Елена Владеева
Сказки жизни. Новеллы и рассказы

Полная версия

Жизнь седьмая – Исабель (1830 г. Мексика)

Бальная зала кружила вокруг, увлекаемая звуками скрипок, блистая сотнями свечей, искрясь украшениями и взорами дам. Но Исабель великолепие бала видела вскользь, через волшебную золотистую вуаль, отделившую их с капитаном от реальности мира… Все сияние, пьянящий восторг и счастливые надежды лучились из серых с морскими переливами глаз Мигеля – и не было для души омута желанней и слаще! Как дивно отличался он от примелькавшихся лиц, предсказуемых разговоров и наскучивших любовных признаний. Поистине, он явился сюда загадочным гостем, будто океан вдохнул в него таинственную силу, а не только носил по волнам ведомый им фрегат.

И она, Исабель – красавица и богатая наследница, обожаемая знатным отцом, ведущим родословную от первых конквистадоров, избалованная поклонниками – отдалась этой властной стихии с первого мгновения, когда на венчании в соборе встретилась взглядом с незнакомым капитаном, чья сестра выходила замуж за сына губернатора.

И на свадебном обеде их места, в числе почетных гостей, оказались рядом – судьба покровительствовала им! Беседа за столом сразу приняла непринужденный тон, капитан откровенно восхищался прекрасной Исабель, и не сводя с нее выразительных глаз, столь увлекательно рассказывал о дальних путешествиях, что совершенно очаровал ее, немало удивленную галантностью морского офицера. Он пригласил ее на первый танец и все последующие, если несравненной Исабель будет угодно видеть его своим кавалером. А когда после церемонной сарабанды, в которой они шли следом за новобрачными, капитан подвел ее к отцу, то беседовавший с ним губернатор, поощрительно улыбаясь, назвал их самой красивой парой среди танцующих. Но впереди еще предстоял долгий котильон – его она ожидала с особым нетерпением! Мигель, несомненно, должен с ней объясниться между турами танца, лишь из деликатности не сделав этого раньше.

* * *

– Сеньорита, Ваш отец прислал узнать, спуститесь ли Вы к обеду?

Внезапный голос камеристки так грубо сдернул вуаль милых воспоминаний, что Исабель тихонько застонала…

– Передай отцу, что я прошу меня извинить! Очень болит голова, и я не выйду обедать. Ступай!

* * *

До котильона оставались еще контрданс и менуэт, в котором Исабель хотелось блеснуть перед капитаном – пусть Мигель со стороны увидит, как обворожительно она танцует! Для чего употребила небольшую хитрость, мимолетно намекнув преданному поклоннику Федерико, что в этом изысканном танце лишь он достоин чести составить ей пару. Уже осчастливленный Федерико вскинул голову, как арабский скакун, а дирижер вскинул палочку, дав несколько вступительных тактов, когда земля разверзлась под ее ногами и весь мир обрушился – в дверях залы появился французский посланник об руку с красавицей дочерью.

Лебедь ли белый поплыл по зеркальной глади среди черных галок, или у нее в глазах потемнело? Но в одно мгновение черноокая несравненная Исабель была забыта капитаном ради светлых локонов и голубых глаз Адели, чье имя так издевательски созвучно ее собственному. Как выдержала до конца бала, она помнила смутно, сквозь зеленоватый туман… Только чудом и последним усилием воли не лишилась чувств, во многом благодаря учтивой ловкости Федерико, скрывшего во время танцев ее состояние, близкое к обмороку. Конечно, он все понял, но странно – не радовался ее унижению, видно и вправду очень любил. Исабель хотела сразу покинуть бал, но отец, поддержав под локоть, сказал предостерегающе: " Элисия! Вытерпи еще один день." Он всегда называл ее вторым именем, если видел, что дочь намеревается совершить неподобающий их положению поступок. Прежде всего – хранить фамильную честь! Усмирив свое кровоточащее сердце… Нельзя даже искоса взглянуть, как страстно капитан целует руку субтильной француженке, подсаживая ее в карету и многозначительно прощаясь до завтра.

* * *

Оперная дива выводила безутешные рулады над распростертым телом возлюбленного, заколотого злодеем. "Федерико, а Вы могли бы ради меня… убить?" – Исабель пристально взглянула на горделивый профиль кабальеро, особенно выразительный на фоне освещенной сцены. Чуть помедлив, он произнес глухо: "На дуэли – без сомнения." И она остро почувствовала, что верный Федерико уязвлен ее откровенным вопросом. Ах, как глупо получилось!

"Не хмурьтесь так трагически! Я ведь пошутила." – Исабель ласково улыбнулась, слегка тронув обшлаг его рукава. Но кажется, он заметил, что ее рука предательски дрогнула, разоблачая горькую тайну сердца. Ей мучительно хотелось обернуться на ложу губернатора, где сидели те двое… О, изуверская смертельная пытка! Но она все выдержит, не посрамит их достоинства, у отца нет причин волноваться. Исабель скорее умерла бы, чем дала еще один повод для насмешек. Она видела, что десятки любопытствующих глаз, удвоенных лорнетами, поблескивают в полутьме театральной залы, ища развлечений.

"Скорей бы все разъехались!" – неожиданно шепнул ей Федерико – От этой свадьбы только суета и беспокойство. Вы с отцом, вероятно, тоже отправитесь в загородный дом? Сейчас так утомительно и жарко в городе." А ведь он жалеет ее! О, какой невыносимый стыд! Щеки Исабель неудержимо заливались краской, и ей пришлось укрыться за спасительным веером. "Да, в городе очень жарко."

* * *

Густыми ресницами Исабель прикрыла навернувшиеся слезы, они заволокли волнистой пеленой глаза, напомнив соленую морскую воду. Море Исабель видела лишь два раза в жизни, и оно действовало на нее магически, вызывая почти священный восторг и необъяснимый трепет. Никогда и ничего не боявшаяся, отчаянная наездница, способная не хуже иного мужчины управиться с едва объезженным мустангом, Исабель с бьющимся сердцем замирала перед таинственной далью моря, испытывая мистический страх. И теперь она понимала – отчего.

Первая красавица оскорблена у всех на глазах! А завтра ее подлый избранник возвратится в Веракрус и, навсегда забыв о ней, уплывет в дальние моря. Даже не зашел с прощальным визитом, хотя был представлен ее отцу. Ничтожество! Как она могла обмануться? Но если… Но, если б Мигель вернулся и произнес те заветные слова, она, не раздумывая, кинулась в его объятия! И что ей фамильная гордость? Любая простолюдинка счастливей ее и может хоть на край света пойти за своим возлюбленным! А она, Исабель, зависит от сотни кем-то выдуманных условностей. О, если б только Мигель полюбил ее всем сердцем, и чтобы она безраздельно владела его душой до конца дней! Она, не колеблясь, отринула бы все предрассудки и не чувствовала себя грешной. Никто и ничто, кроме любви, не имело бы власти над ней. А в ее теперешней жизни непозволительно даже страдать. Опять эта несносная Рамона! Хоть дверь на ключ запирай… Что там еще?

* * *

– Моя дочь сейчас не вполне здорова и, к сожалению, не сможет выйти, но я непременно передам ей прощальный поклон от Вас.

– Нет, отец! – в гостиную стремительно вошла Исабель, – Позволь мне самой проститься с нашим любезным капитаном.

Она резко откинула длинную кружевную шаль – в руке блеснул дуэльный пистолет – и глядя прямо в недоуменные серые глаза, выстрелила капитану в сердце.

* * *

Отец Исабель, занимая влиятельное положение, сумел представить дело так, что его дочь лишь по трагической случайности застрелила капитана. Исабель показывала ему пистолет из отцовской коллекции, не зная, что он заряжен. Ей удалось избежать тюремного заключения, но остаток жизни она провела в загородном доме, забытая всеми.

Жизнь восьмая – Лоренс (1900 г. Англия)

Устроившись после обеда в своем глубоком кресле с чашкой кофе и сигарой, Лоренс по обыкновению состоятельных лондонцев просматривал вечернюю газету, вернее, только ее вторую половину. Парламентские дебаты ни по обсуждаемым вопросам, ни по казусу его рождения не представляли для Лоренса ни малейшего интереса. И далекая африканская война с бурами его жизни не затрагивала, как и благотворительные балы в пользу сирот, поскольку вклада в пополнение детских приютов он не вносил – этого греха за ним точно не водилось. А пикантная могла быть ситуация!

Интересно, с каким выражением лиц высокородные дамы-патронессы приняли бы деньги от незаконного сына – те же самые деньги, за которые они рассыпались в благодарностях перед его папашей-лордом? Хорошо, что он избавлен от необходимости общения с этими чопорными моралистками, да и с отцом тоже, ведь их орбиты нигде не пересекаются. Милорд просто ужаснулся бы разношерстного окружения своего сына. Что ж, такому парии, как он, доступно очень немногое, зато возбраняется еще меньше.

Лоренс, не удостоенный признания высшего общества, в полу-светской и богемной среде с удовольствием принят во многих домах. С его приятной внешностью и даром искрометного рассказчика, ему легко стать душой всякой компании. В особенности же он обласкан вниманием пылких и непритязательных дам, бескорыстных поклонниц чистого искусства, хотя без особой взаимности. Жаль только, что его блеклое дарование не позволяет войти в круг настоящих художников, как равный. И в отличие от них, он лишен всепоглощающей страсти к живописи, как впрочем, и ко всему на свете.

Лоренс перелистнул еще пару страниц… Вот теперь началась знакомая и приятная его душе стихия: светские новости, театральные премьеры, гастроли, скачки, объявления и курьезы. Потягивая кофе, он скользил неспешным взглядом по строчкам и вдруг поперхнулся, впившись глазами в колонку "Судебной хроники". "Сегодня на утреннем заседании по делу "Дэдли против Дэдли" истец – глава известного торгового дома – неожиданно произнес разоблачительную речь, шокировавшую всех присутствующих в суде. Вот ее дословный текст, переданный нашим репортером.

"Ваша честь, господин судья и господа присяжные! Сейчас, в присутствии адвокатов обеих сторон и всех находящихся в этом зале, я должен сделать заявление, к которому вынуждает меня тяжкий долг. Если отцовские чувства могли бы удержать меня от обнародования нижеследующих обстоятельств, то неуклонный долг христианина не позволяет мне потворствовать вопиющему пороку, тень которого падает позором на нашу семейную и деловую репутацию. Как вам уже известно, мой сын подделал финансовый документ, по которому намеревался получить в банке крупную сумму, и сей прискорбный факт, к сожалению, получил широкую огласку. Хотя даже этот немыслимый поступок, скрепя свое разбитое сердце, я готов был ему простить, учитывая его искреннее раскаяние. Но Уилфрид имел дерзость признаться мне, ради кого он предал отца – это не титулованный отпрыск знатного рода, с которым моего сына связывают… Простите, язык немеет, не в силах произнести эти слова… чудовищные отношения содомского греха. И потому я публично объявляю, что навеки отрекаюсь от своего сына Улфрида Дэдли. Это касается как общественного положения, так и изменения моего завещания в пользу других наследников, и я полностью передаю его дальнейшую судьбу в руки королевского правосудия."

Лоренс не удержал забытую в руке чашку, и темная кофейная гуща выплеснулась на газету и колени, забрызгав светло-серые брюки. Как уличная грязь предместья, мелькнуло у него в голове – так и всего меня скоро в ней вываляют. Проклятье! Мало того, что он презренный бастард, так надо еще влипнуть в гнуснейшую историю! Вскочив с кресла, Лоренс заметался по комнате пойманным зверем. Что ж, господа, торопитесь полюбоваться на редкостную диковинку! Смелей подходите к клетке, гневно тыча пальцем, показывайте вашим благовоспитанным детишкам – чудище не кусается, зубы уже обломаны. А как упоительно все начиналось… Теперь ясно, почему Уилл прислал ему то безумно-отчаянное письмо, умолял ничего не решать окончательно и подождать хотя бы пару недель, клятвенно обещая найти выход и достать денег – только бы им никогда не разлучаться! А потом вдруг исчез, и Лоренс успокоился, почти перестав о нем думать.

И зачем он, дурак, придумал эту причину – свое внезапное безденежье? Надеялся таким образом оградить себя от всепожирающей страсти Уилла, в последнее время дошедшей от обожания, которое Лоренс поначалу милостиво принимал – до умопомрачения, когда Уилл ему наскучил. Как униженно тот ползал, рыдая у ног, на этом самом ковре, им же подаренном, в злополучный день, когда Лоренс сказал, что вынужден принять предложение некоего богатого джентльмена, поскольку отец резко уменьшил его содержание. Это было чистейшей неправдой. Папаша-лорд, хотя и не думал признавать сына официально, всегда заботился о них с матерью. Оплатил достойное воспитание, учебу в университете, даже прихоть занятий живописью, и назначил ежегодную сумму, вполне достаточную для безбедной жизни. Порой Лоренсу казалось, что милорд не только его стыдится, но втайне опасается какой-нибудь компрометирующей выходки. Это уязвляло и в то же время льстило ему.

Так вот какой выход нашел Уилл – совершив подлог документа, обокрасть своего отца! Внезапное превращение добропорядочного буржуа… Правда, когда-то он похвалился Лоренсу, что, занимаясь делами в их конторе, удивительно наловчился подделывать отцовскую подпись – конечно, ради шутки! – так что даже приказчики не могли отличить. А дотошные служащие банка сумели. Но какого черта его угораздило исповедоваться отцу во всех грехах?! Неужели понадеялся, что тот растает от умиления перед его любовными страданиями и все простит широким жестом? Безмозглый идиот!!! И его утянет за собой в пропасть! Хорошо, что матушка не дожила до позора. Теперь конец всему… Хоть пулю в лоб! Куда бежать, где скрыться?

Он погиб – схватят и забьют, как шелудивую собаку, а ведь ему только двадцать пять лет. И без того с детства на нем клеймо отверженности, всю жизнь он обречен ловить на себе любопытные взгляды и слышать за спиной шепот пересудов. Все норовят заглянуть к нему в спальню и в кошелек… Почему он должен расплачиваться за чужие грехи? О, если бы люди оставили его в покое, будто он сделался невидимым! Чтобы жить открыто, без опасений, ни от кого не таясь. Хоть нагишом средь бела дня ходи – чтоб ненавистным ханжам и святошам не было до него ни малейшего дела! Почему человеку непременно нужно подтвердить породистость, как на собачьей выставке, а иначе эти лицемеры не удостоят своим вниманием? Если б знать, что его ожидает такая участь, лучше всю жизнь провести в одиночестве…

* * *

Лоренсу пришлось скрыться из Лондона и поселиться в маленьком городке в Девоншире. Только годы спустя, когда начавшаяся Мировая война затмила все скандалы, он рискнул вернуться в столицу, неприметно прожил до старости, давая уроки рисования.

Жизнь девятая – Нина (1995 г. Россия)

Нина скосилась на часы над дверью, до конца второй пары оставалось еще пятнадцать минут. Она порядком замерзла, несмотря на два обогревателя по бокам, все равно в одном месте жарит, а другом тянет сквозняком. Тело давно изнывало от неподвижности, к тому же на этой постановке ее посадили с таким вывертом, что сильно мозжила поясница. Чтобы скоротать время, со своего помоста Нина обвела глазами аудиторию. Большинство нетерпеливо маялось за мольбертами, дожидаясь конца занятий. Лишь некоторые, спохватившись, бросали на натурщицу цепкие взгляды, делая быстрые выпады кистью. "Перед смертью, ребятки, не надышитесь…"

Она вновь с тоской посмотрела на часы – прошло всего две минуты. В сегодняшней группе был ее любимец Андрей. Тщедушный и остроносый, с волнистыми длинными волосами, что при теперешней бритоголовой моде выглядело редкостью, он необъяснимо нравился ей. Напоминал юношей на старинных портретах. Иногда она даже беспокоилась, не побьют ли его за прическу, не пристают ли парни на улице? Буквально у нее под носом на первом курсе завихрился его роман с той вертлявой девицей и резко оборвался, чему Нина была очень рада. Должно быть, сказывался ее нереализованный материнский инстинкт.

Вообще-то Нину привлекали мужчины другого склада и старше лет на десять. Наверно оттого, что в детстве не хватало отца, когда родители развелись, и сильный пол долго оставался чуждым и загадочным племенем. Поэтому двадцатипятилетний Сергей так ее обморочил в свое время – почти мимоходом, не прилагая никаких усилий и чуть презрительно удивляясь ее самозабвенной любви. Как бежал по своим делам, вынужденно затормозив у эскалатора в метро, где толпа притиснула их друг к другу, так и относился к ней – временной попутчице, и только. А у нее вся жизнь рухнула под откос в семнадцать лет…

Думала поступать в Ин-яз и серьезно готовилась, но в том нежданном любовном угаре на экзамене провалилась. Конечно, сказалась и обычная школа на окраине, репетиторы в ее молодости были редкостью, впрочем, денег у матери все равно бы не нашлось. А Нине от расстройства втемяшилось в голову: раз он учится на театрального художника, ей надо обязательно иметь отношение к театру. Но кем возьмут без профессии? Она обегала несколько театров, и в одном, даже академическом, требовалась костюмерша, кто-то очень кстати уходил в декрет. Гордо сообщила новость Сергею, а он только насмешливо присвистнул.

Два года Нина прокрутилась там с бесконечной глажкой и мелкой починкой костюмов, ночными возвращениями после спектаклей, капризами актеров, выездными спектаклями, упаковкой-распаковкой кофров. А любимый однажды врезал под дых откровением, что решил вернуться к жене. И по дочке, оказывается, очень соскучился. Да, он говорил ей, что живет в полу-разводе, и Нина безрассудно понадеялась на чудо. Сергей в то время суетился со сдачей диплома, и ревниво скулящая Нина ему надоела до отвращения. Теперь страшно вспомнить, как униженно она цеплялась за Сергея, как каждый телефонный звонок по куску уносил жизнь…

Тогда еще не вошел в моду термин «депрессия», а книжная нервная горячка уже потеряла актуальность, просто сил жить не осталось. Нина уволилась из театра, забилась дома, и не зная, как быть дальше, всерьез хотела наложить на себя руки. Мать, тоже пытавшаяся наладить личную жизнь, в то время сошлась с их заводским мужичком и ушла к нему, и Нина осталась один на один со своим несчастьем. Устроилась поблизости почтальоном, работа начиналась с восьми утра, зато весь день был свободен. Она с детства неплохо рисовала и решила летом куда-нибудь поступать, например на модельера. Со скрипом сдала экзамен по рисунку, но завалила живопись и так сникла, что даже на подготовительные курсы не пошла. Но однажды на доске объявлений увидела, что им требуется натурщица, и почему-то запомнила. Метнулась еще туда-сюда, даже ни истфак… Зачем? Бог весть…

От непроходящей тоски и страха одиночества затеяла новый роман, конечно, неудачный. Ладно бы куролесила – есть, что что вспомнить, но она маялась осликом по кругу, от чего мучительно уходила, к тому же и возвращалась, с вариациями… А тут зима наступила, необычайно холодная, и не выдержав вставаний затемно и хождения по обледенелым улицам, да еще начальница почти ни за что ей нахамила – уволилась с почты. Нервы были на последнем пределе, казалось, от малейшего усилия внутри что-то может оборваться, и не виделось никакого просвета в будущем. У нее часто болело сердце, и настолько близкими стали слезы, что она боялась расплакаться на людях. Больше не пыталась никуда поступать, тем более что надо было зарабатывать на жизнь.

Почему все так нелепо складывалось? Ведь не урод, не дура, не стерва – а никому на свете не нужна, будто клеймо на лбу. И ни одной толковой мысли – чем заниматься в жизни? Почему женщина непременно должна иметь профессию? Интересно, кем бы мечтала стать хваленая Наташа Ростова или Татьяна Ларина? Нина с трудом могла представить работу, которой занималась бы с удовольствием, а только ради прокорма – не все ли равно, если в главном она презренная неудачница? Стать библиотекарем – от одиночества свихнешься, бухгалтером – умрешь от скуки, воспитателем детсада или учителем литературы – дети в больших количествах ее пугали. Казалось, надо еще немного пожить ПОКА, все перетерпеть, собрав остатки воли. И судьба вдруг смилостивится…

Какой дурак сочинил притчу о лягушке в молоке, сбившей масло? В жизни часто оказывается, что сливки давно сняты, а лягушка напрасно барахтается в сыворотке. Нина грустила о семье, о добром муже и детях, а вынуждена таскаться по городу бездомной собакой, выискивая объявления «требуются». Однажды, в каком-то наплевательском отчаянии, она вспомнила про натурщицу и съездила наудачу в два художественных института. В одном ее взяли, и она приятно удивилась расценкам за час, все минусы этой работы обнаружились в процессе. Сначала позировала в «античных» драпировках, а потом привыкла и к обнаженке. Впрочем, она всегда была готова к худшему, а отбиваться по-настоящему пришлось всего пару раз. На нее смотрели лишь, как на учебный объект, даже ни одного романа здесь не случилось, как женщину, ее просто не замечали. Но в общем, жить было можно. Да и прожила уже почти…

Только бы не разламывалась так сильно поясница, и внизу живота последнее время все тянет. А сегодня особенно холодно, северный ветер в окна. Уж скорей бы лето, чтобы начались каникулы, и было по-настоящему жарко – всласть отогреться на солнышке! А лучше всего жить в какой-нибудь южной стране… Ходить босиком по нагретой земле и наслаждаться ароматами цветов, фруктов и пряностей восточного базара…