ГлавнаяБиографии и мемуарыЕлизавета НарышкинаМои воспоминания. Под властью трех царей

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Елизавета Нарышкина
Мои воспоминания. Под властью трех царей

Полная версия

Бабушка пользовалась у нас огромным авторитетом. Высокий разум руководил ее сентенциями. Ее суждения, носившие всегда печать благородства и независимости, передавались в сжатой форме, как бы вырезанные на камне. Она справедливо имела репутацию женщины большого ума, но не понимала и презирала все, что было похоже на восторженность и всякое внешнее проявление какого бы то ни было чувства. Так, я помню, как однажды на панихиде по одной молодой княгине Голицыной, умершей 18-ти лет в первых родах, она заметила про одну даму, которая плакала навзрыд, что она была «bien provinciale de pleurer de cette façon»³³⁰. Мы ездили каждое воскресенье с ней к обедне к Татьяне Борисовне Потемкиной (мамá была в эти дни в Михайловском дворце) и стояли впереди нее. Если мне случалось, забыв все, погрузиться в усердную молитву, я чувствовала на плече сухие пальцы бабушки, и ее голос у моего уха произносил: «Ne vous exaltez pas!»³³¹ Несмотря на то что я более всех походила на своего отца, с которым она никогда не могла сойтись, так как их натуры были прямыми противоположностями, она меня очень любила, хотя ни в чем не проявляла своей нежности. Понятно, что я не чувствовала себя ободренной к откровенности в такой атмосфере и что я более и более замыкалась в моем внутреннем мире. Мамá замечала это с некоторой досадой и говорила мне иногда: «Vous avez toujours vos poses de phénomène incompris»³³². Феномен?! Я?! Как далека я была от такого представления о себе. Я слишком болезненно чувствовала почти смешное различие между тем, чем я желала быть, и тем, что я была.

Моя привычка думать и составлять самостоятельно свои заключения выработала во мне ясный ум и прямую совесть. Эти свойства были драгоценным для меня даром при моей способности к увлечениям – они были моей нравственной уздой. Я не могла действовать по неведению и потому никогда не теряла сознания своей ответственности. Основанием моей внутренней жизни было религиозное чувство, очень сильное. Крест представлялся мне последним выражением любви, доходящей до страдания, и я его видела в том же сиянии, в котором предстал пред апостолами Христос на Фаворской горе во время беседы о будущем своем кресте. Эти восторги происходили скорее от поэтического чувства и потому, увы, были мимолетны, но на время отрезвляли меня от светского чада. Я упрекала себя в моей любви к наслаждениям жизнью и под влиянием этой мысли написала следующее стихотворение:

A une jeune fille

Lorsque du premier bal, la grâce enchanteresse
Verse à flots ses trésors de lumière et de fleurs,
Et que d’un air dansant, le son rempli d’ivresse
Vous fait rêver, enfant, et palpiter le cœur,
Lorsque d’un pas léger, vous parcourez la salle
Au son brillant de l’air, qui gaiement retentit
Et que l’œil animé, vous effleurez la dalle,
Le plaisir est bien grand et votre coeur bondit.
Mais après ce plaisir, où l’âme s’abandonne
Que reste-t-il, enfant? Un brillant souvenir?
Pas toujours, et déjà, votre cœur en frissonne,
Au souvenir se joint un douloureux soupir.
Lorsqu’en rentrant du bal, votre tête se penche
Sur la main dégantée ou brillent des joyaux
Quel sont tous les pensers dont votre esprit s’épanche,
Pourquoi sont-ils amers, vos sentiments nouveaux?
Pourquoi le lendemain voit-on planer une ombre
Sur votre bleu regard hier encore si riant?
Pourquoi ce front candide a-t-il pris un air sombre
Lorsque la veille encore il était si brillant?
Pourquoi vous surprend-on à faiblement sourire
Pendant un long récit, que vous n’écoutez pas
Et lorsque par hasard, d’heureux éclats de rire
S’échappent près de vous, soupirez-vous tout bas?
Ah! c’est que votre esprit est au bal de la veille,
C’est qu’il vous montre encorе ses tableaux enivrants
C’est que des mots flatteurs enchantent votre оreille
Pendant qu’autour de vous babillent des enfants.
Autour de vous toujours, le quadrille se presse
Vous vous sentez encore dans le flot tournoyant
Et vos regards fermés contemplent dans l’ivresse
La foule admiratrice à vos pas s’attachant.
Et si dans cette foule, un être se détache
Pour qui, prête à rougir, tu sens battre ton cœur,
Vers qui le plus souvent ton souvenir s’attache
Et redit mille fois son compliment flatteur,
Enfant! Je t’en conjure, ah! Laisse-là ce rêve,
Ce plaisir dangereux qui trouble ton repos,
Renverse les châteaux que ton ésprit élève.
Ne fais point le roman, dont il est le héros.
Retourne à tes devoirs, à ton Dieu, vers ta mère,
Cesse, ma pauvre enfant, ces rêves de langueur,
Ce n’est pas pour rêver que l’on est sur la terre.
Au foyer seulement se trouve le bonheur!³³³

В этом году двор почти весь отсутствовал. Вдовствующая Императрица и Елена Павловна были в Ницце, а Мария Николаевна в Швейцарии. Императрица Мария Александровна не принимала по нездоровью, придворных балов совсем не было. Впрочем, эти обстоятельства совпадали с взглядами моей матери, не желавшей, чтобы мое вступление в свет ознаменовалось каким-то переломом в моей жизни. Она предупредила меня, что мое времяпрепровождение останется все то же, за исключением некоторых новых удовольствий, и что чем более я буду веселиться, тем строже я должна буду относиться к моим devoirs³³⁴. Я никогда не знала, когда меня повезут на вечер. Меня всюду приглашали, но мамá не принимала всех приглашений. Я часто тогда только узнавала, что меня ожидает выезд, когда я видела, как девушки расправляют мои незатейливые наряды, – все это моя мать делала, чтобы умерить мою любовь к свету и отвлечь мои мысли от суеты. Мне кажется, что получилось как раз обратное действие, потому что трудно себе представить, с каким трепетом я ожидала, повезут ли меня или нет. Во всяком случае, у нас не было места тем честолюбивым расчетам, с которыми связывается иногда появление девицы в свете.

23 апреля мне неожиданно прислан был фрейлинский шифр³³⁵, но официально представление мое ко двору состоялось только осенью в Царском Селе, так как в конце апреля родился великий князь Сергей Александрович, а Императрица Александра Федоровна еще не возвратилась из-за границы. Весной мы, по обыкновению, провели несколько недель в Каменноостровском дворце, а потом переехали в Ораниенбаум. Там мне было особенно приятно. Мои впечатления тотчас же передадут живее картину нашего житья-бытья, чем мои рассказы a posteriori³³⁶, и потому я решаюсь переписать часть дневника моего, касающуюся этого лета.

«Mercredi 26 Juin 1857. Hier soir à la Катальная, la grande-duchesse³³⁷ dit qu’il faudrait arranger quelque chose pour le retour du duc³³⁸, qui doit arriver samedi ou dimanche. On discuta des charades, des proverbes, des tableaux, rien ne fut décidé. Dеmain, le p[rin]ce Mestchersky ira en ville et en ramènera le c[om]te Fredro. C’est sur lui que nous fondons nos espérances.

Vendredi 28 Juin. Ah! quelle journée décousue et accidentée – que celle d’aujourd’hui! Ce matin, après la promenade lorsque j’entrai dans le salon, je vis chez maman Fredro et Jean Rumine (ce dernier venu de Péterhof). On causa, on discuta des plans pour la surprise, que l’imagination du c[om]te Fredro produisit en abondance jusqu’au moment du déjeuner. Après, toute la sociéte se réunit de nouveau chez nous. On délibéra au milieu des rires et des saillies spirituelles du c[om]te Fredro, et le résultat fut le choix de trois mots qui doivent être présentés à dîner à la grande-duchesse. Première charade: Art-mai³³⁹, 2-de: Vers-vers³⁴⁰, 3-e: Vol-terre³⁴¹. Ce plan à peu près fixé, on alla faire une promenade en deux calèches du coté de Венки. La première, celle de la grande-duchesse, contenait Hélène et moi dans le fond et le p[rin]ce Mestchersky avec Fredro sur le devant. Dans la seconde, la nôtre, il у avait maman³⁴², Sacha et Rumine. La promenade fut très gaie. En rentrant, nous vimes arriver Boris³⁴³ inopinément du camp. Nous avons été engagés à dîner chez la grande-duchesse, mais maman, pour rester avec Boris, parvint à se dégager et m’y envoya seule. On parla de nouveau des charades, puis la grande-duchesse m’invita à rouler avec elle dans son ponney-chaise. Nous fimes une charmante promenade autour du lac, avant de rejoindre le reste de la société, qui s’était transportée pour le thé à la Катальная. Après le thé on écrivit une lettre collective en vers à la p[rince]sse Odoevsky. C’est Fredro, qui en a été le rédacteur. Pendant qu’elle se composait nous jouions aux syllabes, m-lle Strandman, Boris, m-r Numers et nous deux. Lorsque la lettre fut achevée la grande-duchesse nous appela pour en entendre la lecture. Les derniers vers en étaient:

Et nous allons dater cette épitre amicale
Des sommets fortunés de la Гора Katale.

Nous apposâmes tous notre signature à cette missive, et on se sépara bientôt. La grande-duchesse me ramena en ponney-chaise. Le reste de la compagnie rentra à pied. Le duc arrive après-demain et nos charades sont pour samedi.

Samedi 29 Juin. Aujourd’hui, jour de la Saint Pierre, nous avons eu la messe. Après le déjeuner, délibération chez nous. Fredro a admirablement lu des scènes de Molière. Puis, arrangements de nos costumes, avec m-lle Strandman. Ce n’est pas une petite affaire que d’improviser trois jolis costumes pompadour avec les éléments que nous avons à notre disposition. Nous dînâmes tous et Boris aussi chez la grande-duchesse. Après le dîner on se réunit dans une promenade en ligne. J’étais placée à côté de Fredro et sa conversation m’a surprise. Lui, si gai, si en train toujours, me parlait avec tristesse du poids des souvenirs, de l’amertume de la vie présente, dont on suit le cours au milieu des tombeaux de tant de personnes qui nous furent chères, lui parlait-on d’un autre côté, il ripostait vivement par une saillie remplie de verve pétillante, semblable à une fusée qui s’allume soudainement sur un ciel couvert de nuages. Cet esprit brillant, cette gaieté intarissable, ne sont-ils donc qu’un masque, au moyen duquel il dissimule la tristesse qui remplit son coeur? S’il en est ainsi, il est fort à plaindre. Nous prîmes le thé au palais. Boris, nous deux, Hélène et Jorry³⁴⁴, nous étions assis á la table des fruits et du laitage. Boris se mit à parler de mes soi-disant dispositions poétiques, et malgré tous mes efforts récita le malheureux: “Heureux jour de mon âge” qui fait mon tourment depuis l’âge de sept ans que je l’ai composé. Sacha amplifia et assura que je composais des vers jusqu’a présent, que j’en avais une masse. Hélène dit qu’elle le savait et elle et Jorry ajoutèrent qu’ils me les feraient réciter a la Кавалерская³⁴⁵. Par exemple! C’est bien compter sans leur hôte.

Dimanche 30 Juin, Fredro me persécuta pour que je lui dise mes vers. Je refusai carrément. Le duc est arrivé. La surprise aura lieu demain.

Mardi 2 Juillet. D’abord nous eûmes la répétition à 2 heures. On se rendit à la salle des Muses et Fredro commenca à nous grouper. La grande-duchesse représentant la peinture se tenait devant un chevalet. Hélène sculptait le buste de m-me Weymarn qui posait d’un air inspiré. Sacha et moi, nous étions en pose de menuet et le p[rin]ce Mestchersky avec sa pochette représentalt notre maître de danse. Dans un coin, m-r Jorry, Boris et Rumine, ayant l’air de déclamer devant un livre posaient pour la poésie. M-lle Harder, excellente pianiste et élève de Chopin, exécutait pendant la durée du tableau une pièce courte et brillante à laquelle devait succéder l’air du menuet de Don Juan³⁴⁶ chanté par m-me Kochétof (Sokolof), son frére³⁴⁷ et sa soeur³⁴⁸. En même temps les groupes s’animent et on danse un menuet à quatre paires. La grande-duchesse, qui le savait seule commença à nous l’apprendre. Les danseurs étaient: la grande-duchesse avec Jorry, le p[rin]ce Mestchersky avec m-me Weymarn, Boris et moi – Hélène avec Jean Rumine. A la fin du menuet on passa dans la chambre voisine transformée en un délicieux jardin au moyen d’une multitude de plantes de serre chaude posée sur une élévation simmulant une colline, et un Watteau langoureux rappellant le Décaméron de Boccace, et formé par les personnages de la première syllabe, viеnt у figurer le mois de Mai. – Le tout fut représenté par le Wallenstein’s lager, organisé sur les pelouses avoisinant le palais Chinois. Une tente fut dressée, des faisceaux d’armes, des soldats revêtus d’armures du moyen âge, des feux et une scène de la tragédie de Schiller³⁴⁹, récitée par Jorry, Sokoloff et Numers. La seconde charade fut Ververt. D’abord une scène du Misanthrope³⁵⁰ recitée par Fredro, le p[rin]ce Mestchersky et Jean Rumine, puis une scène de Zaïre³⁵¹ declamée par la grande-duchesse et maman devant le p[rin]ce Mestchersky, représentant Voltaire et le tout fut un tableau représentant la stupéfaction des Nonnes rassemblées autour de la cage de Ververt. C’est Numers qui représentait la mère Abbesse, et il m’avait emprunté ma jupe d’Amazone pour remplir ce rôle. Tout réussit à merveille, il у eut beaucoup de gaieté et la soirée fut charmante. A la fin des charades, la grande-duchesse organisa une ronde qu’on dansa autour de Fredro et à la fin de laquelle elle lui posa une couronne sur la tête. On alla souper et tout le monde se sépara enchanté de sa soirée. Fredro est parti aujourd’hui promettant de revenir dans quelques jours. Nous devons avoir un bal ces jours-ci à la Катальная et c’est maman qui invitera et recevra.

Jeudi 4 Juillet. Nous avons fait une longue promenade à pied avec Hélène – pendant le retour en calèche. Maman m’a dit de réciter à Hélène mes vers sur le bal, que j’ai faits ce printemps. Je m’en défendis d’abord, mais force me fut de céder et de les accompagner du Myosotis et de l’Hirondelle. Je crois qu’ils plurent à Hélène.

Samedi 6 Juillet. Demain le bal! Toutes nos têtes sont pleines de cette idée, on compte et recompte les invités – on lit avec satisfaction les billets, qui acceptent, avec dépit ceux qui refusent. On va voir la Гора Katale ornée d’une multitude de fleurs. Entre les mille distractions de ces jours j’ai trouvé quelques moments à consacrer … à la Muse! Voici ce qui l’a provoqué. Hier la grande-duchesse me ramena du mont Katale. La soirée était magnifique et je ne résistai pas à la tentation de m’établir pour quelques instants sur le balcon pour у attendre le reste de la sociéte, qui revenait à pied. L’air était pur et embaumé des parfums du soir, le ciel serein, la température vivifiante et douce, le silence troublé seulement par les échos des voix de la societé attardée, tout concourait pour pénétrer mon âme d’un sentiment piein de douceur, je levai les yeux vers la voute céleste si calme, si majestueuse de son harmonie grandiose. Je sentis, que si j’étais née poète, ce moment m’aurait inspiré mes plus beaux chants, et je plongeai dans l’intérieur de mon âme, pour en tirer les expressions qui devaient rendre les sentiments que j’éprouvais. Cette nuit encore, j’y rêvai, et ce matin, je mis en ordre mes idées et j’ecrivis:

Plus que l’éclat brillant du jour plein de splendeur
J’aime l’heure douteuse, où la lune projette
De son pâle rayon la rêveuse douceur.
J’aime d’un ciel serein la majesté muette
Et le calme imposant d’un beau soir de l’été
Et j’aime à veiller seule à l’heure où tout sommeille,
A sentir s’élever la douce volupté
Qu’un rêve, une prière en mon âme réveille.
C’est l’heure, où tout repose, où la nature dort,
Seule l’âme s’élève au-dessus de la terre
Oubliant tous ses maux, et perce avec transport
Les voiles ténébreux, pour trouver la lumière.
Le calme de la nuit se répand dans mon cœur,
Je le sens palpiter d’un frisson plein de charmes.
Mon être est traversé par un souffle enchanteur
Qui me fait voir le Ciel, et qui tarit mes larmes.
Et dans mon cœur résonne un son mélodieux,
Car tu descends alors, divine poésie,
Et mon âme en extase en s’élançant aux Cieux
Par un douleureux charme est touchée et ravie!
O! moment plein d’ivresse! ô suave douleur
Qui frappe en tons réveurs, les cordes de ma lyre.
Le cœur sait te comprendre et sentir ta douceur,
Hélas, l’esprit n’a pas de mots pour te décrire!

Je me trouve dans un de ces moments de la vie, où on voudrait la passer à contempler une belle nuit étoilée, à lire des poésies inspirées, à écouter les accords d’une voix s’élançant vers le Ciel, accompagnant le son grave d’une orgue réligieuse; dans un de ces moments aussi où l’on sent le manque dans votre coeur de la plénitude de vie que vous trouvez dans la nature. Oh! s’il était permis à ce coeur de former un désir!… O doux, mais irréalisable rêve, quitte moi – une sphère étroite est tracée autour de ma vie. Que ma pensée s’y renferme aussi.

8 Juillet. J’ai eu une conversation sur la poésie avec Fredro, dont j’ai infiniment joui. Il a un esprit sérieux et médidatif sous l’apparence comique, dont il l’enveloppe, et je lui trouve beaucoup de charme. Il m’a appris une jolie énigme de Jean Jacques Rousseau dont le mot est Portrait.

Enfant de l’art, rival de la nature
Sans prolonger les jours, j’empêche de mourir.
Plus je suis vrai, plus je fais imposture
Et je deviens trop jeune à force de vieillir.

Le duc est de nouveau parti et pour son retour on prépare une nouvelle surprise.

Samedi 13 Juillet. La grande-duchesse est pour moi d’une bonté qui me touche, je me promène presque tous tes jours avec elle, et nous causons beaucoup. Aujourd’hui, je l’ai accompagnée à une visite qu’elle a faite à la p[rince]sse d’Oldenbourg. Comme je rentrais à pied du pavillion Chinois je vis Hélène à sa fenêtre qui me cria d’entrer chez elle. Je le fis et après une petite causerie, elle me pria de venir jouer du piano à la Кавалерская, où Fredro devait faire son portrait. Comme cela avait été mon intention, je consentis avec plaisir et Fredro dessinant Hélène posant, moi, jouant, et tous les trois causant par intervalles, nous passâmes une heure fort agréable. Après le dîner chez la grande-duchesse, nous fîmes une courte promenade à pied avec Fredro. Tout en causant gaiement, nous depassâmes un banc, sur lequel deux messieurs étaient assis. Nous en étions à quelques pas, lorsque l’un d’eux, un militaire se leva vivement et d’une voix haute s’adressa à nous: “Pardon messieurs et mesdames, faites moi la grâce de vous arrêter un moment”. Un peu surpris, nous fîmes ce qu’il voulait et lui et son compagnon s’approchèrent de nous. Fredro prit la parole et lui demanda ce qu’il désirait: “Je suis aveugle”, monsieur, répondit il, “j’ai perdu mes yeux à la guerre: une pension que la grande-duchesse m’accorde aide à ma subsistance ainsi qu’à celle de ma famille, mais depuis quelque temps j’ai cessé de la recevoir. J’etais venu à Oranienbaum pour voir m-r Numers et lui demander de ne pas m’oublier, mais voilà trois jours que je cherche en vain à le voir; on me dit toujours qu’il est en ville. Faites-moi la grâce de me dire, si la grande-duchesse doit passer par cette allée, je l’attends depuis plusieurs heures pour me jeter à ses pieds et lui exposer ma demande”. Ce récit fait avec l’accent de la vérité nous toucha tous beaucoup. Fredro parla au malheureux officier avec une bienveillance qui me donna une bien bonne opinion de son coeur. Il lui dit de venir le lendemain le trouver au palais et d’y demander m-r Fredro. “Le c[om]te Fredro?” – demanda le pauvre aveugle en se decouvrant. “Oui, monsieur”, répondit Fredro en rendant son salut au malheureux qui cependant ne pouvait pas le voir. Maman promit de parler de lui à la grande-duchesse, Fredro, de faire de même à l’égard de Numers, et j’espère que ce pauvre homme sera consolé. Nous continuâmes notre promenade en silence; cette rencontre nous avait attristés. Moi pour ma part, j’y réfléchis longuement et douloureusement. A coté du luxe et de l’insouciance d’une vie heureuse, que de misères inconnues! Quel contraste avec la manière dont nous avions passé la journée avec les angoisses du pauvre homme pendant qu’il épiait la grande-duchesse pour lui adresser sa requête. Quand nous rentrâmes on se rendait aux parterres, où le thé était servi. La fraicheur de la soirée nous fit rentrer au salon. On fit de la musique, je jouai, la grande-duchesse chanta.

Lundi 15 Juillet. Enfin, enfin, la surprise prend des formes définies. Voici ce qu’on a arrêté. Premièrement, on aura Mignon de Goethe en trois tableaux. Un air de Beethoven se trouve parfaitement adapté aux délicieuses paroles: “Kennst Du das Land”³⁵². – Mignon sera représenté par Hélène Strandman, le barde par Jorry, Wilhelm-Meister par Jean Rumine, dont on ne verra que le chapeau caché comme il doit l’être par les arbres. Sur une estrade un tableau Italien imité du repos de Winterhalter³⁵³, sera formé par la grande-duchesse, m-me Timachef, la c[omte]sse Pouchkine³⁵⁴, Schérémétieff³⁵⁵, Sacha et moi en fait de dames et quelques hommes. Dans le second tableau, toutes les italiennes deviendront des statues à l’aide de draps de lit, de gaze roulée autour des cheveux et de force poudre de riz, sur la figure. Un clair de lune doit les éclairer d’une lumière fantastique. Enfin pour le 3-me tableau, la lumière rose de l’aurore remplacera la bleuâtre clarté de la lune, une colline sera simulée par un banc deguisé par un massif de fleurs. C’est l’arrivée des voyageurs qui appellent Mignon vers eux. Les tableaux seront suivis d’une pantomime inventée par Fredro. Une jeune personne (m-me Weymarn) aime et est aimée d’un jeune homme (Fredro), le grand-père (m-r Weymarn) consent à leur union. De joie ils exécutent une danse. La grand-mère (le c[om]te Dmitry Nesselrode) bourrue et grondeuse entre en fureur de les trouver ensemble, elle chasse le soupirant, gronde sa petite fille, bat son mari et finit par avoir une attaque de nerfs. Pour la calmer on fait venir un magnétiseur qui reussit à l’endormir. Alors le rideau du fond se lève et on voit apparaître les songes qui la bercent dans son sommeil en lui retraçant son passé. Le premier tableau la montre enfant (Sacha) jouant avec un compagnon de son âge (Jean Rumine), derrière eux leur ange gardien (la grande-duchesse) les protège et veille sur eux. Puis plusieurs tableaux représentant des scènes de la jeunesse lorsqu’un tuteur barbare veut la condamner à un mariage contre son inclination. Alors elle sera représentée par Hélène. La vieille femme sera réveillée par une sérénade, adressée à sa petite fille et chantée par Sokoloff. La grande-duchesse у répondra pour m-me Weymarn par cette délicieuse romance du c[om]te Vielhorsky “Je ne mens pas”. L’effet en sera charmant. L’influence du rêve amollit le coeur de la vieille mégère qui consent à tout et le résultat final sera une styrienne dansée par tous les personnages, et que la grande-duchesse doit nous apprendre. Pendant toute la durée de la pantomime une musique adaptée au sujet se fera entendre. Voilà le programme detaillé de la surprise qui doit être exécutée après-demain. Nous répétons avec zèle jusque-là.

Samedi 20. Je n’écrirai qu’un mot ce soir. Je reviens de la soirée de la grande-duchesse. On a joué an secrétaire³⁵⁶, je m’y suis excessivement amusée. On a dit beaucoup de jolies choses, surtout Fredro, la grande-duchesse, le p[rin]ce Wiasemsky et m-r Titoff. Moi aussi j’étais en veine et plusieurs de mes réponses ont eu du succès. Aprés le secrétaire le duc mit le feu à tous les billets. Heureusement que j’ai reussi à en dérober quelques uns. Ceux-là je les garde en souvenir de cette charmante soirèe.

Dimanche 21. Je viens de traverser un moment des plus énivrants, un moment de triomphe de jouissance dont je me rappellerai toute ma vie. Nous dinâmes aujourd’hui à la Кавалерская avec Boris, Jorry et Numers. Le reste de la société avait été engagé chez la grande-duchesse. Aprés le dîner, Boris trouva mes vers sur le bal, que j’avais copiés pour maman et qu’elle avait laissés sur sa table de toilette. S’en emparer, s’enfuir avec ne fut pour lui que l’affaire d’un instant. Le moment suivant me vit courir après lui pour lui enlever le papier. Nous arrivâmes ainsi, moi le poursuivant sur le balcon, juste au moment où la société revenant en bande du dîner de la grande-duchesse passait devant nous. “Comte Fredro, comte Fredro, voulez vous lire les vers de ma soeur?” – cria Boris à tue-tête. Et dans un moment Fredro attrappait le papier et se disposait à le lire. “C[om]te Fredro, je vous en supplie, ne le lisez pas! rendez-le moi”, – criai-je de toutes mes forces. Mais Fredro ne voulut rien entendre et et se mit à lire tout haut le reste de la société en cercle autour de lui. Je ne pouvais rien faire! J’étais au comble de la confusion, je me tus, je fis comme les autres, j’écoutai. Fredro lisait cependant, il lisait avec expression d’approbation, qu’un murmure confirmait. Je suivais avec avidité chacune des paroles, qui sortaient de sa bouche. Mes vers me semblèrent mélodieux, un horizon sans bornes s’ouvrait devant moi, une jouissance pure enivrante faisait frémir mon âme, je me sentais poète enfin! Et cette conviction descendit sur moi avec son auréole que le monde ne connait pas, car il ne donne rien qui у ressemble. Le сiel, le soleil couchant, dont les rayons jouaient avec les arbres, la brise qui caressait mon visage tout semblait m’inviter à un commerce doux fraternel, car l’âme poetique et les merveilles de la nature vivent dans un accord plein d’harmonie. Pendant que j’éprouvais ces différents sentiments Fredro avait fini de lire. II monta chez nous. “Princesse, me dit il, je ne puis pas vous remercier de m’avoir laissé lire vos vers, car assurément il est impossible d’avoir mis plus de mauvaise grâce à accorder cette permission, que vous ne l’avez fait, mais je remercie votre frère pour la jouissance qu’il vient de me procurer”. Fredro me dit encore bien des choses du même genre, j’en fus enivrée, j’en fus heureuse et je m’enfuis pour le confier à l’heure même à ce cher et discret confident. Suis-je vraiment poète? Ah! Сe don serait trop divin pour mon âme!

Lundi 28 Juillet. Fredro nous parle de sa tristesse de quitter Oranienbaum. “Je ne puis vous exprimer, – nous dit-il, – la peine que j’éprouve à quitter cet Eldorado ce paradis sur la terre, où on est à l’abri de toutes les préoccupations de la vie, de toute inimitié de la part des hommes, où les plus graves soucis qu’on ait sont les craintes de n’avoir pas assez de fleurs pour les tableaux”. La tristesse de Fredro me gagna, je me sentis d’une mélancolie vague, qui me suivit dans mes lectures. En effet c’est avec chagrin, que je vois la fin des bonnes relations, qui nous ont unis cet été. Deux jours restent encore, car le 25 la grande-duchesse part pour Strelitz et nous pour la ville d’abord et puis pour Stepanowsky. “Adieu, – me dit Fredro, en partant,– conservez moi un bon souvenir, et cultivez votre bien bien beau talent. N’arrêtez jamais l’essor de votre inspiration, lorsqu’elle se fera sentir et dans ces moments pensez un peu à moi”. Ce soir nous eûmes une longue conversation très confiante avec Hélène Strandman. Elle me dit que j’étais très dissimulée que je cachais avec soin mes sentiments et mes actions même les plus simples, que j’étais énormément exaltée et qu’il у avait dans mon caractère de quoi souffrir beaucoup. Elle a peut être raison, mais je m’étonne qu’elle l’ait compris.

Jeudi 25. Je reviens dans notre Кавалерский корпус, après avoir reconduits nos chers partants jusqu’à Cronstadt. Il faisait si beau, quand nous nous arrêtâmes en vue du magnifique bâtiment l’Olaf qui devait les emporter. La musique salua l’arrivée de la grande-duchesse, C’était joli à voir, et joli à entendre en plein air, en pleine mer par un temps aussi merveilleusement splendide. On monta sur le superbe bâtiment de guerre, tous les officiers étaient en grande tenue, tout avait un air de fête. Il fallait bientôt prendre congé et nous le fîmes bien cordialement de part et d’autre. Et maintenant que cette page est tournée je jette un long et triste regard sur le séjour qui vient de finir, et je m’en retrace les incidents si récents encore, mais qui dès ce moment tombent dans le gouffre du passé et ne vivront plus qu’en souvenir! Adieu, charmant séjour, adieu! Mon coeur est triste, mon esprit inquiet… Ah! je sens que je me suis gâtée au contact du monde! Pourquoi cette tristesse? Dans trois jours, ne serai-je pas à Stépanowsky? Pourquoi cette pensée ne me réjouit elle plus, comme par le passé? Se peut-il que j’aie à ce point contracté l’habitude d’une vie mondaine que la solitude de la campagne m’effraye et ne me suffise plus? Oh, mon coeur que vous êtes faible! Que vous vous attachez facilement aux jouissances terrestres!»³⁵⁷

В нашем милом Степановском я успокоилась и вернула свое равновесие. Мы с сестрой занимались нашей школой, и я по целым часам ездила верхом в сопровождении моего берейтора, отставного вахмистра, уроженца одной из наших деревень. По свойству моему сближаться с людьми, я вступала с ним в продолжительные разговоры и ловила в его словах черты души народной. Раз он сказал мне, вздохнув глубоко: «Если бы жив был Государь Николай Павлович, мы Севастополя никогда не отдали бы». Так дорога нашему народу честь родины. Можно судить по этому, как болезненно отзывались на нем поражения последней войны.

Осенью в Царском Селе я была официально представлена, и, согласно тогдашнему этикету, в платье декольте – хотя это было утром после обедни, Императрица сказала мне: «C’est vous, ma chère, qui faites de si jolis vers?»³⁵⁸ Я смутилась и отвечала: «Ils ne sont pas bien fameux, Madame»³⁵⁹. «Si fait, – продолжала Государыня, – on m’en a parlé avec beaucoup d’éloges»³⁶⁰. Мой первый бал был гусарский. Мне сделали по этому случаю красивое белое тюлевое платье, очень воздушное и пышное. Я чувствовала себя хорошо одетой, и мне было особенно весело. Вообще в эту зиму я веселилась вовсю. Придворных балов было очень много, больших и малых, и folle journée³⁶¹, и ни в одном дворце не происходило танцев без моего участия. Мой отец уже на коронации был назначен гофмейстером при великой княгине Марии Николаевне, но сразу после коронационных торжеств великая княгиня уехала за границу – по возвращении же своем через год она пожелала сблизить нас со своими дочерьми³⁶², и вот с тех пор начались непрерывающиеся дружеские отношения, которые связывают нас с милыми принцессами до сих пор. Мы собирались у Марии Максимилиановны вечерами по вторникам, кроме нас были еще Адина Философова и Вера Бек. У Евгении Максимилиановны были свои подруги моложе нас: Ольга Философова и Мери Перовская. Великая княгиня иногда приходила к нам. Она была с нами матерински добра, отношения были самые непринужденные, мы звали принцесс по именам, и не было намека на придворный этикет. Мария Максимилиановна начала выезжать на небольшие балы, великий князь Николай Николаевич³⁶³ дирижировал всеми балами, он был весел и мил и вносил всюду оживление, с нами танцевал постоянно и звал нас своим летучим эскадроном. Помимо моей веселости у меня был еще свой маленький поэтический ореол. Фредро и другие разболтали о моих стихах, их переписывали, и они ходили по рукам. Иногда мои кавалеры цитировали мне их на балах, а люди постарше делали мне инквизиторские вопросы, желая проникнуть в душу веселой девочки, которая так умела мечтать. «У Вас удивительные глаза, – говорили мне, – в них многое можно прочесть». При моей страшной субъективности, понятно, что столько впечатлений должно было отразиться на напряженных до крайности нервах. Весной я почувствовала в себе сильное утомление. Мы уехали в деревню, но я не успокоилась и не отдохнула. Я старалась сбросить с себя это тяжелое чувство немощи, но оно меня давило. Любимая моя верховая езда не приносила уже мне бодрости. Я страдала бессонницей и нервными болями в лице. Когда мы приехали в Ораниенбаум, все ахнули, так я побледнела и похудела. Однако я все еще старалась бороться с охватывающей меня непривычной общей слабостью. Раз я поехала к другу моему Мери Ламздорф на ее дачу. Я ее застала у колыбели своей новорожденной дочери: она была счастлива полнотой своей жизни. Образ ее запечатлелся в моей памяти таким, как я ее видела в этот день. Я не знала тогда, что я никогда более не увижу ее на земле. Другой раз великая княгиня Мария Николаевна взяла нас с собой на целый день в Гостилицу к Татьяне Борисовне Потемкиной. Мы приехали на Сергиевскую дачу³⁶⁴ к обедне, так как это было в воскресенье, и после завтрака уселись в двух экипажах и помчались на все время скачущих четверках. В первой коляске была великая княгиня с графиней Александрой Андреевной Толстой и с графом Г.А. Строгановым; во второй – Мария Максимилиановна и мы обе без всякого начальства, что было нам очень приятно. Быстрая езда нас восхищала, все расстояние было около 25 верст, на полдороге готовые подставы нас ожидали, и мы через несколько мгновений летели снова. Мы провели прелестный день, гуляя по дивному парку, – вошли, между прочим, в грот, где холодный как лед родник наполнял бассейн никогда не замерзающей водой. Я прикладывала эту воду на мою бедную голову, в которой чувствовала постоянно угнетающую тупую боль, тщетно ища облегчения. После обеда мы уехали. Опять бешено скакали, приехали вечером в Сергиевку, а в Ораниенбаум уже довольно поздно. Этот день был бы для меня приятен, если бы только я не чувствовала себя столь бесконечно разбитой. Но поездка была последней моей попыткой встрепенуться. Через несколько дней я заболела очень серьезно и болела долго, поправлялась еще дольше и уже никогда не могда оправиться совершенно. Мои нервы, о которых я не имела понятия, дали себя знать и расшатались не на шутку.

330. «слишком провинциальна, проливая столько слез» (фр.).

331. «Не увлекайся!» (фр.).

332. «У вас всегда вид непонятого феномена» (фр.).

333. Юной девушке Когда чарующее обаяние первого бала сливается с потоками драгоценностей, света и цветов и звук танцевальной мелодии наполняет вас, еще ребенка, восторгом, он рождает у вас мечты и заставляет трепетать ваше сердце. Когда легкими па вы несетесь по залу под звуки блестящей мелодии, которая весело раздается, и взгляд ваш оживлен, вы слегка касаетесь пола, наслаждение очень велико, и ваше сердце колотится. Но после этого удовольствия, которому предается душа, что остается тебе, дитя? Сверкающее воспоминание? Не всегда, и уже ваше сердце дрожит, сопровождая это воспоминание горестным вздохом. Когда вы возвращаетесь с бала, ваша голова склоняется над рукой без перчатки, на которой сверкают драгоценности, какие мысли волнуют ваш ум, почему они так горьки, эти новые чувства? Почему на следующий день ваш ясный взор, вчера еще столь веселый, омрачает тень? Отчего на этом наивном лице, вчера еще столь веселом, отблеск печали? Почему во время долгого рассказа, который вы не слушаете, ваше лицо трогает едва заметная улыбка, и почему веселые взрывы смеха, случайно раздавшиеся возле вас, вызывают у вас тихий вздох? Ах! Потому что вы мысленно еще на вечернем балу, вам снова являются упоительные картины, ваш слух ласкают одобрительные слова в то время, как вокруг вас лепечут дети. Вы еще кружитесь в кадрили, вы снова ощущаете себя в кружащемся потоке, и ваш взор тайно созерцает в упоении толпу поклонников, следящую за вашими па. И если в этой толпе выделяется кто-то, из-за кого, готовая покраснеть, ты чувствуешь, как колотится твое сердце, кто-то, к кому чаще всего стремится твоя память и тысячу раз повторяет его льстивый комплимент, дитя, умоляю тебя, ах, оставь свои грезы – это опасное развлечение, которое тревожит твой покой, ниспровергает замки, которые воздвигла твоя душа, не делай его героем своего романа. Вспомни о своем долге, о своем Боге, о своей матушке! Прекрати, бедное дитя, эти грезы томления, мы рождены не для грез. Только у домашнего очага ты обретешь счастье!» (фр.).

334. обязанностям (фр.).

335. Шифром назывался золотой, украшенный бриллиантами вензель императрицы или великой княгини, под императорской короной, на банте из голубой андреевской ленты, который носился на корсаже с левой стороны груди.

336. позднейшие (лат.).

337. Великая княгиня Екатерина Михайловна.

338. Георг, герцог Мекленбург-Стрелицкий.

339. По-французски art – искусство, mai – май, вместе armée – армия, войско, которое обозначал лагерь Валленштейна.

340. Правильнее: «Ver-vert» («Вер-Вер»), что по-французски означает «зеленый змий» или «зеленый червяк» (ver – змей, червяк, vert – зеленый). Это название шутливой поэмы Луи Грессе, в которой описываются приключения попугая, воспитанного в женском монастыре. Поэма долгое время была популярна и в Европе (на ее сюжет в 1869 г. написал комическую оперу Жак Оффенбах), и в России, о чем свидетельствует (помимо упоминаний о ней А.С. Пушкина и перевода на русский язык, сделанного В. Курочкиным и опубликованного в «Отечественных записках» в 1875 г.), например, следующий факт: перевод ее, выполненный В.А. Небольсиной, в 1914 г. обсуждался во Всероссийском литературном обществе, о чем Небольсина сообщала А.Ф. Кони: «Я перевела стихами поэму Грессе “Вер-Вер”. Перевод мой был 24 января прочитан на заседании Всероссийского литературного общества. После чтения Ф.Д. Батюшков заметил, что поэма французского автора XVIII века для нас, русских, представляет тем больший интерес, что ее фабула о попугае Вер-Вере, получившем воспитание в женском монастыре, но затем огрубевшем в обществе матросов, проникла в наш русский народный эпос и послужила темой для одного неизданного рассказа Горбунова» (ГАРФ. Ф. 564. Оп. 1. Д. 2666. Л. 1).

341. По-французски vol – полет, terre – земля; вместе они составляют имя Вольтер.

342. Ю.Ф. Куракина, мать Е.А. Нарышкиной.

343. Старший брат Е.А. Нарышкиной Борис.

344. Имеется в виду Е.Е. Мельников.

345. Имеется в виду Кавалерский корпус в Ораниенбауме.

346. Имеется в виду опера Моцарта «Дон Жуан» (1787).

347. Д.Д. Соколов.

348. Сестра певицы Соколовой (Кочетовой).

349. Имеется в виду трагедия Ф. Шиллера «Лагерь Валленштейна» – первая часть трилогии, посвященной судьбе немецкого полководца времен Тридцатилетней войны Альбрехта Валленштейна.

350. «Мизантроп» (1666) – комедия Мольера.

351. «Заира» (1732) – трагедия Вольтера.

352. Песня Миньоны из романа Гете «Ученические годы Вильгельма Мейстера».

353. Речь идет о картине Ф.К. Винтергальтера 1836 г. «Il dolce far niente» («Сладостное ничегонеделание»), где изображены итальянские крестьяне, отдыхающие в полдень.

354. Графиня О.А. Мусина-Пушкина, родная сестра Е.А. Тимашевой.

355. Графиня С.А. Шереметева.

356. Игра в секретаря (фр.) заключалась в том, что каждый участник записывал на отдельном листе названия двух предметов или явлений; записки складывали в коробку, тщательно перемешивали и тащили по жребию. Нужно было указать сходство и различия между понятиями, написанными на доставшемся игроку листе. Тот, кто придумывал самый остроумный ответ, избирался «королем секретарей» и распоряжался вечером. Об увлечении этой игрой в кругу великой княгини Елены Павловны сообщает графиня М.Э. Клейнмихель: «Иногда играли в “секретаря”, и в этой игре большей частью принимали участие жена португальского посла, графиня Мойра, французский посол Карл де Талейран, Щербачев, граф Фредро и сама великая княгиня, отличавшаяся блестящим остроумием. Император Александр II, очень уважавший свою тетку, любил эту игру, но не принимал в ней участия. Он добродушно улыбался, и его очень забавляли остроумные надписи на маленьких записках, в которых, конечно, не встречалось ничего двусмысленного, ничего, могущего кого-либо задеть» (Клейнмихель М.Э. Из потонувшего мира. Мемуары. Берлин, б.г. С. 57).

357. «Среда 26 июня 1857. Вчера вечером на Катальной великая княгиня сказала, что надо будет что-нибудь устроить к возвращению герцога, который должен прибыть в субботу или воскресенье. Обсуждали шарады, поговорки, живые картины, – ничего не решили. На следующий день князь Мещерский отправится в город и привезет графа Фредро. На него все наши надежды. Пятница 28 июня. Ах! Что за бестолковый и беспокойный сегодня день! Сегодня утром после прогулки, когда я вошла в салон, то увидела у мамá Фредро и Ивана Рюмина (последний приехал из Петергофа). Беседовали, обсуждали предстоящие сюрпризы, которые до самого завтрака в изобилии рисовало воображение графа Фредро. Потом все общество собралось у нас. Посовещавшись между взрывами смеха и остротами графа Фредро, в результате мы выбрали три слова, которые должны быть представлены на обеде у великой княгини. Первая шарада “Армия”, вторая “Вер-вер”, третья “Вольтер”. План был почти составлен, поехали погулять по берегу Венки в двух экипажах. В первом, принадлежащем великой княгине, находились Елена и я внутри, а князь Мещерский и Фредро снаружи впереди. Во втором, нашем, экипаже находились мамá, Саша и Рюмин. Прогулка была очень веселой. Возвращаясь домой, мы неожиданно увидели Бориса, приехавшего из лагеря. Мы уже были приглашены на обед к великой княгине, но мамá, чтобы остаться с Борисом, попросила дозволения остаться дома, и я отправилась одна. Говорили о новых шарадах, потом великая княгиня пригласила меня покататься на своей коляске, запряженной пони. Мы совершили дивную прогулку вокруг озера, прежде чем присоединились к остальному обществу, которое собралось для чая на Катальной. После чая написали коллективное послание в стихах к княгине Одоевской. Сочинял его Фредро. Пока оно составлялось, мы играли в слоги: мадемуазель Штрандман, Борис, Нумерс и мы вдвоем. Когда письмо было закончено, великая княгиня позвала нас послушать его. Последние строчки его были: “И мы отправляем это дружеское послание с благословенной вершины Катальной горы”. Мы поставили наши подписи под этим посланием, и вскоре наша компания разделилась. Великая княгиня отвезла меня назад в коляске, запряженной пони. Остальные возвратились пешком. Герцог прибывает послезавтра, и наши шарады состоятся в субботу. Суббота 29 июня. Сегодня Петров день, мы были у обедни. После завтрака у нас было обсуждение. Фредро великолепно читал сцены из Мольера. Потом мы с мадемуазель Штрандман приводили в порядок наши костюмы. Это непростое дело – скомпоновать три красивых костюма в стиле помпадур из вещей, которые есть под рукой. Все мы, и Борис тоже, обедали у великой княгини. После обеда все отправились на прогулку в линейке. Я сидела рядом с Фредро, и его разговор меня удивил. Он, такой веселый, всегда в хорошем расположении духа, говорил мне с печалью о гнете воспоминаний, о горестях настоящего, в котором человека окружают могилы дорогих ему людей. Когда с ним заговаривал кто-то, сидящий по другую сторону, он сразу же отвечал блестящими остротами, похожими на фейерверк, внезапно вспыхивающий на небе, покрытом тучами. Этот блеск остроумия, эта неиссякаемая веселость – не было ли это только маской, под которой он скрывает печаль, терзающую его сердце? Если так, то его очень жаль. Мы пили чай во дворце. Борис, нас двое, Елена и Жорри, мы сидели за столом с фруктами и молочным. Борис начал рассказывать о моей так называемой поэтической одаренности и, несмотря на все мои усилия его остановить, продекламировал злополучный “Счастливый день моего детства”, стихотворение, которое составляло мое мучение с 7 лет, с тех пор, как я его сочинила. Саша усугубила ситуацию, уверив всех, что я сочиняю стихи до сих пор и что их у меня множество. Елена сказала, что она это знает, и они с Жорри прибавили, что заставят меня их прочитать на Кавалерской. Вот те на! Хорошо распоряжаться без хозяина. Воскресенье 30 июня. Фредро преследовал меня уговорами прочесть мои стихи. Я наотрез отказалась. Прибыл герцог. Завтра будут сюрпризы. Вторник 2 июля. Сначала в 2 часа у нас была репетиция. Она проводилась в зале муз, и Фредро начал расставлять нас по местам. Великая княгиня, изображающая живопись, стояла у мольберта. Елена лепила бюст мадам Веймарн, которая позировала ей с вдохновенным видом. Мы с Сашей застыли в позе менуэта, а князь Мещерский со своей маленькой скрипочкой изображал нашего учителя танцев. В углу Жорри, Борис и Рюмин, делая вид, что декламируют с книгой в руках, изображали поэзию. Мадемуазель Гардер, превосходная пианистка и ученица Шопена, исполняла во время этой живой картины короткую и блестящую пьесу, за которой должен был последовать менуэт из “Дон Жуана”, спетый мадам Кочетовой (Соколовой), ее братом и сестрой. В это время группы оживают, и четыре пары танцуют менуэт. Великая княгиня, единственная, кто умел его танцевать, начала нас ему учить. Танцорами были: великая княгиня с Жорри, князь Мещерский с мадам Веймарн, Борис со мной, Елена с Иваном Рюминым. По окончании менуэта пошли в соседнюю комнату, превращенную в чудесный сад с помощью множества растений из теплицы, поставленных на возвышение, изображающее холм, и томный Ватто, напоминающий о “Декамероне” Боккаччо, представленный персонажами первого слога шарады, – все это изображало месяц май. Слово целиком представлял лагерь Валленштейна, устроенный на лужайках, прилегающих к китайскому дворцу. Был воздвигнут шатер, и среди груд оружия, солдат в средневековых доспехах и огней Жорри, Соколов и Нумерс разыграли сцену из трагедии Шиллера. Вторая шарада была “Вер-вер”. Сначала шла сцена из “Мизантропа”, сыгранная Фредро, князем Мещерским и Иваном Рюминым, затем сцена из “Заиры”, продекламированная великой княгиней и мамá перед князем Мещерским, изображающим Вольтера. Слово целиком было показано в виде живой картины, представляющей изумление монахинь, столпившихся вокруг клетки с попугаем. Нумерс изображал мать-аббатису, он позаимствовал мою юбку от амазонки, чтобы исполнить эту роль. Наша затея прекрасно удалась, было много веселья, и вечер был очарователен. В конце шарад великая княгиня устроила хоровод танцующих вокруг Фредро, а в заключение возложила корону на его голову. Все отправились ужинать, а потом разошлись в полном восторге от того, как провели вечер. Фредро уехал сегодня, обещая вернуться через несколько дней. На днях у нас на Катальной должен быть бал, и именно мамá будет приглашать и принимать гостей. Четверг 4 июля. Мы с Еленой совершили долгую прогулку пешком, в то время как остальные возвращались в экипаже. Мамá просила почитать Елене мои стихи к балу, которые я написала этой весной. Я сначала отказывалась, но принуждена была уступить и заодно прочесть “Незабудку” и “Ласточку”. Думаю, что стихи Елене понравились. Суббота 6 июля. Завтра бал! Наши головы полны этой мыслью, мы вновь и вновь подсчитываем число приглашенных; с удовлетворением читаем записки тех, кто принял приглашение, с досадой – тех, кто отказался. Катальную гору украсят множеством цветов. Среди тысячи развлечений этих дней я нашла несколько минут, чтобы посвятить их… Музе! Вот чем это было вызвано. Вчера великая княгиня привезла меня обратно с Катальной горы. Вечер был восхитительный, и я не удержалась от соблазна постоять несколько минут на балконе, чтобы подождать остальное общество, которое возвращалось пешком. Воздух был свеж и благоухал вечерним ароматом, небо ясное, погода теплая и мягкая, тишину нарушало лишь эхо голосов припозднившегося общества – все способствовало тому, чтобы моя душа прониклась чувством, полным нежности, я подняла глаза к небесному своду, такому спокойному, такому огромному в своей величавой гармонии. Я чувствовала, что, если бы родилась поэтом, этот миг вдохновил бы меня на самые прекрасные стихи, и я погрузилась в глубь своей души, чтобы найти выражения, которыми можно было передать чувства, которые я испытывала. Эту ночь я все грезила, но утром привела мысли в порядок и написала: “Больше, чем сверкающий блеск дня, полный великолепия, я люблю смутный час, когда луна испускает бледный свет, навевающий нежные грезы. Я люблю немое величие ясного неба и объятый покоем прекрасный летний вечер, и я люблю одиноко бодрствовать в час, когда все спят, чувствовать, как растет сладкое наслаждение, пробуждаемое в моей душе сном и молитвой. Это час, когда все отдыхает, когда спит природа, только душа воспаряет над землей, забывая все дурное, и с восторгом пронзает мрачные покровы в поисках света. Покой ночи проникает в мое сердце, и я ощущаю, как оно трепещет сладостной дрожью. Мое существо пронизано чарующим вдохновением, которое открывает мне небеса и которое осушает мои слезы. И в моем сердце раздается мелодичный звук, потому что снова ты нисходишь ко мне, божественная поэзия, и моя душа, охваченная мучительным восторгом, в экстазе устремляется к небесам! О миг, полный упоения! О сладостное мучение, которое исторгает мечтательные звуки из струн моей лиры! Сердце может понять и почувствовать твою сладость, но, увы, у разума нет слов, чтоб тебя описать!” Я нахожусь в такую минуту моей жизни, когда хочется провести ее, созерцая прекрасную звездную ночь, читая вдохновенные поэтические строки, слушая аккорды звуков, устремленные к небу, сопровождаемые низким звуком церковного органа. В такие минуты ощущаешь в сердце недостаток полноты жизни, которая есть в природе. О, если бы этому сердцу было позволено мечтать! О, сладкий, но несбыточный сон, оставь меня – узким кругом ограничена моя жизнь, пусть же в нем останется заключена и моя мысль. 8 июля. У меня с Фредро был разговор о поэзии, который принес мне бесконечное наслаждение. У него серьезный и созерцательный ум при внешней комичности, которой он прикрывается, и я нахожу в нем много очарования. Он загадал мне одну чудесную загадку Жана Жака Руссо, разгадка которой означает “портрет”: “Дитя искусства, соперник природы, не продлевая жизнь, я препятствую смерти. Чем более я правдив, тем больше лгу и, старея, становлюсь моложе”. Герцог снова уехал, и к его возвращению готовится новый сюрприз. Суббота 13 июля. Великая княгиня очень добра ко мне, это меня трогает, я гуляю с ней почти все дни, и мы много беседуем. Сегодня я сопровождала ее во время визита к принцессе Ольденбургской. Когда я возвращалась пешком из Китайского павильона, то увидела Елену, которая из своего окна звала меня зайти к ней. Я зашла к ней, и после короткого разговора она попросила меня прийти поиграть на фортепиано на Кавалерскую, где Фредро пишет ее портрет. Поскольку это совпадало с моими намерениями, я с удовольствием согласилась, и Фредро, рисующий Елену, и я, играющая на фортепиано, – мы втроем, беседуя с перерывами, провели час весьма приятно. После обеда у великой княгини мы с Фредро предприняли короткую прогулку пешком. Весело разговаривая обо всем, мы прошли мимо скамейки, на которой сидели два господина. Мы сделали несколько шагов, как вдруг один из них, военный, быстро встал и высоким голосом обратился к нам: “Извините, судари и сударыни, позвольте мне задержать вас на минуту”. Несколько удивленные, мы сделали то, что он просил, и он, и его компаньон направились к нам. Фредро спросил, чего он хочет. “Я слепой, сударь, – отвечал он, – я потерял зрение на войне. Пенсию, которую великая княгиня изволила дать мне и моей семье, я уже некоторое время перестал получать. Я прибыл в Ораниенбаум, чтобы увидеть господина Нумерса и просить, чтобы он про меня не забыл, но вот уже три дня, как я тщетно пытаюсь его увидеть: мне постоянно говорят, что он в городе. Сделайте милость, скажите, должна ли великая княгиня пройти по этой аллее, я уже несколько часов дожидаюсь, чтобы упасть ей в ноги и изложить мою просьбу”. Этот рассказ, звучавший весьма искренне, очень нас тронул. Фредро отвечал бедному офицеру с доброжелательством, которое служило доказательством доброты его сердца. Он предложил прийти на следующий день во дворец и спросить графа Фредро. “Графа Фредро?” – спросил бедный слепец, снимая при этом шляпу. “Да, сударь”, – сказал Фредро, отвечая на поклон несчастному, который не мог этого видеть. Мамá обещала поговорить о нем с великой княгиней, Фредро – сделать то же самое в отношении Нумерса, и я надеюсь, что бедняга будет утешен. Мы продолжили нашу прогулку в молчании: эта встреча нас опечалила. Во всяком случае я долго и мучительно об этом размышляла. Рядом с роскошью и беспечностью благополучной жизни столько неизвестных несчастий! Какой контраст между нашим времяпровождением и тревогами этого несчастного человека, пока он дожидался удобного случая подать прошение великой княгине. Когда мы возвратились назад, то отправились в цветник, где был приготовлен чай. Вечерняя прохлада заставила нас вернуться в салон. Мы занялись музыкой: я играла, великая княгиня пела. Понедельник 15 июля. Наконец-то наш сюрприз приобретает определенные очертания. Вот на чем мы остановились: во-первых, будет представлена “Миньона” Гете в трех картинах. Мелодия Бетховена оказалась совершенно подходящей к восхитительным словам: “Ты знаешь край”. Миньону будет представлять Елена Штрандман, певца – Жорри, Вильгельма Мейстера – Иван Рюмин, и будет видна только накрывающая его шляпа, как будто он спрятался под деревьями. На сцене итальянская картина, воспроизводящая “Отдых” Винтергальтера, будет представлена великой княгиней, мадам Тимашевой, графиней Пушкиной, Шереметевой, Сашей и мной – мы будем изображать дам и кавалеров. Во второй картине все итальянцы превратятся в статуи с помощью простыней и прозрачной материи, которыми обернут волосы, и с помощью рисовой пудры на лице. Лунный свет должен осветить их фантастическим светом. Наконец, в третьей картине розовый свет зари сменит голубоватый свет луны, холм будет изготовлен из скамейки, замаскированной множеством цветов. Прибыли путешественники, которые зовут с собой Миньону. За картинами последует пантомима, придуманная Фредро. Юная особа (мадам Веймарн) любит молодого человека (Фредро) и любима им, дедушка (господин Веймарн) дает согласие на их союз. От радости они танцуют. Бабушка (граф Дмитрий Нессельроде), угрюмая и ворчливая, впадает в ярость, найдя их вместе, она прогоняет воздыхателя, бранит внучку, колотит своего мужа, и все это оканчивается нервным припадком. Чтобы ее утихомирить, вызывают магнетизера, которому удается ее усыпить. Тогда в глубине поднимается занавес, и перед нами предстают бабушкины сны, в которых она видит свое прошлое. Первая картина показывает ее ребенком (Саша), играющим со своим ровесником (Иван Рюмин), позади них – их ангел-хранитель (великая княгиня), покровительствующий им и заботящийся о них. Потом несколько картин представляют сцены ее юности, когда жестокий опекун хочет заставить ее выйти замуж против ее воли. В этом возрасте ее будет изображать Елена. Старая женщина будет разбужена обращенной к ее внучке серенадой, которую споет Соколов. Великая княгиня ответит на нее за госпожу Веймарн прелестным романсом графа Виельгорского “Я не лгу”. Эффект этого будет волшебным. Сновидение смягчает сердце старой мегеры, которая дает согласие на брак, и в конце всего происходящего все персонажи будут танцевать штирийский танец, которому должна нас научить великая княгиня. В продолжение всей пантомимы будет звучать подходящая музыка. Вот подробная программа сюрприза, который состоится послезавтра. Мы до сих пор усердно репетируем. Суббота 20. Сегодня вечером я запишу несколько слов. Только что вернулась с вечера у великой княгини. Играли в секретаря, что меня очень веселило. Много шутили, особенно Фредро, великая княгиня, князь Вяземский и Титов. Я тоже была в ударе, и многие мои ответы имели успех. После секретаря герцог предал огню все наши записочки. К счастью, мне удалось спрятать некоторые из них. Я сохраню их на память об этом чудесном вечере. Воскресенье 21. Я только что пережила самый упоительный миг, миг наслаждения триумфом, который буду помнить всю жизнь. Мы обедали сегодня на Кавалерской с Борисом, Жорри и Нумерсом. Остальное общество уже было приглашено к великой княгине. После обеда Борис нашел мои стихи о бале, которые я переписала для мамá, а она оставила их на своем туалетном столике. Схватить их и убежать – для Бориса было минутным делом. В следующий миг я уже гналась за ним, чтобы отнять листок. Мы выбежали на балкон в тот самый момент, когда все общество возвращалось с обеда у великой княгини. “Граф Фредро, граф Фредро, хотите почитать стихи моей сестры?” – орал Борис во все горло. В один миг Фредро схватил листок и собрался читать. “Граф Фредро, умоляю вас, не читайте, верните его мне!” – кричала я изо всех сил. Но Фредро совсем не желал меня слушать и начал очень громко читать, а остальное общество расположилось вокруг него. Я ничего не могла поделать! Я была в высшей степени смущена, но замолчала и поступила, как остальные, – стала слушать. Между тем Фредро читал, он читал с одобрительной интонацией, и окружающие его явно поддерживали. Я жадно вслушивалась в каждое слово, которое исходило из его уст. Мои стихи казались мне мелодичными, предо мной открывался бескрайний горизонт, наслаждение чистого восторга заставляло трепетать мою душу, наконец-то я ощущала себя поэтом! И эта убежденность снизошла на меня таким сиянием, какого не ведает свет, потому что не дарует ничего подобного. Небо, заходящее солнце, лучи которого играют с деревьями, морской ветерок, который ласкает мое лицо, – все, казалось, звало меня к нежному братскому общению, так как поэтическая душа и чудная природа живут в согласии, полном гармонии. В то время, как я испытывала столь разнообразные ощущения, Фредро закончил чтение. Он поднялся к нам. “Княжна, – сказал он мне, – я не могу благодарить вас за то, что позволили прочесть ваши стихи, поскольку выпрашивал разрешение с величайшей неучтивостью, а вы его не дали, но благодарю вашего брата за наслаждение, которое он мне только что доставил”. Фредро сказал мне множество слов в том же духе, я была этим упоена, счастлива и убежала, чтобы сей же час доверить это милому и скромному наперснику (дневнику. – Е.Д.). Неужели я поэт? Ах! Сей дар был бы слишком божественным для моей души! Понедельник 28 июля. Фредро делится с нами своей печалью по поводу отъезда из Ораниенбаума. “Я не могу выразить вам, – говорит он, – то огорчение, которое испытываю, покидая это Эльдорадо, этот рай на земле, где можно укрыться от всех земных забот, всей людской злобы, где самая серьезная неприятность – это тревога за то, что для живых картин не хватит цветов”. Печаль Фредро передалась мне, и смутная грусть не покидала меня даже за чтением. В самом деле, я с горечью предчувствовала, что дружеским отношениям, завязавшимся этим летом, скоро придет конец. Остается еще два дня, поскольку 25-го великая княгиня отправляется в Стрелиц, а мы – сначала в город, а затем в Степановское. “Прощайте, – говорит мне Фредро, уезжая, – сохраните обо мне добрую память и развивайте ваш в самом деле прекрасный талант. Никогда не останавливайте полет вашего вдохновения, когда оно будет вас посещать, и в эти минуты вспоминайте немного обо мне”. Тем вечером у нас был очень доверительный долгий разговор с Еленой Штрандман. Она говорит, что я была такой скрытной, что тщательно скрывала свои чувства и даже самые простые поступки, что я чересчур восторженна и что в моем характере есть многое, что принесет мне большие страдания. Наверное, она права, но я удивляюсь, что она это поняла. Четверг 25. Я возвращаюсь в наш Кавалерский корпус после того, как мы проводили наших дорогих друзей до Кронштадта. Стояла превосходная погода, когда мы остановились в виду великолепного корабля “Олаф”, на котором они должны были плыть дальше. Музыка приветствовала прибытие великой княгини. Было очень приятно смотреть на это, и слышно в открытом море тоже очень хорошо, а особенно в такую прекрасную погоду. Поднялись на превосходный военный корабль, все офицеры были в парадной форме, у всех был праздничный вид. Вскоре надо было прощаться, и мы очень сердечно простились друг с другом. И сейчас, когда перевернута эта страница моей жизни, я устремляю долгий и печальный взгляд на эти летние дни, которые только что окончились, и снова вспоминаю все подробности, еще такие недавние, но которые с этой минуты упадают в бездну прошедшего и живут только в памяти! Прощай, милое время, прощай! Мое сердце печально, моя душа в тревоге. Ах! Я чувствую, что избалована общением с светом! Откуда эта грусть? Разве через три дня я не окажусь в Степановском? Почему эта мысль больше не радует меня так, как раньше? Возможно ли, чтобы у меня настолько вошла в привычку светская жизнь, что сельское уединение меня пугает, и мне этого недостаточно? Ах! Мое сердце, как ты малодушно! Как легко ты привязываешься к земным наслаждениям!»

358. «Не вы ли, милая, сочиняете такие прекрасные стихи?» (фр.).

359. «В них нет ничего особенного, мадам» (фр.).

360. «Напротив, мне их очень хвалили» (фр.).

361. безумный день (фр.).

362. Евгения и Мария Максимилиановны Лейхтенбергские.

363. Николай Николаевич старший, брат императора Александра II.

364. Сергиевская дача – имение в Петергофе, подаренное в 1839 г. императором Николаем I великой княгине Марии Николаевне, вышедшей замуж за герцога Лейхтенбергского. В 1839—1842 гг. архитектор А.И. Штакеншнейдер построил здесь дворец.

<< предыдущий лист

следующий лист >>

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48