Елизавета Водовозова
На заре жизни. Том первый
Присутствие Зари в доме не сблизило меня с братом: он постоянно учился, а когда освобождался от своих бесконечных занятий, что было лишь за час-другой до ужина, он был всегда крайне раздражен, а потому наши игры кончались отчаянной потасовкой. Нервное состояние брата было, конечно, результатом крайнего умственного переутомления, но в то время воспитатели не имели об этом ни малейшего представления. Матушка считала настоящими занятиями лишь диктант, обучение грамматике и арифметике, а чтение, пересказ, переписывание совершенными пустяками, за которыми ребенок может сидеть хотя целый день.
Воспитатели не сознавали тогда и необходимости смягчать отношения между членами семьи и развивать взаимную симпатию, дружелюбие и благожелательность. Если ребенок не совсем был вежлив, предупредителен и деликатен к кому-нибудь из гостей, его строго наказывали, а между тем самая величайшая грубость его братьям и сестрам не останавливала внимания старших. В детстве я любила только Сашу, к братьям же относилась даже враждебно. Никому в голову не приходила мысль пробуждать в нас добрые, справедливые чувства друг к другу. Напротив, старшие только подсмеивались над враждебными действиями между нами, что еще более ожесточало одних против других. Я была страшно брезглива: ни до чего, бывало, не дотронусь, что упадет на пол, ничего не выпью, если мне покажется, что посуда не чисто вымыта. Когда мы разорились, матушка, желая привить нам спартанские привычки и вкусы, сильно нападала на меня за мою брезгливость и в насмешку называла меня «герцогиней Орлеанской». Братья пользовались и этим эпитетом, и моею брезгливостью: раздадут нам, бывало, пирожки, яблоки или что-нибудь в этом роде, – они быстро справятся со своею порциею и начнут меня толкать под локти, чтобы заставить уронить на пол мои гостинцы, затем быстро подбирают их с пола и уписывают. Положат мне на блюдечко варенья (то есть нашего прокислого, порченого варенья), – они бросят в него муху или песку, и, когда я отодвину поданное, они хватают и уносят к себе свою добычу. Если это происходило при матушке, она только хохотала над этим, ей казалось даже, что это поможет уничтожить во мне барство, а меня все сильнее раздражало это против нее, так как я инстинктивно сознавала, что она должна защищать меня. Грубость братьев, их озорство, шутки – все было полною противоположностью обращению со мною сестер. И вот это-то мало-помалу укрепляло меня в мысли, что мои братья, как и все мальчики вообще, самый постылый народ, и я всеми силами старалась избегать их общества.
Как я обрадовалась, когда недели через полторы после отъезда Саши зазвенели колокольчики и прислуга закричала: «Васька возвратился!»
Саша всем посылала подарки: матушке – почтовой бумаги, Нюте – шерсть и красную бумагу для вышивания, мне – головку для куклы и огромный раскрашенный пряник, няне – образок и платочек, Заре – леденцы. Няня целовала то ее письмо, то подарки и обливала их слезами; по ее расчету, сестра истратила на них все свои карманные деньги, которые были даны ей на всю зиму.
Васька подробно рассказывал о порядках в пансионе, о том, как Саша всем довольна. Он дал и полный отчет своим издержкам, которые были даже более скромны, чем матушка могла ожидать. Еще менее могла она рассчитывать на ту сумму, которую он выручил от продажи домашних сбережений: их было взято немного, так как экипаж был занят вещами отъезжавших, но Васька все продал очень выгодно.
– Теперь, матушка барыня, – говорил он, – когда изволите отправить меня за Ольгой Петровной, потрудитесь приготовить товару побольше… Экипаж пойдет туда пустым, так много можно будет положить в него… Как перед богом, – все распродам, со многими купцами в Витебске снюхался…
– Что же, Васька! Что хорошо, то хорошо! – я тобою очень довольна! – И матушка благосклонно протянула ему руку для поцелуя, а Васька в восторге, что его заслуги наконец признаны, бросился на колени и облобызал руку своей госпожи. Когда же он во второй раз возвратился из Витебска и выручил от продажи домашних сбережений еще больше, чем в первый раз, матушка пришла в восторг. Она решила теперь так вести свое хозяйство, чтобы побольше получать для продажи ржи, овса, гречи, живности, масла и т. п. Забывая о недавнем еще презрении к Ваське и о своих жалобах на его дармоедство, она теперь перед всеми выставляла его неподкупную честность и ту пользу, которую он приносит в хозяйстве: «И воды натаскает, и дров наколет – все успевает сделать, ну а насчет исполнения поручений и продажи, так уж на это у него настоящий талант, даже больше, чем к этой дурацкой музыке!» Так говорила матушка, не предчувствуя, что и с этой стороны она получит огромную выгоду.
Во всяком случае матушка стала благоволить к Василию и его жене и осыпать их своими милостями: приказано было ему сшить на зиму шубу из шкур домашних овец и сапоги, а верхнее платье заказано было такое, как у всех крестьян, что очень его радовало, так как он не имел в нем комичного вида; ему и жене его выдано было холста для белья и, что привело их в особенный восторг, им дозволено было занять «боковушку» – комнату, особо пристроенную к дому, которая давно пустовала; получили они и еще какие-то милости и права в том же роде, – одним словом, положение и жизнь этих злосчастных существ сильно улучшились как материально, так и нравственно. Однако этим благосостоянием они пользовались очень недолго.
Во второй половине зимы следующего года матушке доложили, что к ней явился человек с письмом княгини Г., муж которой держал Ваську у себя для обучения музыке. Княгиня сообщала, что ее покойный муж всегда имел желание купить Василия. Ввиду огромных музыкальных способностей этого человека он решил подарить ему свободу. Отказ бывшего владельца (то ость моего отца) продать ему этого крепостного причинил князю искреннее сокрушение. Овдовев и решив свято выполнить желание дорогого покойника, княгиня обращается к моей матери и возобновляет просьбу о продаже Василия вместе с его женою. Так же, как и ее покойный муж, она решила приобрести Василия не для того, чтоб сделать его своим крепостным, а исключительно с целью дать ему полную свободу и помочь развитию его блестящих музыкальных дарований. При этом княгиня просит мою мать сообщить ей, может ли состояться такая продажа и на каких условиях.
Моя мать, которая в 60-х годах, несмотря на свой уже преклонный возраст, сделалась истинною защитницею народа, последовательницею не на словах, а на Деле просветительных идей освободительной эпохи, за лет десять до этого совсем не понимала, как такая богатая и знатная женщина, как княгиня Г., может желать купить крепостного не для себя, а для того, чтобы дать ему свободу. Она слыхала, что тот или другой богатый помещик отпускал на волю кого-нибудь из своих крепостных, но за те или иные услуги себе или своему семейству, – это она понимала… Но купить крепостного исключительно для того, чтобы дать ему возможность развивать свои способности, да еще музыкальные, тогда это было выше ее понимания. Она много раз рассказывала нам впоследствии об этом, удивляясь своему тогдашнему непониманию таких элементарных вещей. Поэтому поступок княгини она отнесла к разряду «барских затей».
Хотя моя мать в конце концов оценила заслуги Васьки, но от времени до времени ей все же приходила в голову мысль, что не сегодня-завтра ее соседи явятся ее конкурентами по части продажи домашних сбережений, и тогда, несмотря на гениальные способности Васьки в этом отношении, ее торговля будет сведена на нет. Рем не менее ей очень не хотелось, очень жалко было расставаться с Ваською и его женою, к которым она сильно привязалась в последнее время. Все эти причины заставили ее назначить за эту супружескую чету 1500 рублей, в расчете, что княгиня никак не даст такой суммы.
Каково же было ее изумление, когда через несколько недель после этого к крыльцу подкатила пустая, запряженная парою бричка, кучер которой подал матушке пакет с деньгами и письмо от княгини: она не только посылала всю затребованную от нее сумму, но прибавляла еще несколько десятков рублей на хлопоты для того, чтобы все бумаги о продаже их были как можно скорее оформлены и доставлены ей.
Это событие поразило не только нашу семью, но и всех крестьян. Весть об этом быстро разнеслась по деревням. На другой день (это было воскресенье) весь наш огромный двор был запружен мужиками, бабами и крестьянскими ребятами. Несмотря на насмешки над этой четой, все пришли с нею проститься и посмотреть на невиданное до тех пор у нас зрелище. Взгляд крестьян на этот инцидент был почти такой же, как и у их барыни: они допускали, что княгиня могла купить Ваську и Минодору за неслыханно высокую цену, – «ведь паны даже за собак платили тысячи», – но они не могли переварить того, что Ваську покупают, дарят ему свободу, оказывают ему барскую честь – посылают за ним не простую, мужицкую телегу, а панский экипаж с кучером на козлах, и все это за его «трынканье на скрипке»: это было для них чем-то головокружительным.
Многие из крестьян полагали, что виновники торжества «задерут теперь нос» перед ними, будут корить их за насмешки… Никто из них не ожидал того, что пришлось увидеть: Минодора и особенно Васька оказались совершенно убитыми, последний даже еле держался на ногах.
Мы все высыпали на парадное крыльцо. Сразу водворилось какое-то торжественное молчание. Васька рыдал так отчаянно, что весь его сутуловатый высокий стан судорожно сотрясался. Пошатываясь из стороны в сторону, он подошел к матушке и бухнул ей в ноги. Она тоже плакала, дрожащими руками поднимала над ним образ и благословляла его. Но Васька уже не мог встать: двое парней подскочили к нему с той и с другой стороны и помогли ему подняться. После этого он упал на колени перед нянею, а затем и перед каждым из нас; парни каждый раз поднимали его под руки; земно кланялся он и толпе собравшихся крестьян. Но тут поднялся такой общий плач, вой и рыдания, что мы все бросились в комнаты.
Слезы крестьян были вполне искренними и не противоречили их прежнему отношению к уезжавшим. Они смеялись над Ваською и его женою потому, что, будучи такими же крепостными, как и остальные, они сторонились их. Теперь же они тронули крестьян тем, что, хотя их купили «за такие деньжищи» и везут с почетом, они не только не возгордились, но все приняли со смирением, земно кланялись народу.
– Ах, господи! – говорила няня, вытирая слезы и входя в комнаты, где мы ее ожидали. – Уж так-то жалостливо Васька прощался, так жалостливо!.. Всю душеньку вымотал!.. Ведь его еле живого усадили. Тяжко ему, бедненькому, с гнездышком родименьким расставаться!.. Видно, боязно ему к княгинюшке ехать…
– Да что ему княгиня! Теперь он вольный казак! – перебила ее матушка.
– Вот он из-за того-то так и убивался, сердечный!
– Как из-за того?
– Известно, матушка барыня, из-за этой самой воли! Я вот как рассуждаю: был он крепостной, значит, подначальный, и весь предел ему твердо был обозначен. С утра до поздней ноченьки знал он, что делать: дров поди наколи, а теперь марш в кузницу, али там на мельницу, и так всякий часок… Значит, нечего тебе голову думкой ломать али какой заботой сердце сушить… И ешь ты свой хлебушко беспрепятственно… Известно, как полагается простому человеку, без барских затеев, без соусов… Но ведь на то ты и простой мужик, раб, крепостной человек! Ну, а теперь на воле, без старшого изволь сам все удумать… Каждое дельце свое, каждое словцо сам обмозгуй…
– Ах, няня: и не глупый ты человек, а ведь какой вздор ты городишь! Разве можно сравнивать положение крепостного с свободным человеком! Разве ты не видишь, что творится кругом? Какое тиранство, бесчеловечье повсюду!
– Так ведь я, матушка барыня, про нашего Ваську вспоминаю! Как ему, значит, было жить у нас. А как вы изволите сказывать насчет бесчеловечных помещиков, так я вам осмелюсь доложить, что у таких-то еще лучше крепостному: если со смирением крест свой принять, так к лику святых угодников сопричтен будешь…
– Ну, уж ты насильно даже в рай собираешься гнать! Да мы эти рассуждения оставим. Нам с тобой, как ты говоришь, «удумать» да «обмозговать» вот что нужно: кто нам заменит теперь Ваську и Минодору? Чтобы что-нибудь продавать из хозяйства, теперь нечего и думать, только этим к воровству мужиков приучать будешь. Но ведь без человека для поручений – не обойтись!.. Кого же мы посылать будем? Кто будет у нас горничной?
И они сообща долго перебирали по именам дворовых женщин и девушек; наконец остановились на Домне, бывшей у нас горничной в городе. Как ей, так и мужу ее Ивану был поручен надзор за скотом; она к тому же состояла и коровницею. Когда решено было взять в качестве горничной Домну, наши говорили, что она никогда не заменит Минодору: она далеко не так хорошо исполняет чистую работу, не такая честная и услужливая. Тем не менее оказалось, что Домна – единственная возможная кандидатка на должность горничной: все остальные подходили еще менее ее. А для исполнения поручений никто не мог заменить Василия: приходилось посылать то одного, то другого. При этом то и дело выходили «истории»: то посланный по безграмотности покупал не то, что следовало, то по беспамятности забывал о том, что было крайне необходимо, то, получив деньги, где-то «обронил» их, то покупка обошлась слишком дорого, то потратил на постоялом более, чем рассчитывала матушка, то возвращался пьяным и в известной сумме не мог дать отчета.
Матушка с сокрушением вспоминала Ваську. Когда эти сетования происходили при Заре, он не пропускал случая попрекнуть матушку ее переменчивым мнением относительно Василия, и хотя он оканчивал это своей обычной фразой: «Вы злитесь на меня за то, что я говорю правду», – он получал в награду свою порцию трепки, но его, как истинного проповедника правды, это не смущало.
Чтобы покончить с Васькой, скажу только, что полученные нами сведения о его судьбе были крайне скудны. Через полгода после его отъезда он написал Саше о том, что он и его жена живут с княгинею в Москве, что жена его исполняет роль горничной, но на жалованье, а он служит в оркестре при одном из московских театров. Затем он известил сестру о том, что княгиня Г. ликвидирует все свои дела в России и уезжает навсегда за границу, куда с нею отправятся он и его жена. Но уже из-за границы Василий не писал никому из нас, и мы никогда ничего не узнали о дальнейшей судьбе этих двух наших бывших крепостных.
Глава IV. Помещичьи нравы перед эпохою реформ
Управляющий немец «Карла»: его похождения и управление крестьянами. – Представление с ученым медведем. – Цыгане. – Цыганка Маша. – Мелкопоместные дворяне. – «Селезень-вральман» и его россказни. – Соседка Макрина, ее дочь Женечка и двое их крепостных. – Дядя Макс: его женоненавистничество. – Барышни Тончевы: Милочка, Дия и Ляля. – Месть их крепостных. – «Духовитый барин». – Семья Воиновых
Скоро после нашего переселения в деревню к моей матери то и дело начали ходить крестьяне из Бухонова с жалобами на своего управляющего. Это поместье принадлежало старшему брату моей матери, И. С. Гонецкому, и им в то время, о котором я говорю, распоряжался немец-управляющий Карл Карлович; по фамилии его никто никогда не называл, а крестьяне прозвали его «Карлою».
Прежде чем явиться к матушке, мужики и бабы вызывали няню и умоляли ее упросить «барыню» заступиться за них, «обуздать Карлу». Но матушка строго запретила ей пускать их к себе. Она говорила, что верит в основательность их жалоб, так как все кругом подтверждают их, но что она лично ничего не может сделать: она не имеет права вмешиваться в дела по имению своего брата, который поручил его управляющему и дал ему законную доверенность.
Но вот однажды весною в праздничный день у нашего крыльца собралась огромная толпа бухоновских крепостных. Несмотря на дождь, они стали на колени перед крыльцом, обнажили головы и объявили, что не тронутся с места, пока «барыня» не выслушает их. Матушка вышла рассерженная и подтвердила то, что уже много раз посылала им сказать. Но выделившийся из толпы седой старик сумел заставить ее иначе отнестись к ним. Он напомнил ей о том, «что милосердие к своим крестьянам покойного батюшки Николая Григорьевича известно во всей округе, что он, наверное, пожалел бы крестьян своего сродственника», что единственно, о чем они просят барыню, это то, чтобы она выслушала их, затем сама бы приехала в Бухоново, убедилась в справедливости их слов и все бы это описала своему братцу – их барину. Матушка смягчилась, приказала им встать с колен, пойти на скотный просушиться, выбрать несколько человек, которые бы и явились к ней в переднюю, но чтобы эти выборные «враки не несли и пустого не мололи»: иначе, чуть что не подтвердится, она писать брату откажется.
В прежние времена совсем не думали о том, что детям не следует слушать многого из того, о чем старшие говорят между собой, и выгоняли их из комнаты только тогда, когда они досаждали своими вопросами или беготней, а если сидели где-нибудь в сторонке тихо и смирно, то о их существовании забывали, и они могли слушать самые неподходящие для их возраста вещи, – так, по крайней мере, было в нашей семье. Я не только присутствовала в то время, когда бухоновские крестьяне рассказывали матушке об истязаниях, учиняемых над ними Карлою, но и когда они сообщали ей о его грязном поведении. Мало того, я ездила с матушкою и нянею в Бухоново, когда они отправлялись туда, чтобы расследовать на месте жалобы крестьян. Няня могла пригодиться матушке для различных услуг, на мое же путешествие смотрели как на маленькое развлечение для меня. Но мои воспоминания не были бы так отчетливы, если бы старшие, вследствие полного отсутствия в прежнее время каких бы то ни было общественных и политических интересов, не вспоминали так часто о наших захолустных «историях» и «происшествиях».
В Бухоново мы отправились в один из воскресных дней. Матушка распорядилась, чтобы для нас была приготовлена собственная провизия: «Карла будет звать нас к себе, – говорила она, – но я не желаю даже входить к нему: есть у него хлеб-соль, а потом на него же жаловаться, – это не в моих правилах». Кроме няни и меня, она брала с собою трех крестьян: Лука должен был править в корме лодки, а двое были гребцами.
Помещичий дом в Бухонове, как и в Погорелом, стоял на небольшой горке, но на другой стороне нашего озера. Из одного именья в другое летом можно было проехать в лодке по озеру; еще быстрее переезжали его зимой, когда лед замерзал, и оно представляло, как паркет, гладкую поверхность.
Каждый раз, когда мы отправлялись в лодке на другую сторону, мы брали с собою очень упрощенный снаряд для ловли рыбы, который одни называли «леса», другие «лиса», – дескать, так же хитро подкрадывается к рыбе, как лиса к курам. Этот снаряд просто-напросто представлял огромный клубок пеньковой веревки, на конце которой прикреплен был металлический толстый короткий крючок; на него надевали небольшую рыбу, обыкновенно маленького карася. Когда мы садились в лодку, чтобы ехать на другую сторону, мы забрасывали в воду «лесу» и, отъезжая от берега, постепенно разматывали клубок, опуская веревку в озеро; тот же, кто сидел в корме, наматывал на руку конец этой веревки. На крючок «лесы» попадалась только крупная рыба, но случалось, что переедут на другую сторону, а веревку ни разу не дернет. Когда удавалось вытащить огромную рыбу, ее бросали на дно лодки, и она, бывало, так скачет, что крестьяне, сидящие в веслах, тут же прирезывают ее, чтобы она не выскочила в озеро.
Прежде чем лодка окончательно причаливала к берегу, ее уже видно было из окон бухоновского дома. Когда нашу лодку стали притягивать к берегу, управляющий Карл Карлыч уже стоял, ожидая нас на берегу. Это был среднего роста коренастый мужчина, наклонный к толстоте, с небольшим брюшком, с очень белым, одутловатым лицом, с ярким румянцем на щеках, с голубыми, детски наивными глазами. В его физиономии бросались в глаза замечательно красные, отвислые толстые губы, которые напоминали две только что насосавшиеся кровью пиявки; они были так пухлы и толсты, что рот в углах никогда не был плотно прикрыт.
Подходя к матушке, Карла улыбался так весело и радостно, точно встречал давно ожидаемую родную мать, и засыпал ее любезностями, комплиментами и приветствиями. Он говорил по-русски хотя и не совсем правильно и с иностранным акцентом, но так, что все можно было разобрать. Он заявил, между прочим, что все время собирался ее посетить и очень обрадовался, когда увидел ее, а между тем он встречал мою мать в первый раз в жизни. «Самовар и закуска, – добавил он, – уже на столе».
Матушка была человек прямодушный, ненавидящий подходы и извороты, а потому прямо заявила ему, что не может принять его угощения, что приехала она не к нему, а с целью осмотреть житье-бытье крестьян, принадлежащих ее родному брату, чтобы потом описать ему все, что она увидит. Карла сейчас же переменил тон и из заискивающего сделался наглым. Он крайне запальчиво и резко отвечал, что матушка не имеет права устраивать подобных ревизий, которые могут породить лишь смуту среди крестьян, что она не смеет устраивать подобных вещей даже с разрешения своего брата, который сам выдал ему формальную доверенность на управление его имением, что в силу этого он здесь единственный полновластный хозяин. При этом он как-то грозно подошел к матушке. Няня в ужасе всплеснула руками со словами: «Ах ты немецкая колбаса… Да как ты смеешь с нашей-то барыней так разговаривать?» – «Берегись, старая ведьма!» – закричал он, поднимая палку на няню.
Я разревелась, но матушка была совсем не из трусливого десятка. Она гордо подняла голову и с презрением крикнула: «Смейте только прикоснуться к кому-нибудь из моего семейства или из моих крестьян! Прочь с дороги!.. Можете сейчас же послать верхового за становым и за кем угодно, – я буду делать то, что мне надо». И она смело двинулась вперед в сопровождении нас, приказав трем нашим крестьянам следовать за нею. Управляющий несколько попятился назад, но долго выкрикивал нам какие-то угрозы.
Матушка входила в каждую избу с нами, а если она не вмещала всех нас, то только с Лукою. Она расспрашивала каждого хозяина, есть ли в его хозяйстве лошадь, корова и другие домашние животные, о том, много ли дней работает он на барина и какие повинности уплачивает, когда и за что был наказан, приказывала подать ей хлеба и приварок, пробовала то и другое, осматривала детей, заходила в хлев и другие постройки, если они были, и все свои наблюдения заносила в свою записную книжку. Показания крестьян одной избы она проверяла показаниями других крестьян. Весь день она употребила на осмотр изб бухоновских крестьян.
Матушка имела привычку писать свои письма сначала начерно. Все свои черновики она аккуратно складывала вместе с ответами, полученными ею. Вот ее письмо по этому поводу:
«Драгоценнейший и всею душою и сердцем почитаемый братец мой, Иван Степанович!
Испытав на себе всю братскую доброту вашего нежного сердца, вашу заботу обо мне, как о младшей единокровной и единоутробной сестре вашей, я решаюсь довести до вашего сведения обо всем, что делается в ваших маетностях – поместье вашем Бухоново. Поверьте, братец, честному слову вашей сестры, почитающей вас всем своим помышлением, что не из бабьего любопытства, не по женской привычке совать свой нос в чужие дела решилась я ехать в принадлежащее вам поместье и своими глазами посмотреть, оправдаются ли горькие жалобы ваших подданных на их управителя. К сему неприятному действию понудили меня долг совести, обязанность христианки и желание моего покойного мужа, вашего друга, сколь возможно блюсти интересы крепостных, дабы они не имели права жаловаться на несправедливость помещиков… От себя еще прибавлю, что собственный наш помещичий интерес должен заставлять, елико возможно, пещись о них.
Жалобы на мучительства, причиняемые им их управляющим, поступали ко мне уже более года, но, не имея вашей конфиденции[16] на сей предмет, я боялась вмешательства в сие щекотливое дело, пока вопли ваших подданных не понудили меня выступить их заступницей перед вами, но не иначе, как после самоличного строгого расследования их жалоб. И вот, братец, считаю долгом довести до вашего сведения обо всем, что видели мои глаза, что слышали мои уши.
Все ваши крестьяне совершенно разорены, изнурены, вконец замучены и искалечены не кем другим, как вашим управителем, немцем Карлом, прозванным у нас „Карлою“, который есть лютый зверь, мучитель, столь жестоковыйный и развращенный человек, что если бы ненароком проезжал по нашей захолустной местности знаменитый сочинитель, чего, конечно, не может случиться, он бы на страницах своего творения описал Карлу, как изверга человеческого рода. Извольте сами рассудить, бесценный братец: в наших местах „барщина“ состоит в том, что крестьянин работает на барина три и не более четырех дней в неделю. У Карлы же барщину отбывают шесть дней с утра до вечера, а на обработку крестьянской земли он дает вашим подданным только ночи и праздники. Ночью и рабочий скот отдыхает, может ли человек работать без отдыха? В одни же праздники, если бы даже никогда не мешали дожди, крестьянин не мог бы управиться со своим наделом. А потому и произошло то, что гораздо более половины ваших крестьян оставляют землю без обработки. Как хозяйка уже с некоторым опытом, я могу сказать вам, мой братец любимый, что из сего выйдет то, что вы, когда кончится контракт с Карлою, потеряете весь профит[17], который можете получить, как помещик, от своей земли, и оная обратится в настоящий пустырь, на котором будут произрастать разве сорные травы. Сие происходит от того, что немец свел на нет хозяйство крестьян: во дворах и хлевах огромного числа ваших подданных хоть шаром покати, – ни коровы, ни лошаденки, ни куренка, ни поросенка, ни овцы. Нет домашних животных – нет и навоза, а без оного бесплодная земля нашей местности не может родить ни хлеба, ни даже подстилки для скотины. Как ни убога наша местность, но нигде крестьяне не выглядят такими жалкими, заморенными, слабосильными и искалеченными, нигде не едят так плохо, как в деревнях, принадлежащих вам, милый братец. Должна сказать по совести, и у меня крестьяне не богатеи: половину года подмешивают мякину в ржаную муку, но вы знаете, ото всей души почитаемый братец, что теперь только год с небольшим, как я взяла хозяйство в свои руки и всеми силами стараюсь устроить их получше. Это имеет большое значение для нашего же помещичьего расчета: если требовать, чтоб лошадь скорее бежала, чтоб корова давала надлежащий удой, скотину необходимо кормить, – так и человека. Может ли он работать, когда голодает и ест хуже пса? Ваши крестьяне почти круглый год пекут хлеб из мякины, иногда подмешивая в нее даже древесную кору и только горсточку-другую подбрасывая в тесто гороховой или ржаной муки. Варево их пустое: щи из серой капусты, а весной и летом щи из крапивы и. щавеля или болтушка из той же муки, что и хлеб; в варево нечего бросить: в избе нет ни куска сала, ни солонины, ни молока, чтобы забелить. Дети крестьян настоящие страшилы: с гнойными глазами, с облезлыми волосами, с кривыми ногами, кто из них и на печи кричит, потому что „брюхо дюже дерет“, как сказывают их родители, или из-за того, что брюхо, как котел, черное. Мор детей ужасающий, и это, по словам мужиков, потому, что „почитай кажинного ребенка хлещет на девятый венец“[18]. Того из ребят, который может передвигать ногами, родители посылают „в кусочки“, то есть милостыньку собирать; нищенствует и множество взрослых. Если на дороге попадается нищий, так и знай, что он из ваших, братец, деревень. Когда Карла встретит кого с сумой, он нещадно бьет плетью и палкой, но это не помогает, и люди выходят на дорогу, ибо дома нечего есть. Карла бьет не только за нищенство, бьет он смертным боем, мучительно истязает ваших подданных, ежели рабочий опоздает на работу, либо покажется Карлу, что он работает медленно, а, боже храни, ежели крестьянин пожалуется на свою хворь, а хуже того на свои недостатки, – на такого налагается бесчеловечная расправа плетью, а в придачу удары толстой палкой. Сзади Карлы всюду, как его тень, ходит горбун Митрошка, у которого давно отсечена кисть правой руки. Так как он калека, то Карла приноровил его своим заплечных дел мастером. Куда идет Карла, туда и горбун тащится с плетью через плечо, а у самого-то Карлы в руках всегда толстая-претолстая палка с медным набалдашником. Чуть кто провинится, будь то на току, на жнитве либо на косовице, Карла махнет рукой, а уж Митрошка знает, что делать: сейчас срывает с провинившегося одежду догола, валит на землю, садится на него, а сам Карла, непременно сам, начинает полосовать плетью. Так он наказывает и женщин и мужчин. Несколько месяцев тому назад двух женщин запорол насмерть: одна умерла через два дня, а другая – через две недели. Было и следствие, – отвертелся большими взятками; крючкотворы судейские и полицейские обелили его на таком основании, что обе бабы умерли не от его, немцевой, лютости и не во время экзекуции, а что они были хворые.
Немец учиняет над вашими крепостными и более мерзкие истязания, о которых я, как женщина, не должна была бы и писать вам, дорогой братец… Но, имея в виду то, что вам, может быть, придется сие мое письмо присовокупить к какому-нибудь форменному заявлению, я решаюсь и на сии беззакония раскрыть вам глаза и подтверждаю, что готова под присягой показывать все, о чем упоминаю вам. Сие нечистое животное, именуемое у нас Карлою, растлил всех девок ваших деревень и требует к себе каждую смазливую невесту на первую ночь. Если же сие не понравится самой девке либо ее матери или жениху, и они осмелятся умолять его не трогать ее, то их всех, по заведенному порядку, наказывают плетью, а девке-невесте на неделю, а то и на две надевают на шею для помехи спанью рогатку. Рогатка замыкается, а ключ Карла прячет в свой карман. Мужику же, молодому мужу, выказавшему сопротивление тому, чтобы Карла растлил только что повенчанную с ним девку, обматывают вокруг шеи собачью цепь и укрепляют ее у ворот дома, того самого дома, в котором мы, единокровный и единоутробный братец мой, родились с вами. В первый раз в жизни слышу о таком безобразии.
Многие помещики наши весьма изрядные развратники: кроме законных жен, имеют наложниц из крепостных, устраивают у себя грязные дебоши, частенько порют своих крестьян, но, во всяком случае, не калечат их, не злобствуют на них в такой мере, не требуют от них шестидневной барщины, не разоряют вконец их хозяйства, не до такой грязи развращают их жен и детей. Касательно же рогаток на шею бабам и сажания человека, как настоящего пса, на цепь, – этого по нашим местам никто никогда не слыхивал даже из старых людей; не слышно было до него и пакости, насчет невест крестьян. Улики насчет последнего налицо: сама видала нескольких крестьянских ребят с толстой, отвислой губой злодея, и мужики так и называют их „карлятами“.
