскурсию, ни на самолет. Я могла сколько угодно смотреть в окно, думать, вспоминать, анализировать увиденное и слушать разговоры посетителей. Две женщины за прилавком – одна высокая молодая, другая пониже и постарше, приветствовали вошедших, называя их по именам: «Вам завернуть бублик с собой, как обычно?», «Как ваша малышка?», «Вашей маме уже лучше? Возьмите для нее кекс с черникой». Это было очень трогательно. Со мной они не заговаривали и ни о чем не спрашивали, но пару раз многозначительно переглянулись.
Вошла хозяйка постоялого двора, видно купить что-то жильцам к завтраку. На ее седых волосах блестели дождевые капли. Еще вчера я думала, что если бы она покрасила волосы в черный цвет, то выглядела бы лет на десять моложе, а сегодня меня эта мысль очень повеселила: будто вчера я собиралась покрасить плоский отпечаток кошачьей лапки на берегу, не видя целого кота.
Сегодня я уже понимала, что эти женщины с молодыми лицами и длинными седыми волосами взрослеют и стареют, как и все. Отличает их от других то, что они видят объем и живут в нем, а в плоскости видно только, как они седеют, пока не становятся белыми как лунь. Они даже умирают, и их хоронят, как всех, но при этом лишь одна грань исчезает из видимой плоскости. А другие грани остаются: одна из них видна в плоскости в виде совсем юной девушки с волосами яркого, неестественного цвета.
Местные жители это явно знают, потому и двери перед ними открывают, и кланяются уважительно – даже те, кто не видит объема. Цвет волос: голубой, зеленый, розовый и фиолетовый – говорит о чем-то… чего мне еще не понять, но спрашивать не хочется. Я должна во всем разобраться сама, и, если я решусь выбрать этот путь, то состарюсь как все, волосы мои побелеют, а потом… потом начнется то, чему я еще не знаю названия… Но это будет еще не скоро.
А пока надо подумать, как обращаться с рычажком.
Чтобы упорядочить мысли и наблюдения, я открыла блокнот и стала писать.
1. Мое пренебрежение к вещам, особенно «бесполезным», было продиктовано невежеством. Полезные вещи типа чайника, утюга, картофелемялки или отвертки – рычажками быть не могут.
Карен, вязальщица с Девятой Восточной Улицы, назвала свое занятие способом излучаться в мир. Хмм…
2. Карен и ее помощницы производили на первый взгляд бесполезные предметы, а ведь ее вязаные вещицы на заборе без сомнения были рычажками. Тот, кто не способен видеть объем или, выражаясь привычным языком, не способен к волшебству, их даже не заметит. А кто заметит и возьмет себе – протянет ниточку в объем, установив связь между создателем объемной вещицы и ее обладателем. Я заметила вязаные вещицы на заборе и удивилась их бесполезности – не шарфы ведь и не носки. Но я не прошла мимо, а проявила к ним интерес. Карен взглянула на меня в объеме и узнала, что я ученица школы волшебников.
3. Кто замечает такие предметы, но думает, что это глупо и никому не нужно, тот добровольно отказывается от видения других слоев реальности, перекрывая себе возможность объемной навигации. Заметить на мне медальон из яшмы сможет только тот, кто обладает способностью видеть объем. Реакция моих знакомых на медальон мне очень интересна.
4. Когда настоящая объемная вещь – будь то старая кукла, украшение, картина или вязаная салфетка на заборе – попадается на глаза, в этот самый момент устанавливается контакт с мастером, создавшим ее в объеме. Мастер в прямом смысле вступает в диалог с будущим обладателем этого предмета, и у того возникает сильное желание ее приобрести. Если он убедит себя в ее бесполезности, пожалеет денег и пройдет мимо, то вещь пропадает из объемного видения и стирается из его памяти. Чем больше нравится бесполезная штуковина и чем меньше сил уйти от витрины или прилавка, тем сильнее контакт с объемным мастером-волшебником. Вещь эту следует приобрести немедленно. Если покупатель умеет видеть объем, то вещь останется в его памяти и ему не будет покоя. Он все равно вернется и купит ее позднее.
5. У моего рычажка-медальона две стороны – красная с серым и серая с красным. Можно носить и так и эдак, в зависимости от цвета одежды и желаемого результата. Я уже вижу в объеме, что при помощи красной стороны, соединенной с пространством, я могу прямо сейчас узнать нечто важное для меня. Для этого нужно… решиться.
Тут я остановилась, положила ручку на стол и закрыла блокнот. Готова ли я к этому – при условии, что назад дороги нет? Я уже не смогу этого не видеть и не знать. Например, я не могу не прочитать слово из трех букв, нацарапанное в лифте на русском языке, я его даже не читаю, а просто вижу. Человек, не читающий по-русски, его вообще не увидит или примет за простые царапины. Когда-то давно я снимала квартиру в китайском районе Нью-Йорка и невольно выучила несколько иероглифов. До сих пор я узнаю иероглиф «дерево», я даже не читаю, я просто вижу его на вывеске столярной мастерской. Знание это может принести пользу, а может оказаться вредным: например, русское слово из трех букв может оскорбить чувствительного человека, огорчить его. Готова ли я увидеть то, что могу, прямо сейчас?
Слова лектора на первом занятии: «Все, что тебе нужно, находится рядом» – приобрели совершенно другой смысл. Не надо никуда бежать, лететь, ехать, чтобы достать необходимое. Нужно только решиться его увидеть.
К восьми часам местные жители разошлись; в кафе заглядывали, в основном, приезжие. Я видела в окно, как они парковали машины, входили, отряхивали зонтики и изучали меню. Старшая продавщица оживленно болтала с новыми посетителями о городе, но всем отвечала разное. Одним посетителям на вопрос: «Что здесь можно посмотреть?» она отвечала: «Ничего особенного». Другим советовала концерты под открытым небом. Третьим говорила: «Антикварный магазин открывается в двенадцать, а галерея ламп и фонариков расположена в начале Тенистой улицы».Я не видела ее волос, на ней была белая шапочка.
Я допила остатки чаю и продолжила запись.
6. В таких городах, как W, работники кафе просто обязаны быть направляющими: на блошиный рынок меня тоже отправила официантка из «Садового». Они знают кому куда нужно.
Через некоторое время, бросив лишь один взгляд на приезжих, я уже могла предсказать, какие ответы они получат. Те, которым продавщица отвечала что-то вроде: «Тут нет ничего особенного», видели только верхний, слегка запыленный слой реальности. Вот телевизор, вот дом, вот собака, а вот дерево. Когда они смотрели кино, то видели там то же самое: дом, собаку, дерево. А если так, то какая разница что делать, читать, покупать и куда направляться, если катишься по миру в яйце – вечный невылупившийся цыпленок.
Одному посетителю старшая продавщица вообще ничего не ответила, пожала плечами и отвернулась. Присмотревшись к нему, я поняла, почему лектор на первом занятии рекомендовал избегать людей, избравших путь несчастливости: они не только не видели объема, они еще и каким-то образом загораживали его от других. Да, придется свести к минимуму контакты с такими людьми.
