Елизавета Нарышкина
Мои воспоминания. Под властью трех царей

Полная версия

На другой день мы расстались с нашим милым обществом. Пути наши расходились. Великая княгиня направлялась в Ремплин⁴²⁵, в Мекленбургское великое герцогство, а мы, следуя с ними до Льежа, свернули оттуда в Спа⁴²⁶, где я должна была пройти курс лечения. Там я занималась очень усердно, купила ноты, играла на фортепьяно, рисовала пейзажи с натуры, читала много, стараясь приковать свое внимание к читаемому. Часто ездила верхом. Спокойная жизнь оказала мне свою пользу. После Италии природа в Спа, конечно, не поражала ни своей грандиозностью, ни своим колоритом, но была успокоительна и приветлива. Через несколько времени мамá уехала в Ремплин на крестины новорожденного младенца принца Жоржакса⁴²⁷, родившегося 25 мая. Почти одновременно с ее отъездом приехал мой отец, сопровождающий великую княгиню Марию Николаевну, и мы поселились с ним в Pavillon Belge⁴²⁸ напротив Château de la Glacière⁴²⁹, нанятом для великой княгини и ее семейства. Присутствие Марии Максимилиановны было для нас большой радостью. Мы виделись каждый день и даже целый день; между ее комнатой и нашей гостиной мы даже устроили род телеграфа, была проведена через улицу веревка, на обоих концах которой были звонки, которыми мы друг друга вызывали и говорили условными знаками посредством азбуки, сочиненной нами. Так, обыкновенно утром передавалась программа дня. Вечером мы всегда гуляли, катались вместе, очень часто верхом, после чего мы разговаривали без конца на террасе виллы в теплой атмосфере влажной ночи, окруженные мириадами светящихся лучиол⁴³⁰. Наши бесконечные разговоры обращали на себя внимание доктора Мяновского, состоящего в свите великой княгини. Проходя мимо нас, он говорил своим польским акцентом: «Oh! le coeur des jeunes filles! C’est une machine plus compliquée qu’un laboratoire de chimie!..»⁴³¹ Мы в шутку называли сердце laboratoir’ом⁴³². Был также романс Alary со словами M-me de Girardin, строфу из которого мы распевали с увлечением:

 
Et son regard plein de tendress
A rencontré mes yeux ravis⁴³³, —
 

каждая из нас произносила по-своему. Маруся стремительно говорила «rencontra»⁴³⁴ (меняя этим размер стиха, что ее, впрочем, не останавливало). Я написала для нее послание в стихах, где, между прочим, значилось…

 
…Peut-être alors 1’imagination
Vous montrera en vision rapide
Tous nos plaisirs: la conversation
Du soir à l’air si doucement humide,
Le telégraphe et nos signaux joyeux,
De Franchimont la course ravissante
Et la romance où votre voix charmante
Disait si bien le «rencontra» fameux⁴³⁵.
 

Я относилась немного свысока к этим ребячествам, но они доказывают, что мы были еще очень юны. Окончив лечение, мы уехали с отцом в Ремплин, где нас ожидала мамá. Это прекрасное имение было недавно приобретено великой княгиней, и дворец, очень обширный, не был еще вполне закончен. Готовы были обе боковые части дома, очень роскошно и с большим вкусом отделанные; середина же еще ждала своей перестройки. Украшение парка составляли длинные аллеи высоких ясеней, которые, соединяясь верхушками, образовывали подобие сводов готической церкви. Великая княгиня вышла к нам навстречу и радушно и мило приняла нас. Мы так сошлись с нею за последнюю зиму, что мне доставило сердечное удовольствие видеть ее счастливой своей новой материнской радостью. Она повела нас к великой княгине Елене Павловне, которая была по-прежнему добра и ласкова со мной, заставляя, как она умела это делать, обнаруживать способность к разговору. До нашего приезда замок был переполнен съехавшимися гостями, но теперь они почти все разъехались. Елена Павловна также скоро уехала со своей обширной свитой, оставив в Ремплине пожилую свою фрейлину княжну Львову, исполняющую при ней должность гофмейстерины (впоследствии она была пожалована камер-фрейлиной), и m-lle Stube, только что поступившую новую певицу. Это была особа с большим артистическим талантом, независимыми манерами, которые трудно укладывались в рамки придворных обычаев. Княжна Львова, которой поручено было воспитание ее, в этом отношении употребляла много такта, доброты и терпения, чтобы обуздать это дикое дитя богемы, и не всегда успевала в этом. Аристократию таланта она ставила выше всех прочих и возмущалась, когда после обеда, на который она не была звана, ее приглашали петь, не соображаясь с ее настроением. Свита великой княгини Елены Павловны была так многочисленна, что только часть ее (фрейлины и первые чины) нашли себе место в переполненном дворце. Остальные помещались в соседнем городе Мальхине и приезжали по приглашениям. M-lle Stube имела большой успех. Высокого роста, решительная, одетая немного по-мужски, красивая, оригинальная и властная, она привлекала к себе внимание мужчин. Гофмейстер великой княгини Александр Аггеевич Абаза не избег общей участи и вместе с графом Мальцаном ухаживал за ней. Так как она всегда жаловалась на неудобство приезжать и уезжать вечером по пустынной дороге между Мальхином и Ремплином, прибавляя при этом, что это даже опасно ввиду могущих встретиться разбойников, они условились сыграть роль этих фантастических разбойников, чтобы попугать m-lle Stube и певшую с ней другую певицу контральто m-lle Зубинскую. Действительно, переодевшись, они ушли ночью ранее конца собрания во дворце и сели в засаду по дороге в Мальхину. Когда появилась карета с дамами, они напали на нее, прекрасно разыграли свою роль. Те не на шутку испугались. M-lle Stube уже хотела отдать им в виде выкупа свои золотые украшения, но великодушные бриганты⁴³⁶ отпустили их без выкупа. На другой день они патетически рассказывали о своем приключении, которому страх придал еще большие размеры, и только через несколько дней узнали, что были жертвой мистификации. Тогда они рассердились и, зная, что Абаза и Мальцан не любят раннего вставания, устроили под их окнами раздирающую уши ужасную Catzenmusik⁴³⁷. Это была их месть. Трудно себе представить важного сибарита Александра Аггеевича в роли опереточного разбойника. Этот маленький эпизод был прелюдией к более серьезному ухаживанию, которое завершилось два года спустя женитьбой его на Юлии Федоровне, ныне уже вдове его⁴³⁸. В Ремплине мы застали еще священника Ивана Леонтьевича Янышева, приехавшего из Висбадена несколько времени тому назад для освящения домовой церкви, сооруженной великой княгиней во дворце⁴³⁹. Он был молод тогда, полон энергии и преисполнен своего священного призвания, природный ум его развился в обществе ученых богословов Германии. Мы провели с ним несколько дней до его отъезда. Для меня эти дни остались незабываемыми. По-видимому, он также вынес об этом времени хорошее воспоминание, так как нередко упоминает мне теперь о них при наших частых встречах в большом дворце. Я с ним много беседовала. Моя бедная душа нуждалась в словах подкрепления, и я их получала в его спокойной, проникнутой верой речи. В одном из моих стихотворений: «A une jeune fille»⁴⁴⁰, – я о нем думала, когда писала:

 
Aime un grave discours qui sème en qui l’écoute,
La soif d’être meilleur,
Qui tel qu’une eau puissante infiltre goutte à goutte
Sa vie en notre coeur⁴⁴¹.
 

Через некоторое время отец мой уехал обратно в Спа, откуда сопровождал великую княгиню Марию Николаевну в Англию, а осенью в Париж и Компьен, а мы уехали на морские купания на Мекленбургское прибрежье Балтийского моря в Добран⁴⁴². При великой же княгине осталась княжна Львова. В близком расстоянии от маленького города Добрана было устроено купальное место Heilige Damm⁴⁴³ на границе обширного леса из ясеней, который простирался до самого моря. Там в то время был выстроен дом, называемый Burg⁴⁴⁴, где помещались почти все жители, нанимая себе квартиры и собираясь в одной общей столовой к обеду. Вблизи было еще несколько особых вилл, из которых одна принадлежала владетельному великому герцогу⁴⁴⁵, а другая его матери⁴⁴⁶, сестре нашей Императрицы Александры Федоровны. Великогерцогская чета приезжала часто к обеду в ту же Burg, причем экипаж великой герцогини состоял из русских дрожек с русским рысаком, подаренными Государем Николаем Павловичем. Кучер был немец, но носил окладистую бороду подобно нашим кучерам и был одет в русское кучерское платье. Маленькие принцы были все одеты в русские рубашки. Эти мелочи доказывают обаяние, которым мы пользовались тогда за границей. Нас также приглашали обедать у себя местные владетели. Великая герцогиня, рожденная принцесса Рейсс⁴⁴⁷, была в высшей степени симпатичная личность, добрая и религиозно возвышенная. При ней часто мы видели ее дочку, четырехлетнюю девочку, смотревшую на нас умными большими глазами. Ее интересовали наши шифры, и она спрашивала, почему у моей матери была одна только буква «А», – у меня две, а у моей сестры не было совсем шифра⁴⁴⁸? Эта маленькая принцесса, по выходе замуж за великого князя Владимира Александровича, сделалась русской великой княгиней Марией Павловной.

В конце июля мы отбыли в Висмар⁴⁴⁹, где присоединились к великой княгине Екатерине Михайловне, которая со всем домом приехала из Ремплина, чтобы морем вернуться в Россию. Нас уже ожидал военный пароход «Храбрый», вновь отделанный и блестящий элегантностью и чистотой. Начало путешествия было прелестно. Погода была очаровательна и море спокойно, как озеро. Вечером под воскресенье служили всенощную на палубе. Голоса матросов звучали на чистом воздухе – и казалось, что слова молитв вместе с фимиамом кадильным летели прямо к небесам, озаренным в ту минуту чудным закатом солнца. При словах «Слава Тебе, показавшему нам свет» мне почудилось, что душа моя объята возвещенным ей светом, прообраз которого представлялся мне в дивном явлении природы. Но вдруг при полном спокойствии нам объявили, что сейчас будет шторм. Действительно, не прошло и четверти часа, как разыгралась буря, но такая, какую я себе представить никогда не могла. Внезапно стемнело, море приняло темно-свинцовый цвет, и ветер, как лютый враг, объявивший нам беспощадную войну, стал реветь, рвать убираемые матросами паруса, тент, под которым мы только что пили чай, и подымать высокие волны, которые, как горы, казалось, были готовы потопить наш корабль, но как-то попадали под него и поднимали его вверх. Я помещалась в узкой рубке на палубе, отделенной стеной от каюты великой княгини. Когда я запирала дверь, то была как в гробу, так как окна в ней не было, поэтому я оставила ее открытой и наблюдала всю ночь, между приступами морской болезни, эту ужасную борьбу стихии с волей человека. Все, безусловно, были больны и лежали, где только кто мог. В нескольких шагах от меня на палубе лежал почти без чувств монах, прикрытый парусом от заливающих волн. Капитан ходил взад и вперед озабоченный и мрачный, половина команды только была в состоянии работать, однако всю ночь перегружали наш огромный багаж, так как он слишком налегал на нос корабля. Один доктор Чертораев из нашей компании был здоров и бодр и заменял нянь при детях. Он приходил ко мне и восклицал с восхищением: «Смотрите, какое великолепное зрелище!» 36 часов свирепствовала буря, – наконец она утихла и мы очутились близ Гельсингфорса, уклонившись значительно от нашего пути. Так как мы вошли в порт, чтобы принять угля, то с большим удовольствием сошли на берег, чтобы прогуляться по улицам. На другой день без новых инцидентов мы пришли в Кронштадт. Свиданье с братьями было счастливой минутой. Борис успешно прошел первый курс Николаевской военной академии и усердно занимался на втором. Мы поселились в Ораниенбауме, и снова началась обычная жизнь. Великая княгиня Елена Павловна была в своем дворце. Фредро приехал, вечера устраивались с шарадами, secrétair’ом и музыкой. M-lle Stube была в последнем отношении огромным приобретением. Были также денные балы в Знаменском и Стрельненском дворцах. Одним словом, прежнее веселье возобновилось, но для меня эта суета имела только вид веселья – я более интересовалась всем, что приходилось слышать по поводу упразднения крепостной зависимости крестьян. Трудно выразить, с какой страстностью я желала проведения этой реформы.

8 сентября был день совершеннолетия наследника Цесаревича Николая Александровича. Ему минуло 16 лет, и поэтому был назначен большой выход в Зимнем дворце. Церемония была торжественна и умилительна. Молодой и красивый великий князь произнес слова присяги сначала дрожащим от волнения голосом, и чувствовалось его проникновение всей важностью своего великого призвания. Императрица следила со слезами на глазах за словами, произносимыми своим возлюбленным сыном, ее гордостью, утешением, предметом ее лучших забот и стараний. К довершению радостного чувства, в этот день пришла весть о победе фельдмаршала Барятинского при Гунибе со сдачей Шамиля, и как последствие этого события – покорение Кавказа. Все были в приподнятом настроении, и ожидание реформ обещало в будущем новую славу. Осенью двор переехал в Гатчину, куда не возвращался со времени царствования Государя Николая Павловича, когда получаемые вести из Крыма падали, как удар за ударом, на обитателей дворца. Собрание было особенно блестяще, и велась роскошная vie de Château⁴⁵⁰, наподобие пребывания в Компьене. Мы были приглашены на две недели. Огромный дворец был весь наполнен гостями. Все члены царской фамилии с их свитами и другие избранные (la crême de la crême⁴⁵¹), всех около ста человек, ежедневно завтракали в Арсенальной зале за круглыми столами, во главе которых восседала одна из великих княгинь. Государь также присутствовал, но Императрица оставалась в своих покоях до обеда, который по тогдашним обычаям был ранний, в 5 часов. Утром и днем шли репетиции разных представлений, которые приготовлялись к вечеру: то живые картины, то комедии, и главным образом разучивалась огромная шарада «Mécène» (mai-scène)⁴⁵², в которой участвовали почти все присутствующие и которая в нескольких действиях проявляла весь гений изобретательности графа Фредро и его соучастника пианиста Леви, сочиняющего музыку к его тексту. Те, кто не участвовал в репетициях, катались, ездили на охоту или следовали за ней верхом. Обедали с их величествами за большим столом, расположенным покоем⁴⁵³. Кроме живущих во дворце лиц были постоянные приглашения из Петербурга на один или несколько дней. В субботу вечером до понедельника приезжал молодой наследник Цесаревич со своим попечителем, строгим и внушительным графом Сергеем Григорьевичем Строгановым. Послеобеденное время было непринужденно, и обязательно образовывались группы, завязывались флирты, из которых некоторые счастливо завершались. Среди девиц была удивительно хороша собой Hélène Staal. Очень красиво одетая в платья, которые подарила ей великая княгиня Елена Павловна к этому случаю, она сидела в устроенных в зале легких качелях, которые слегка покачивал канцлер князь Горчаков, большой поклонник ее красоты и ума⁴⁵⁴. Она даже одно время с некоторым правом имела основание мечтать о блестящем для себя положении в будущем, но, как многие мечты, и эта не осуществилась. Всем было весело. Вечером предлагалось всегда какое-нибудь увеселение. Иногда в дворцовом театре были представления итальянской оперы, французской или русской труппы, или театр был занят импровизациями Фредро, в которых мы участвовали. Одна из наиболее удавшихся была серия картин, изображавшая всю поэму «Ундину»⁴⁵⁵ с аккомпанементом прелестной музыки, соответствующей сюжету⁴⁵⁶, и Олимп, где великая княгиня Александра Иосифовна была великолепно хороша в античных драпировках и античной прическе, которую исполнил coiffeur⁴⁵⁷ ее под личным указанием великого князя. Иногда также бывали танцы и выписывались к таким вечерам наши обычные кавалеры придворных балов. По возвращении в Петербург я с радостью приняла предложение великой княгини Екатерины Михайловны заниматься с ней живописью под руководством профессора Неффа. Я еще прежде писала немного масляными красками, и для меня было исключительным случаем пользоваться советами такого выдающегося преподавателя, каков был Нефф. Наша мастерская была устроена в нижней библиотеке покойного великого князя Михаила Павловича, – там же через несколько времени начались уроки ваяния с профессором Пименовым, талантливым и необузданным художником, имеющим много природного ума и мало воспитания, протестующим, как протестуют все русские люди, врагом всякой казенщины и возмущающимся всяким порядком, при всем том чрезвычайно симпатичным по своей непосредственности и безусловной искры гения. Великая княгиня лепила бюст вакханки в натуральную величину, который, вылитый из бронзы, украшает теперь палисадник у ораниенбаумского Китайского дворца. M-lle Stube приходила в открытом платье, чтобы позировать для плеч и шеи. Мои успехи в скульптуре не были очень заметны; у меня глаз вернее для колорита, чем для формы, к тому же я должна была прервать надолго мою начатую голову, и глина высохла и растрескалась, так что мои труды пропали. Hélène Staal присоединилась к нам, – она имела большие способности и вылепила очень хорошо в уменьшенном виде статуэтку Минервы, которую она подарила князю Горчакову. Я приезжала четыре раза в неделю в Михайловский дворец к этим занятиям, очень мне привлекательным. По окончании их я часто выезжала в санях с великой княгиней, так как фрейлины у нее еще не было, и иногда читала с ней вслух. Так начали мы только что появившийся в «Русском вестнике» роман «Отцы и дети»⁴⁵⁸. Когда я дошла до слова «нигилист», великая княгиня меня остановила и спросила, это что значит. Я тоже не знала. Тогда она решила, что это опечатка и что должно быть написано «гегелист»⁴⁵⁹ от имени Гегеля. Так нова была еще идея, впервые указанная и названная Тургеневым этим словом, получившим с тех пор такое широкое право гражданства⁴⁶⁰. Почти всегда я заходила к милой княжне Львовой, которую очень любила. Она была для меня так добра и успокоительно ласкова. Она умела понять мои настроения и умерять кротко и участливо мою восторженность, к какому бы полюсу она ни стремилась. Она собирала у себя маленькое общество дам для совместного шитья одежды бедным. Сама отличная рукодельница, она приготовляла работу и давала свои указания. В это время сестра Крестовоздвиженской общины Варвара Ивановна Щедрина, объезжавшая бедных по поручению великой княгини, читала отчет о своих посещениях. Признаюсь, я дурно работала и брала домой начатую вещь, чтобы докончить ее с помощью моей девушки, и однообразная рецензия доброй сестры Щедриной, в которой мелькали постоянно слова: «чердак», «подвал», «четверо детей» и проч., не представляя мне никакой реальности, была только аккомпанементом моих собственных дум, сдержанных постоянным разнообразием моей внешней жизни, но глубоко поселившихся на дне моей тревожной души.

Единственный человек, с которым я могла отвести душу, был мой брат Борис. О, как я его любила последний год! Он был товарищем моего детства; одно время наши пути разъединились, а в эту зиму, так как он усиленно занимался, то оставался много дома и мы проводили часто вечера вдвоем. В общем порядке нашей жизни каждый вечер мы обязательно ездили к бабушке, это была повинность, которую мы несли не без внутреннего протеста; только придворные балы нас от нее избавляли, так как они начинались рано, но когда Борис был дома, то, пользуясь моим правом неустановившегося здоровья, я испрашивала разрешения не выезжать. Он работал у своего письменного стола, а я сидела в его кабинете с работой или книгой в руках. Он подсаживался ко мне во время чая, и мы говорили весело, добродушно и искренне. Иногда я переписывала некоторые из его записок по военным наукам. Когда он чертил карты, то просил меня играть на фортепиано и, слушая, посвистывал в тон. Дверь в гостиную, где стоял рояль, была отворена, и из-за письменного стола он назначал, что я должна играть. У него было редкое сочетание разных дарований. Ему всего было 22 года, но ум его был развит не по летам. Он мог давать моему отцу советы по делам и деликатно с тактом умерять обостренность его отношений к бабушке, заботясь о спокойствии нашей матери, вместе с тем был живой и веселый, как никто, pétri d’esprit⁴⁶¹, как о нем отзывались. Он имел пламенное сердце и твердую волю, уравновешивающую его гармоническую натуру, и был воплощением рыцарства и благородства. Когда он приходил домой из академии, его быстрые шаги раздавались в коридоре вместе с бряцанием палаша, и он отворял мою дверь, то появление его с добрыми улыбающимися серыми глазами и сверкающими ровными зубами, выглядывавшими из-под черных усов, – было как луч солнца, таким он был олицетворением бодрости, жизнерадостности, молодой силы. Будущность его могла бы быть блистательна. Его умственные и нравственные качества, его способности и культурность не могли не примениться с пользой для службы родине. Он был общим любимцем, репутация его была установлена, как это редко бывает в такие молодые годы, и живет до сих пор безупречная в воспоминаниях знавших его лиц – доказательства чего я нередко получаю и теперь…

Зимний сезон начался большим костюмированным балом у великой княгини Елены Павловны. Этот бал так интересно и живо описан Маркевичем в его романе «Перелом»⁴⁶², что мало можно к этому прибавить. В нем характерно было то, что вместе с изяществом большого великосветского праздника в нем отражались политические настроения, разделявшие общество. Под маской многое можно было говорить, и секрет во многих случаях оставался неразгаданным. Государь сам был в домино и маске, с ним была группа точно таких же домино, точно такого же роста, как он, так что невозможно было отгадать, под которым он скрывался; другая группа с той же системой имела в среде своей великого князя Константина Николаевича⁴⁶³ и третья – наследника. Кроме того, было много дам – их, впрочем, легко можно было отгадать по присутствию на балу мужей их и по их официальному отсутствию. Все эти маски мелькали посреди групп пьеро, арлекинов, коломбин, костюмов всякого рода, между которыми выделялось 12 дам, открывших бал процессией четырех времен года. Осень была очень эффектно представлена тремя высокими красавицами: Дуббельт (дочь Пушкина), изображающей Les vendanges⁴⁶⁴ и усеянной виноградными гроздьями, Лукерьей Карловной Нарышкиной, представляющей охоту со шкурой пантеры на изящных плечах, и княжной Александрой Сергеевной Долгорукой с осенними желтыми и красными листьями на платье цвета легкого тумана. Великие княгини Александра Иосифовна и Екатерина Михайловна изображали зиму с хлопьями снега из марабу⁴⁶⁵ на белых платьях и бриллиантовыми ледяными сосульками, а между тремя дамами, представляющими лето, выделялась красивая Марья Николаевна Зубова, итальянка по матери, только что вышедшая замуж, 18 лет, новая звезда на горизонте петербургского большого света, так как она только что прибыла с родины своей Неаполя, и Михайловский дворец имел primeur⁴⁶⁶ ее дебютов. Она была умна, естественна, живая, как дитя южного солнца, – великая княгиня говорила про нее: «La petite Zouboff réveillerait un mort»⁴⁶⁷, – и была окружена вниманием умных мужчин. Тургенев давал ей уроки русского языка, барон Александр Мейендорф руководил ее чтением. Государь любил беседовать с ней, и его занимал неожиданный и остроумный ее разговор. Мы ее знали еще в Париже, на курсах m-eur Rémy. Муж ее⁴⁶⁸ был товарищем моего брата по полку и по военной академии. Несмотря на свою женитьбу, он продолжал приготовляться к экзамену, и Борис бывал у них часто, так как по некоторым предметам они занимались вместе. Чтобы не мешать им, она не входила в комнату, где они работали, но, приотворив немного дверь, выталкивала по полу к ним апельсины и другие угощения, которые они подбирали.

Вечера в Михайловском дворце были особенно интересны. Все выдающиеся люди этой эпохи, необыкновенно урожайной в этом отношении, находили доступ к великой княгине, поощрение, возможность высказаться и, наконец, были приглашаемы на ее четверги, где всегда бывал Государь с Императрицей, и где они могли быть представлены неофициально, и где их талантам не суждено было увянуть в безызвестности или превратиться в озлобленный протест. Вечера были многолюдны, и расположение комнат как нельзя лучше устраивало разнохарактерность их элементов. В большой гостиной всегда была отличная музыка, инструментальная и вокальная, и, кроме того, был целый лабиринт меньших гостиных, очень удобных для разговоров всякого рода, для болтовни молодежи, petits jeux, и даже танцев. Каждый выбирал, что ему было более по сердцу. Умы обострялись в интеллектуальной атмосфере этих собраний, и настроенное общество теряло банальный характер обыкновенных светских агломераций. Великая княгиня видела всех, удивительным чутьем своим определяла оценку каждого посетителя и умела отгадать, что кроется под застенчивой оболочкой ослепленного в первый раз виденным величием скромного ученого. Но далеко не все высшее петербургское общество разделяло этот взгляд. Оппозиция против нее была громадная. Говорили, что она ведет Россию к гибели и что окружает Государя красными. Особенно восставали против поддерживаемого ею и Константином Николаевичем проекта освобождения крестьян с землей. Усматривали в этой мере колебание основ государства и расшатывание понятий собственности. Против великого князя раздражение было особенно велико. Правда, что резкость его суждений о дворянстве и презрение, которое он постоянно высказывал этому сословию, не могли располагать к нему сердца знати. Сила его была большая в это время, но, несмотря на то, негодование высказывалось очень явно. Великая княгиня знала о недоброжелательности большей части общества, и, проникнутая желанием добра, она была уязвлена таким отношением к ней. Поэтому в одном случае она не сумела сдержать себя. На один из своих вечеров она между прочими пригласила графиню Софью Львовну Шувалову и княгиню Паскевич. Оба мужа этих домов⁴⁶⁹ были ее политическими противниками. Они не явились на приглашение и демонстративно поехали в театр, чтобы подчеркнуть намеренность своего отсутствия. Узнав о том, великая княгиня должна была бы оставить эту выходку без внимания, но она поручила княжне Львовой потребовать от них объяснения. Княжна читала свое письмо моей матери в моем присутствии. Она писала, что, не видя их имен в числе отказавшихся по разным причинам лиц, ее высочество сомневается, дошло ли до них ее приглашение, и проч. Графиня Шувалова ответила коротенькой запиской с упоминанием о легком нездоровье. Княгиня же Паскевич ответила только, что приглашение она получила. Тогда княжна Львова вторично ей написала, что, по принятым обычаям, лица, получающие приглашение от высочайших особ, должны или явиться, или предупредить о своем отсутствии. На это княгиня Паскевич иронически ответила, что она благодарит княжну Львову за довершение ее воспитания, но что теперь она считает эту задачу исполненной и потому просит княжну более ей не писать. Об этом эпизоде очень много говорилось в свете, и хотя княгиня Паскевич была кругом не права, но по тогдашнему настроению она считалась победительницей в этом маленьком конфликте. Балов в этот сезон было особенно много. Бывали маленькие интимные танцы для молодого наследника. Императрица все время следила за ним с видимой любовью. Раз, во время мазурки, которую мы танцевали вместе, он только что проделал фигуру и усаживался возле меня, как Императрица подозвала его. Вернувшись, великий князь сказал мне: «Мамá сделала мне замечание, – я должен был сделать полный тур с моей дамой, а я до окончания тура привел ее к ее месту». Так внимательно Государыня следила за каждыми мелочами, касавшимися ее возлюбленного сына.

С моими обычными кавалерами мы главным образом говорили о литературе. «Отцы и дети» мне не позволили докончить⁴⁷⁰, но я восторгалась «Дворянским гнездом», «Записками охотника»⁴⁷¹, «Детством и отрочеством» графа Толстого⁴⁷² и только что появившимся «Обломовым»⁴⁷³. Мы горячо разбирали эти произведения и спорили по поводу их. В то время кипящие жизнью, даже бальные кавалеры были литературны. Я тоже читала с увлечением критики Белинского; не соглашаясь с ним во всем, я крайне интересовалась его суждениями и направлением. Дневник свой я совсем прекратила, но взамен его начала писать роман на французском языке. Он был у меня весь обдуман и разделен на главы, – и я уже написала несколько глав в их окончательном виде. Он остался у меня неоконченным; нынешним летом, перебирая мои старые бумаги, я нашла его. Все мое давнее прошлое воскресло предо мной, как живое, и мое чувство было похоже, по выражению графа Соллогуба, на воспоминание о шутливом друге над его могилой.

В Михайловском дворце кроме политических вечеров устраивались по-прежнему комедии и живые картины. Борис принимал в них участие с нами, хотя светские выезды его утомляли при его усиленных занятиях. По возвращении домой он нередко проводил ночи над своими книгами. В последнем из таких вечеров, как нам передавали впоследствии бывшие с ним товарищи, – переодеваясь, он выставлял свою широкую здоровую грудь, говоря при том весело: «Aves une poitrine comme cela on ne meurt pas des poumons»⁴⁷⁴. Увы… не прошло месяца, как он умер, и именно от легких, получив крупозное воспаление, быстро развившееся в его молодом организме, не ослабленном никакими излишествами. Эта смерть произвела перелом в жизни каждого из нас, – по выражению моего отца: «Еlle nоus a retournés comme un gant»⁴⁷⁵. Оставив великую княгиню Марию Николаевну в Париже, откуда она отбыла на зиму в Ниццу к своей августейшей матери Императрице Александре Федоровне, мой отец приехал сначала в Петербург, а потом уехал в свое тверское имение. Там он заболел перемежающейся лихорадкой. Вследствие преувеличенных известий об его болезни, привезенных внезапно одним другом нашего дома, Борис решил немедленно ехать к нему. Это случилось в четверг вечером на третьей неделе поста, когда мы собирались ехать, по обыкновению, в Михайловский дворец. Мамá, понятно, осталась дома и послала меня с сестрой во дворец, чтобы объяснить причину ее отсутствия, а Борис сейчас же отправился по начальству, чтобы получить отпуск и уехать на следующее утро. Помню, какое тяжелое предчувствие давило сердце моей матери, когда мы провожали Бориса. Она, привыкшая, как никто, владеть собой, горько плакала, повторяя: «Il me semble que je l’ai envoyé à la mort»⁴⁷⁶. Дней через десять он вернулся, по-видимому, здоровый, хотя жаловался на простуду. Вести привез он хорошие. Отец наш поправлялся и готовился приехать через несколько дней. С души нашей отлегло. Мы говели и на следующий день причащались с благодарным и мирным сердцем. Был ясный, солнечный, но морозный с ветром день. По всей вероятности, Борис довершил свою простуду; вечером у него был страшный озноб, и бывший у него друг его Рюмин не позволил ему выйти, как он предполагал, но положил его в постель. С этого момента начались для нас, к несчастью, известные многим, тяжелые дни, когда душой овладевает сперва неясная тревога, и вдруг, как зловещий блеск молнии, проносится мысль о возможности непостижимой еще смерти, – когда все существо борется с этим ужасным призраком, когда хватаешься за все естественное и сверхъестественное, чтобы удалить его призрак, когда сердце разрывается от жалости к страдающему и содрогается от неумолимости того, чего не хочешь видеть и не хочешь принять! И такое горе переживаешь, потому что наше хрупкое тело имеет неисчерпаемую способность к страданию. В другом моем очерке я написала день за днем, час за часом всю последовательность этого скорбного пути, пройденного умирающим и оставленными им на земле. Эти воспоминания для меня священны, ни одна черта не забыта, но о них могу говорить только в молитве или с молитвой. В начале, но когда болезнь принимала уже серьезный характер, он сказал докторам: «Когда мне будет худо, скажите мне, потому что я хочу умереть как христианин». Такой момент настал. Его напутствовал наш духовник отец Василий Шишов, глубоко религиозный человек, не обладающий разносторонностью ума и ученостью Васильева или Янышева, но духовная жизнь его была сильна – он не мог служить обедни без слез. Мамá и верный друг моего брата Рюмин проводили у него все ночи, разделяя между собой часы; нам не позволяли дежурить ночью, но мы сидели у него днем. 26 марта в 1 час дня в субботу, посвященную церковью воскресенью Лазаря, его не стало. Он умер в тихом сне без агонии, без тех страданий, которые измучили его в предшествующие дни. Об этой минуте говорить не буду. Впечатление о ней осталось живым, несмотря на 46 пройденных с тех пор лет, и останется таким же до последнего дня моей жизни. Итак, вот она, смерть, в ее ужасной реальности. Я всматривалась в это красивое лицо, важное и неподвижное, на эту форму, облеченную в белый кавалергардский мундир, на эти скрещенные бесцветные руки – и думала: «Неужели это мой Борис, который так недавно еще, входя в мою комнату, казалось, приносил с собой, как солнце, теплоту и жизнь». Более чем когда-либо меня мучил вопрос: «Что видишь, друг? О Господи! Открой мне тайны загробного мира. Где его душа?» Мы были окружены друзьями, сочувствующими нашему горю. Они действительно помогли нам – они как бы носили нас в продолжение первых ужасных дней. Все хвалили Бориса, все рассказывали об его достоинствах и говорили, что добродетели его заслужили ему вечную жизнь. Но эти рассуждения меня не убеждали. Конечно, моя неизмеримая любовь к нему сознавала, что тот, которого о. Васильев назвал в письме своем лучшим из его духовных детей, был один из лучших сыновей мира сего, но пред абсолютной чистотой лица Божия что значит человеческая относительная добродетель? Говорили также, что за него надо молиться. Значит ли это то, что он страдает? Есть ли в самом деле чистилище, как учит римская церковь? В таком случае надо молиться беспрерывно, и я молилась днем и ночью до изнеможения, до того, что я с отчаянием замечала, что моя молитва становится сплошным повторением одних и тех же слов. Я читала все, что могла читать по этому поводу. От писем Святогорца я содрогалась⁴⁷⁷, и они меня возмущали,– видение праведной Музы, переходящей чрез мытарства и откупающейся от них запасом молитв Св. Василия⁴⁷⁸, меня также не удовлетворяло. Почему молитвы Св. Василия имели такое действие, а не жертвоприношение на Голгофе? Я бродила во тьме моего глубокого безутешного горя. Наконец я напала на книжку женевского пастора Бриделя под заглавием: «Les sept paroles du Christ sur la Croix»⁴⁷⁹. Может быть, почва моей души была достаточно подготовлена, может быть, действительно в этих рассуждениях была необычайная сила, не могу судить, так как, несмотря на мои старанья, никогда не удалось найти этой книги потом; другие же произведения того же автора показались мне заурядными, – но при чтении ее я постепенно проникалась духом великой тайны искупления, а при последнем слове: «Совершилось» – все мне стало ясным, и я испытала такое внутреннее озарение, что потоки радостных благодатных слез облегчили наконец мое наболевшее сердце. Вместе с тем точно пелена спала с моих глаз, и я поняла, сколько эгоизма было в мечтаниях, наполнивших всю мою жизнь и которые вращались исключительно вокруг моего личного счастья. Личное счастье! Земное! Стоит ли о том думать! В силу сознанной вдруг отеческой Божией любви меня охватило чувство братства со всем человечеством. Все эти обездоленные, которых я не замечала, все эти чердаки и подвалы, наполненные существами, о которых читала сестра Щедрина и которые стояли так далеко от меня, получили вдруг для меня удивительную близость. Несмотря на тяжелую земную утрату, я была счастлива, и мое здоровье даже стало лучше. Мы провели все лето в деревне, с нами был друг моего брата Рюмин, разделявший одинаково с нами наше горе. Мои родители любили его, как сына, и он был близок к нам, как брат. Все лето прошло в этом приподнятом состоянии, о котором упоминаю в двух словах, хотя по разнообразности, интенсивности, богатству откровений, сопровождавших его, я могла бы распространяться без конца. Я могла сказать, как Иов сказал Богу к концу его испытаний: «Я слышал о Тебе моими ушами, но теперь мои очи Тебя узрели»⁴⁸⁰…