Елена Ильина
Четвертая высота. Это моя школа
На большой перемене
Еле дождалась Катя в этот день большой перемены. Уж очень хотелось ей поскорей поговорить с девочками обо всем, что случилось. Интересно, поняли они, почему она извинилась перед Анной Сергеевной, или нет? Неужели кто-нибудь скажет, что она просто испугалась, как бы новая учительница не стала придираться к ней? Нет, не может быть. Ни Настенька Егорова, ни Лена Ипполитова, ни Наташа, ни Аня никогда не подумают о ней так плохо. А то, что она будто «подлизывается», так это Ладыгина сказала, наверно, тоже не подумавши. Уж чем-чем, а подлизой Катя никогда не была. Ира это прекрасно знает. А все-таки на душе как-то неспокойно…
И вот наконец прозвенел долгожданный звонок. Большая перемена! Самое подходящее время, чтобы рассказать девочкам про вчерашний разговор с Людмилой Федоровной и с Петром Николаевичем и объяснить, почему она, Катя, не могла, ну просто не могла не извиниться перед Анной Сергеевной.
Катя вскочила с места и первая выбежала из класса.
– Девочки! – позвала она подруг, стоя в дверях. – Лена, Настенька, идемте скорее сюда, в самый конец коридора. Мне надо сказать вам что-то очень важное.
Но едва она переступила порог, как перед ней оказалась Оля. Они чуть не сшибли друг дружку с ног.
– Куда это ты, Катюша? – сказала Оля, отступая на шаг. – Постой, не убегай. Надежда Ивановна зовет вас к себе в пионерскую комнату.
– Кого зовет?
– Весь совет отряда и звеньевых.
– И меня тоже? – удивилась Катя.
– А как же! Если всех звеньевых, то, конечно, и тебя. Ну, собирайтесь скорей – и пошли.
– Оля, а ты не знаешь, что будет? – наперебой заговорили девочки. – Плохое или хорошее?
– А вот сейчас увидите, – слегка усмехнувшись, ответила Оля и быстро зашагала по коридору, а за ней – весь совет отряда и звеньевые.
Пионерская комната всегда казалась Кате самой красивой комнатой в школе, если не считать, конечно, актового зала. Все ей здесь нравилось своей нарядной, торжественной деловитостью – и большой, покрытый красным сукном стол, на котором были разложены детские журналы, и сшитые вместе номера «Пионерской правды», и дружинное знамя, стоящее у стены, а возле знамени – столик с горном и отрядными флажками. Здесь были всегда свежие цветы – на тумбочке, задрапированной кумачом.
Но сегодня Катя не замечала ничего вокруг – так сильно была она встревожена предстоящим разговором.
«Надежда Ивановна уже знает, конечно, как я вела себя все эти дни, – думала Катя. – А вот что я сегодня извинилась перед Анной Сергеевной, этого она еще не может знать. Ох, что-то будет? Что будет?..»
– Ну вот, Надежда Ивановна, все в сборе. Можно начинать, – сказала Оля значительно, и Катя по ее голосу поняла, что разговор будет серьезный.
Да, конечно, очень серьезный. Вон какое строгое лицо сегодня у Надежды Ивановны, как внимательно и пристально смотрит она на всех.
– Ну, девочки, – сказала Надежда Ивановна, поглядывая на свои ручные часы, – у нас очень мало времени. Так давайте не будем терять ни минуты. Садитесь, и потолкуем.
Девочки нерешительно присели на стулья, поставленные в ряд у стены. А Надежда Ивановна прикрыла поплотнее дверь, прошлась разок но комнате и остановилась прямо против девочек.
– Я бы хотела узнать, – начала она, переводя глаза с одной на другую, – почему у вас так неспокойно в классе? Что вас всех волнует? Говорите прямо.
Девочки переглянулись.
Старшая вожатая опять посмотрела на часы.
– Что же вы молчите? Перемена скоро кончится… Ну, Кузьминская, ты у нас председатель совета – скажи ты.
– Надежда Ивановна, – начала Стелла, и лицо у нее сразу покрылось румянцем, – право, я не знаю… Я ничего плохого не сделала. На уроках я не шумела. И у меня нет ни одного замечания.
– Очень хорошо, – прервала Стеллу Надежда Ивановна. – Значит, ты не шумела и не получила ни одного замечания. Ну а другие? Тебя хоть немножко интересуют чьи-нибудь дела, кроме твоих собственных?
– Интересуют, – равнодушно ответила Стелла.
– Ну и что же ты заметила? Вес ведут себя так же примерно, как и ты?
– Нет! – сказала Стелла и сразу оживилась. – Другие на уроках шумят. Они почему-то недовольны.
– Чем же они недовольны?
Стелла замялась:
– Н-не знаю. Они, кажется, думают, что Анна Сергеевна слишком строгая и придирчивая.
– А по-твоему?
– По-моему, не слишком…
Надежда Ивановна кивнула головой и, заметив, что Валя Ёлкина хочет что-то сказать, повернулась к ней:
– А ты как думаешь?
– Я думаю, что слишком! – сказала Валя. – Лене Ипполитовой чуть было тройку не поставила. Подумайте только, Надежда Ивановна: нашей Ленке! Придиралась – ужас как!
Лена Ипполитова круто повернулась к Вале и строго посмотрела на нее сквозь свои большие очки:
– Да что ты, Валя! В тот день я и правда почему-то плохо отвечала. Это я сама была виновата, а совсем не Анна Сергеевна. Она справедливая. Правда, девочки?
– Правда, справедливая, – сказала Зоя Алиева.
– И даже очень! – подтвердила Настя. – Вот, например, сегодня она вызвала к доске Нину Зеленову. По арифметике… Придиралась она к тебе, Нина? Скажи прямо.
– Ни чуточки не придиралась, – ответила, густо краснея, Нина (от застенчивости она обычно молчала, а если ее о чем-нибудь спрашивали на людях, краснела до корней волос).
– Ну вот, – сказала Настя, обращаясь к Надежде Ивановне. – Видите?
Надежда Ивановна обернулась к Кате:
– А ты как считаешь, Снегирева?
– Я тоже так считаю, – сразу ответила Катя. – Анна Сергеевна строгая, но справедливая. Вчера, когда мы с Аней были у Людмилы Федоровны…
– Вы были у Людмилы Федоровны? – разом заговорили девочки. – Что ж вы ничего не рассказали?
– Да мы еще не успели.
– Самое важное – не успели!..
– Тише, девочки! – остановила их Надежда Ивановна.
И когда стало тихо, спросила:
– Ну и что же, Катя, как чувствует себя Людмила Федоровна?
– Не очень хорошо…
– Не очень? А спрашивала она вас о том, что делается в вашем классе?
– Спрашивала, – тихонько ответила Катя и почувствовала, что краснеет сильнее, чем Нина Зеленова. – Только Людмила Федоровна не говорит, а пишет. В блокноте.
– Что же вы ей рассказали?
– Все!
Катя подняла голову и, глядя Надежде Ивановне прямо в глаза, сказала, как была огорчена Людмила Федоровна, как бранил их Петр Николаевич и как на площадке лестницы они с Аней дали друг другу честное пионерское, что теперь у них все пойдет по-другому…
– А сегодня я извинилась перед Анной Сергеевной, – решительно добавила она, – потому что… один раз… – но тут ей стало очень трудно говорить. А говорить надо было: Надежда Ивановна и Оля выжидающе смотрели на нее. Катя наморщила лоб, облизала сухие губы и продолжала через силу: – Потому что я один раз… сказала Анне Сергеевне грубое слово. То есть не то что грубое, а то, что не должна была говорить. В общем, обидела ее. Ну вот я и попросила у нее прощенья. Это было мне очень трудно.
– Я понимаю, – серьезно сказала Надежда Ивановна, и Кате показалось, что голос у нее сделался какой-то особенный – мягкий, добрый.
Теперь самое трудное было уже позади. Катя тряхнула головой и перевела дух.
– Анна Сергеевна сказала, что не сердится, – продолжала она, – но в классе у нас еще очень беспокойно, и мы никак не можем сделать, чтобы все сразу стало как следует.
– Сразу ничего не делается, – чуть улыбнувшись, проговорила Надежда Ивановна.
– Уж и не знаю, – Катя горестно и задумчиво покачала головой. – Наверно, не делается. Право, Надежда Ивановна, уж теперь мы все хотим, чтобы в классе у нас был порядок, а на уроках отчего-то делается все шумней и шумней. Вот и сегодня мне попало, потому что я все время говорила «тише», а новой учительнице показалось, что я больше всех верчусь и болтаю. Я хочу, чтобы было лучше, а выходит хуже!
Катя с обидой поглядела вокруг, как будто именно те девочки, которые тут сидели, были виноваты, что все выходит не лучше, а хуже.
– Понятно, – кивнула ей Надежда Ивановна. – На уроке никогда не нужно говорить «тише». От этого только получается больше шуму. Пусть во время занятия каждый следит за собой. А после уроков, на переменах, пожалуйста, – можете и пробрать кого следует.
Надежда Ивановна подумала немножко и продолжала:
– Вы должны понять вот что. Анна Сергеевна никого из вас еще почти не знает. Так же как и вы ее. Но пройдет еще неделя-другая – и она узнает вас ближе и разберется, кто как учится, кто хочет учиться, старается, а кто – нет. Одним словом, она присмотрится к вам, поймет каждую из вас. Ведь подумайте сами: не могла же она за несколько дней узнать вас так, как узнала за несколько лег Людмила Федоровна! И вы еще должны понять, что если уж взрослый человек не может сразу разобраться в людях – даже и в маленьких, – то тем более не можете вы, дети, сразу узнать и оценить взрослого человека. Понятно?
– Понятно! – звонко откликнулись девочки.
Раскатистый, всюду слышный звонок ворвался в комнату, и сразу же все встали.
– Ну вот что, – торопливо сказала Надежда Ивановна. – Надо будет на днях устроить сбор отряда и всех подтянуть. А пока – что сможете, сделайте сами. Поговорите с подругами серьезно. Как члены совета отряда. И поскорее. Не откладывайте в долгий ящик.
– Жалко, что сегодня не удастся, – сказала Оля. – У меня, как назло, шесть уроков.
– Это ничего, пусть девочки пока поговорят с отрядом сами.
Катя так и встрепенулась:
– Ага, Стелла! Вот видишь! А ты не хотела…
Стелла ничего не ответила и только пожала плечами.
Надежда Ивановна искоса посмотрела на обеих девочек, а потом на Олю. Оля чуть заметно кивнула головой.
– Ну, – сказала Надежда Ивановна, – идите в класс, да поторапливайтесь, а не то на урок опоздаете.
Слегка подталкивая друг друга в дверях, девочки вышли из комнаты и пустились бегом по коридору, уже почти совсем опустевшему.
Честное пионерское
– Девочки, сейчас же положите сумки! Наташа и Аня, станьте у двери. Никого из класса не выпускать! Звеньевые – к звеньям!
Так командовала Катя, перебегая от парты к парте после того, как Анна Сергеевна вышла из класса. Сегодня учительница ушла раньше своих учениц, потому что спешила в другую школу – к мальчикам. Она поручила Зое Алиевой последить за тем, чтобы все спокойно разошлись по домам. Но Катя никого не выпускала.
– Зоя, подожди немножко, – говорила она. – Наташа и Аня, держите дверь крепче.
Никто не мог понять, в чем дело, кроме членов совета отряда и звеньевых, побывавших на большой перемене у Надежды Ивановны.
– Да что случилось? – спросила Наташа у Ани, которая уже стояла у дверного косяка, как солдат на часах.
– А вот увидишь, – ответила с таинственным видом Аня, хотя сама не знала ровно ничего. – Ты только никого из класса не выпускай!
И она изо всех сил вцепилась в медную ручку двери.
А Катя уже стояла возле учительского стола.
– Девочки, нам надо сказать вам что-то очень, очень важное! – почти кричала она, ударяя ладонью по столу. – Кто там шумит? Успеете сложить книжки. Стелла, выходи сюда! Начинай!
– Да что ты ко мне пристала? – с досадой сказала Стелла и, нахмурив тоненькие черные брови, сердито посмотрела на Катю. – Почему это непременно я должна начинать?
– Потому что ты председатель совета отряда.
– Так ведь сегодня у нас нет сбора, а так – простой разговор. Можешь говорить сама.
– И буду. Сама все скажу, если ты такая… такая…
– Какая «такая»?
– Не знаю. Это сейчас все равно… Девочки! Людмила Федоровна на нас очень сердится. Мы ее подвели!
По классу словно ветер пробежал.
– Как это – подвели? Когда? Чем? – заговорили все сразу. – Почему ты знаешь, что она сердится?
– А мы с Аней вчера вечером были у нее. И вот, когда она узнала, как мы встретили Анну Сергеевну, она чуть-чуть не заплакала.
И Катя принялась рассказывать.
Но говорила она теперь совсем не так, как на большой перемене, когда ее расспрашивала Надежда Ивановна.
Ведь Надежда Ивановна, хоть и носит красный галстук и лучше всех разбирается в пионерских делах, все-таки не пионерка, не ученица четвертого класса. Она – большая, а большим интересно только самое главное. И времени тогда было маловато, всего каких-нибудь пятнадцать минут. А теперь никто Катю не торопил – уроки кончились, да и девочкам, конечно, хочется узнать все подробно.
И она рассказала по порядку, как они пришли, позвонили, как увидели в передней огромные меховые сапоги – унты, как их встретила Людмила Федоровна, как разговаривал с ними Петр Николаевич. Одним словом, рассказала все-все как было.
Девочки слушали, затаив дыхание.
– Неужели он так и сказал: «Зря вы ее любите, она плохая учительница»? – с негодованием спросила Валя Ёлкина. – А она что же?
– Да ничего. Ведь ей и говорить-то не позволяют. Написала что-то у себя в блокноте, а он и читать не стал.
– Вот ужас! – сказала Лена Ипполитова.
– Ну а вы что? – закричала Ира Ладыгина. – Вы что сказали? Ведь вам-то говорить можно!
Тут Аня Лебедева не выдержала. Она отбежала от двери и закричала еще громче Иры:
– Ну что ты спрашиваешь? Думаешь, сами не понимаем? Мы, конечно, сказали, что она лучше всех.
– А он – что?
Катя подняла руку:
– Тише, девочки! Аня, стой на своем посту. Он сказал: «У нас считается так: тот командир хорош, у которого солдаты хороши. А если солдаты плохие, безо всякой дисциплины – значит, и командир никуда! Так и у вас, – говорит, – если ученицы ведут себя плохо – значит, учительница их воспитать не сумела. Плохая, значит…»
– А она и тут – ничего?
– Ничего! Только голову опустила и стала такая грустная-грустная. Наверно, подумала: «Бедная я учительница! Сколько я старалась, а стоило мне один раз заболеть – и девочки взяли и сразу распустились. Что теперь про меня в школе скажут? Скажут, что это я их плохому научила…»
В классе стало тихо-тихо.
– А что ж, конечно, – медленно и серьезно проговорила Настенька. – Очень даже скажут. Ну и удружили мы Людмиле Федоровне! Так подвели, так подвели!..
– Что ж теперь делать? – спросила Лена Ипполитова и от волнения даже уронила очки. – Как вы думаете, девочки?
– А вот что, – твердо сказала Катя. – Вчера мы с Аней как вышли от Людмилы Федоровны, так тут же на лестнице дали под салютом честное пионерское, что все у нас пойдет по-другому. Вот потому-то я сегодня и попросила извинения у Анны Сергеевны…
Катя чувствовала, что девочки согласны с ней, и от этого ей было как-то особенно легко и весело. Она обвела глазами класс и невольно остановила взгляд на Стелле.
«Ну что? – подумала она с горделивым задором. – Что ты теперь скажешь? Надо или не надо было говорить с девочками?»
Но на лице у Стеллы нельзя было прочесть ровно ничего. Оно было спокойное и, как всегда, задумчиво-равнодушное.
Во всяком случае, спорить с Катей она не станет – и то уже хорошо.
– Ну, девочки, – сказала Катя, тряхнув головой, – я предлагаю…
Но тут с места неожиданно вскочила Ира Ладыгина:
– Что предлагаешь? Чтобы мы тоже извинились? Ишь, какая хитрая! Довольно, что ты одна струсила.
Катя так удивилась, что даже не сразу поняла Иру.
– Что? Что такое? – спросила она.
– А то, что ты сперва нагрубила, потом испугалась и давай подлизываться, – сказала с места Клава Киселева. И добавила, передернув плечами: – А мы за тебя прощенья проси! Очень надо!
Катя хотела ответить, но от обиды растеряла все слова. Ей стало жарко. Она невольно приложила к щекам ладони.
– Ага, покраснела, покраснела! – закричала Ира. – Значит, правда…
– А вот и неправда! – крикнула, стоя у дверей, Аня (она больше не решалась оставлять свой пост). – Катя никогда ни к кому не подлизывается!
– Зато ты к ней подлизываешься!
– Я?
– Ты!
Но тут в дело вмешалась Зоя Алиева. Она встала, подошла к учительскому столу с другой стороны и посмотрела на класс сердитыми, сузившимися и потемневшими глазами:
– Молчи, Ира! Глупости ты говоришь. «Подлизывается, подлизывается»… Никто у нас не подлизывается. Мы – пионерки. Забыла, да? Нельзя забывать. А Снегирева хорошо говорит. Очень хорошо. Мы все с ней согласны. Весь класс. А кто не согласен, пускай прочь идет… Ты что хотела предложить, Катя? Говори, кончай.
– Да я уж почти кончила, – сказала Катя, переводя дух. – Я хотела только предложить, чтобы весь наш класс, весь отряд по звеньям, дал такое же обещание, как мы с Аней вчера. Давайте так учиться и вести себя, чтобы Людмиле Федоровне не было за нас стыдно! – Она подумала секунду и добавила: – И чтобы Анне Сергеевне не было с нами трудно.
– Давайте, давайте! – закричали все разом. – Молодец, Катя! Правильно сказала.
А Настенька Егорова повернулась к Ире и спросила насмешливо:
– Ну что, ты и тут не согласна? Девочки, пускай Ладыгина лучше ничего не обещает. Все равно ей слова не сдержать.
Теперь уж пришел черед краснеть Ире Ладыгиной. Глаза у нее наполнились слезами.
– Как это – не сдержать? Почему не сдержать?.. – сказала она дрожащим голосом. – Девочки, да ведь я просто не поняла. Я думала…
– А ты сначала дослушай, потом подумай, а уж потом спорь, – наставительно сказала Зоя Алиева. – А то и не так еще стыдно будет.
Зоя неторопливо отошла от стола и села на место.
Катя оглядела класс, все три ряда, и сразу нашла глазами звеньевых. Вот слева, ближе к двери, – Настенька Егорова, как всегда спокойная, простая, но сейчас какая-то особенно серьезная; в середине – кудрявая Валя Ёлкина. Только в звене справа одно место – в третьем ряду у окна – пустует, потому что звеньевая этого звена сама Катя.
– Звеньевые! – сказала она негромко, но торжественно. – Даете честное пионерское, что с завтрашнего дня будете следить за своими звеньями?
Настя Егорова и Валя Ёлкина поднялись с мест и почти в один голос ответили:
– Даем!
Потом Настя обернулась к своему звену, и по всему классу прозвенел ее чистый голос:
– Мое звено, даешь слово?
– Даем! – дружно ответили все девочки ее звена.
– Мое звено, – сказала Валя и тоже обернулась к своему ряду, – даешь слово?
– Даем! – раздалось в ответ.
Катя подошла к своему звену и стала перед ним:
– Мое звено, даешь слово?
И Катино звено еще дружнее и звонче откликнулось на призыв своей звеньевой.
Слово пионера. Честное пионерское… Катя дала его вчера своей больной учительнице и повторила сейчас вместе со всем отрядом.
Разговор с отцом
Дверь открыл Миша.
– Папа приехал! – крикнул он так громко и отчаянно, что Катя испугалась и чуть не выронила сумку. – Ночью приехал!
– А ты что думаешь – я про это и не знаю? – сказала Катя как можно спокойней и серьезней и усмехнулась снисходительно, словно большая. – Это было совсем не ночью, а вечером. Только ты уже спал.
– А ты?
– А я еще нет! – с гордостью ответила Катя, подпрыгивая, чтобы достать до вешалки.
Миша немножко нахмурился, но тут же снова повеселел:
– Ну и пусть спал, а все-таки я знаю, что папа привез! А ты не знаешь. Ага! Сказать?
Катя сразу обернулась и схватила Мишу за рукав:
– Что? Что привез? Да не тяни ты – говори скорее!
– Отгадай. Начинается на «чи»…
– Живое?
– Живое!
– Чижа?
Миша усмехнулся:
– Разве в пустыне чижи бывают? Они в скворечниках живут.
– Так то скворцы, а не чижи.
– Все равно, в пустыне их нет.
Катя призадумалась:
– Чибиса?
– Как бы не так! – Миша торжествующе смотрел на Катю. – Сказать? Чи-ри-па-ху!
– Эх ты, грамотей! Черепаха, а не чирипаха! – Катя легонько щелкнула Мишу по лбу. – Это у тебя что – череп или чирип?
– Это у тебя чирип, а у меня голова, а в голове – ум, – ответил Миша.
В другой раз Катя не спустила бы ему такую дерзость, но сейчас ей было не до него. Да и кроме того, она ведь дала обещание не дразнить Мишу. Поэтому она только показала ему кончик языка, осторожно подошла к приоткрытой двери и заглянула в комнату.
Сергей Михайлович сидел за письменным столом и разбирал в выдвинутом ящике свои бумаги.
– А, Кутеныш! – обрадовался он и протянул Кате обе руки.
– Можно к тебе, папочка? Я на минутку, – сказала Катя и подошла к отцу.
Сергей Михайлович задвинул ящик.
– Можно и на две, – сказал он. – Дай-ка на тебя поглядеть… А ты, сынок, забирай пока вот эту книгу. Она хоть и научная, но в ней много интересных картинок.
Папа дал Мише толстую книгу, и он бережно понес ее обеими руками в другую комнату.
Катя прижалась к папиному колену. Ей очень хотелось рассказать ему обо всем, но она не знала, с чего начать.
– Папочка, – сказала она, – ты знаешь, отчего я ночью плакала? У нас было ужасное время.
– У кого это «у нас»?
– У нас в школе. То есть в классе. Мы совсем запутались.
– Да ну? – сказал папа.
И Кате показалось, что он чуть-чуть улыбнулся. Она быстро повернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Нет, это ей показалось. Лицо у него было совершенно серьезное.
– Понимаешь, папочка, – продолжала Катя, вертя в руках толстый красно-синий карандаш, – случилось ужасное несчастье. Заболела Людмила Федоровна и пришла новая учительница.
И Катя в третий раз за сегодняшний день стала рассказывать – то по порядку, то сбивчиво – о том, что делалось у них в последнее время в классе. Рассказала про все – даже и про то, как она сказала Анне Сергеевне «несправедливо», и про то, как их распекал летчик, и про то, что было сегодня.
Отец встал и прошелся по комнате, заложив руки за спину. Он слушал Катю, не останавливая и не прерывая ее.
– Так, так, – говорил он иногда, – понятно. Да-а…
И вот Катя кончила. Тогда он осторожно взял у нее из рук карандаш, положил его на место и остановился перед Катей, прислонившись спиной к столу.
– Ну что ж, Катюша, – сказал он, – бывает… Может быть, даже и не такое в жизни случается. Ты поступила правильно. Я бы тоже сказал – «по-пионерски». Настоящий человек, если он ошибся, должен смело и горячо исправлять свою ошибку – что называется, не жалея себя. Вот у нас тоже был такой случай.
Сергей Михайлович опять прошелся по комнате и, вернувшись, присел на край стола.
– Воротились мы однажды с полевых работ на базу, – продолжал он. – Приступили к обработке материалов. И вот… один наш сотрудник видит, что его помощник, совсем еще молодой парень, только-только институт окончил, что-то напутал в чертеже. Но, понимаешь, здорово напутал. Вспылил этот товарищ: «Вам, молодой человек, с такими знаниями, говорит, лучше бы дома сидеть, а не в экспедиции ездить. Тут вам не игрушки. Тут дело делают!» – и пошел, и пошел… Так его при всех отчитал, что тот, бедняга, весь в лице изменился – побледнел, покраснел. Смотрит на чертеж – и сам уже ничего от волнения не видит. Думает: если начальник нашел ошибку, – значит, она есть, а какая – понять не может. Все как будто правильно…
– А как его звали? – спросила Катя.
– Кого?
– Да этого, молодого?
– Павел Карпович Иваненко, но у нас его все попросту звали: Павлик.
– Ну и что же, – спросила Катя, – исправил этот Павлик ошибку?
– В том-то и дело, что ошибки никакой не было. Начальнику это показалось.
– Ой!.. – Катя даже привстала с места. – Не было!.. Ну и что же он сделал, этот начальник?
– Подошел к Павлику и как ругал его при всех, так при всех и сказал…
– Что сказал? – шепотом спросила Катя.
– А что тут можно сказать? «Извини меня, товарищ, я виноват перед тобой: прав-то ведь ты, а не я».
– Ну, а он что? – заторопила отца Катя.
– Он как-то растерялся, – в общем, оба растерялись…
– А как же начальник раньше не проверил? Надо было сначала проверить, а уж потом отчитывать…
– В том-то и дело, – сказал папа и хитро посмотрел на Катю. – Несколько дней потом его мучило, что он поступил несправедливо.
– А Павлик – что? Простил?
– Уж не знаю… Кажется, простил.
– Что же он сказал?
– Сказал: «Ничего, Сергей Михайлович, бывает…»
– Сергей Михайлович! Так это ты был, папочка?
– Да, дочка, я.
Катя с удивлением смотрела на своего отца. Она, девочка, не могла сразу признаться ему в своей вине, а он, взрослый, умный, так просто признался ей в своей ошибке. Значит, не побоялся, что она станет меньше уважать его и любить?
– Ну вот видишь, Кутеныш, – сказал папа, обхватив ее за плечи своей большой шершавой рукой и крепко прижимая к себе, – всякое с человеком в жизни случается… А только вот что я тебе по этому поводу скажу: когда сделаешь над собой усилие, осознаешь свою ошибку, – гора с плеч. Трудно, конечно, сознаться, что ты виноват. Но если уж сознался, не думай, что ты герой. Ведь мы с тобой только и сделали, что исправили ошибку. Так что зазнаваться не будем. А, дочка?
Катя засмеялась:
– Нет, папочка, не будем!
– Не такие уж мы с тобой герои?
– Нет, папочка, ты все-таки герой, – с убеждением сказала Катя. – Не оттого, что у этого Павлика прощения попросил, а вообще…
Папа засмеялся и крепче прижал ее к себе.
– Только почему, папочка, у тебя такие твердые пуговицы?
Сергей Михайлович задумчиво пощупал пуговицу пальцами:
– Вот этого уж не знаю… Наверно, чтобы в пустыне от солнца не растаяли. Ну а теперь пойдем обедать, а после обеда будем мой чемодан распаковывать. Я нарочно просил маму до твоего прихода ничего не разбирать.
Катя даже руками всплеснула:
– Ой, папочка, я всегда думала, что ты недогадливый, а ты, оказывается, догадливый. И даже очень!