Елена Евгеньевна Тимохина
Сын героя
Костя следовал за женщиной, которая тянула за собой сумку на колесиках – у нее было горячее время сбора стеклотары. Остановить ее было не так-то просто: она была увлечена сбором сокровищ, и в ее бездонном взгляде ничего не задерживалось.
– Да можете вы постоять на месте, Анна Ивановна? – в отчаянии говорил Костя.
В о взгляде Сорокина мелькнула радость, он подмигнул Вике, чтобы поделиться. В большом скоплении людей всегда находится Анна Ивановна, на которую сыплются шишки, и наблюдать за этим – большое удовольствие для некоторых вроде Сорокина.
Мозгов у нее было немного, но вот считать она умела. Она была слишком занята подсчетом, чтобы отвлекаться на Костю. Тихо улыбаясь, она пересчитывала свои бутылки, то и дело сбивалась и начинала считать по новой.
Костя в досаде крякнул, досадуя на свидетеля. На поясе у него вибрировал мобильный телефон – прокуратура выходила на связь.
Анна Ивановна так и осталась стоять, стараясь держаться от толпы поодаль, счет ее очень разволновал, и что-то у нее не сходилось. Этим воспользовался неугомонный агент, тут как тут, и уже развлекает ее перечнем услуг и товаров. Анна Ивановна даже не пыталась понять, о чем речь, но угрозу нутром почуяла. Тележку уже не спасти, это она понимала и прижимала к груди, как величайшую драгоценность, свою торбу, и каждое движение ее сопровождалось звоном из глубины стеклянной утробы. Старушка с сумкой была одержима навязчивой идеей о хрупкости своей ноши, она хранила это нечто, как святыню, и в то время, как все кругом могло идти вкривь и вкось, она-то должна была сохранять равновесие.
– Прошу прощения? – осведомился у нее Вика.
– Стоял бы тут, – сказал ему Сорокин, страстно улыбаясь.
Что-то случится, думал Вика, всегда что-то случается, когда ты страшишься за судьбу хрупкого. И вот с боков ее уже держали два агента, повисли на белом листе, строчат, каждой строчкой удерживая.
– Так что же, каков будет ваш первый взнос? – спрашивают у нее.
– Взнос?– она не сопротивлялась, продолжая плыть по течению.
– Непременно нужно вложить, прежде чем заработать. Все будет зависеть от величины первого взноса. Сколько вы сможете достать денег сегодня? Три тысячи или пять?
–Ну, три тысячи, пять…– она повторяла, как завороженная, делала попытку отступить, но толпа сомкнулась кольцом, не пускала.
Вика раздвинул ноги, напряг мускулы, скрытые под полинявшей, вытертой, рваной тканью позапрошлогодних джинсов, которые, как и кожу, он носил не снимая. Сдвинув шапку на затылок, он обнажил чело. И лбом вперед, грудью назад, пусть куртка, редкая дрань, нараспашку, пусть одет, как чучело…
– Курить хочу, – пытался остановить его Сорокин, – дай что ли спички.
Путь ему преградили цыгане-не цыгане, беженцы-не беженцы, не разбери пойми кто – из кучки пестрого материализовалась одна: кожаная куртка с бюста манекена, юбка-занавеска. Подошла с рукой протянутой, и начала жалобный перечень, а в нем и болезни, и несчастья, и деньги: туда деньги да на то деньги.
– Послушай, вот это хочешь? – спросил у нее Вика, сунув руку в карман.
Лунолицая потянулась, играя крутыми боками, готовясь цапнуть у него десятку.
– Куртку кожаную сними, дура, – гаркнул ей в самое ухо.
– Я всегда говорил, что у вас наметанный глаз, друг мой, – одобрил его добрый голос Иван Иваныча.
А тут участковый Костя сказал:
– Все. Хватит с нас рекламы.
Агент по инерции продолжал вещать, выдавливая новые цифры:
– Я полагаю, фирма сможет предоставить вам бонусную поездку. Но три с половиной тысячи долларов за вами остаются, этот задаток следует внести сегодня.
– Все прошло гладко, – улыбнулся Сорокин, глядя мимо нее. – В таких делах они поднаторели, работают практически без проколов.
– Пустите меня, – словно белуга взревела женщина, и что-то хрустально-стеклянное внутри ее ответило перезвоном «дзинь-дзинь». Словно ожидая сигнала, оживилось ворье: слева ее тотчас угостили ударом поддых. Действовали тут тихо, стараясь не шуметь, подчиняя волю индивидуальную мнению коллектива. Локтями и кастетами тут молотили вовсю: губы вылезали вместо глаз, глаза – вместо губ, ухо вырастало на месте носа – и все это с азартом, положенным играм. Наибольшее великолепие картине придавала победа над слабостью. Будь тут и вправду что-то хрупкое, оно давно бы разбилось, ан нет! – нежно-хрустальное содержимое засело у нее в мозгу. Чтобы сломить такую нежную силу, следовало приложить немалые усилия.
– Наша фирма…– все не унимался агент.
– Да-да, я согласна, – орала она что есть мочи.
А тут Вика развернулся кругом и как бешеный:
– Сталину тройной салют!
– Стой, стой, – закричали ему.
Откуда не возьмись явившиеся молодчики усилили натиск, в котором несчастную смяли окончательно, и она-таки выпустила из рук драгоценный пакет. Крик ужас и брызги во все стороны. Вика отвернулся, чтобы не глядеть, кажется даже, он смахнул слезу.
– Выше голову, друг, на вас люди смотрят, – приказал Иван Иваныч.
– Где та… с бутылками? Наш полковник всегда отдавал ей свои пивные бутылки
– Нет у нее больше бутылок, – усмехнулся Сорокин, – нет и Полковника.
– Теперь ей придется собирать шампиньоны, – заметил Костя. – Я вижу ее по утрам в парке, она ходит с палкой по обочинам.
– Полковник меня раз угощал, – вспомнил Вика. – Не в обиду ему будь сказано, редкая дрянь. Сплошные соли тяжелых металлов.
Сорокин икнул и сказал, что у него срочное дело, но на поминки он придет.
– Это он купил квартиру у Полковника, – проговорил участковый Костя, посмотрев ему вслед. – Боюсь, что к следствию это отношения не имеет. Узнать бы, зачем Полковнику срочно потребовались деньги…
…Весьма представительное общество собиралось к обеду в речном ресторане, куда по обоюдному согласию направились участковый Костя, капитан Иван Иваныч и многие другие званые и незваные, поминать Полковника. Виктор Серов сменил желтую майку с пестрым рисунком на белую рубашку, в которой он имел парадный вид. За неимением машины он прикатил на горном велосипеде. Заднее колесо у него было спущено, и все удивлялись, как же он ехал.
– Приходилось часто останавливаться и подкачивать колесо, – признался он.
Явился даже Сорокин в черной шелковой рубашке навыпуск, которого на речвокзале не жаловали за беспредел и взятки. По случаю траура пошли на послабление.
Все они были подобающим образом встречены первым завсегдатаем. Тот, кто всех тут знал, степенно обходил стойки в надежде на объедки. Виктор свистнул, и его услышали.
– Сюда, Рыжик!
– Чья собака? – рассердилась уборщица. – За собак и витрины штраф тыща баксов.
Безденежная собака потрусила дальше, держа в зубах рыбную чешую. Взгляд через плечо на прощанье. Витрина зияла дырой, от которой паутиной расходились трещины.
Впрочем, можно было тут встретить людей случайных и способных вызвать подозрение – по тревожному его виду чувствуется, что дело у него не чисто – не иначе, как откуда-то сбежал. Такой изо всех сил старается казаться приличным, и пиджак у него по сезону светлый и почти в порядке, но уже сразу отыщешь, что не достает существенного. У других – избыток, например, сопля под носом в застывшем виде – словно костыль, подпирающий ноздрю. Некоторые и вовсе приходят в тапочках, поскольку до обуви им не удается добраться. С работы бегут, из дома, из больницы. Кого-то здесь привечают: "Ну, как, вылечился?" Вылечился, и опять сюда. А чаще даже имени не спрашивают. Псих или нет – какое это имеет значение.
– Извините, не помешал? – вежливо осведомился человек в тапочках.
Светлый костюм, и колени грязные – то, что бросается в глаза.
– Что ты здесь делаешь, Прокопьич? – спросили у него.
– Да так, ничего. Мне бы Полковника повидать.
– Он умер вчера, Прокопьич. Тут, в пивной. Кому как не тебе это знать, ты же был с нами вчера…
– Верно, был. Но то вчера, а теперь-то все в порядке? – и он широко распахивает свои небесно-голубые глаза.
А сам высматривает среди склоненных голов того, кто имел бы вид, подобающий Полковнику.
– Пошли он к черту! – рассердился Сорокин, который был не в настроении.
Ввиду неожиданно открывшейся информации он провел полтора часа в медкабинете на железнодорожном вокзале, где санитарка делала ему промывание желудка.
– Не скажите, – ответил с достоинством Прокопьич. Божья былинка, интеллигент в тапочках. – Да, у нашего друга, как обычно, куча мелких, средних и довольно крупных неприятностей, – но, думаю, и на этот раз у Полковника обойдется.
Сорокин сказал, что надо взять рыбы. Утро он начинал с диетических грибов, которые ему ничего не стоили, если не считать тяжелых металлов в печени. А вот вечером он захотел рыбы – и точка. При запахе соленой рыбы его ноздри возбужденно трепетали.
От его наглости Вику бросило в жар.
– Отдайте мне нож, – шепнул он Сорокину.
– Ничего себе! Ты хочешь, чтобы я изъял его из вещдоков! Сам возьми, если такой умный. Скажи, что отдал нож мне. Посмотрим, что из этого выйдет. Ну, скажи Косте.
При этом его рука хлопала по карману, и всем было хорошо известно, что означает этот жест. «Вот где у меня прокуратура», – любил повторять Сорокин.
– Я скажу тебе, что надо делать, если ты хочешь вернуть нож, – вкрадчиво говорил Сорокин. – Я бы хотел, чтобы ты свел меня со своей Милкой. Ничего личного. Мне это интересно для общего развития. Выпьем?
В нем была сила жестокой твари, и пиво его имело вкус желчи. Все выпили, ни один не сморгнул. Только Костя, положительный герой, оказался на высоте. Он не пил, его стакан оказался полным.
Взяв расследование убийства в свои руки, Костя сделался беспокойным и нервным, то и дело вставал из-за стола и звонил по служебному телефону.
– Милка сдала пистолет прокурору, назначили экспертизу. На пистолете остались пальцы одного человека, – объявил он собравшимся. – Полковник оказался настоящим спецом и сохранил отпечатки. Товарищи пробили их по базе, оказалось, что из него было убито несколько человек за границей.
– Полковник из города не выезжал, – заметил Иван Иваныч. – И за границей ему быть не доводилось.
– Это ничего не доказывает, – жестко произнес Костя.
Прокопьичу пришлось ходить с мокрыми ногами. И хорошо, если найдется добрый человек, который покажет, где можно просушить тапочки. Не без смущения бедняга разулся, засучил брюки до щиколоток и пристроился к шлангу, из которого хлестала струя. Смотри-ка, он моет ноги и радуется, наводя чистоту. А закончив, он бросает шланг на пол и не думает о том, чтобы выключить воду.
– Что, боишься тапочки замочить?
–Не боюсь, – ответил небрежно.– Чтоб они вообще развалились!
В углу должно было освободиться место, и он в нерешительности остановился, ожидая, когда выйдет Костя. Конспирации ради глядел на стойку и улыбался. Пересохшие губы его были так желты, что больше походили на ухо.
Тут Виктор решил, что пришла его очередь отправляться за пивом. Было нелегко удовлетворить взыскательный вкус Иван Иваныча и прочих знакомцев Полковника, которые явных претензий к качеству не предъявляли, но тем горше видеть были их немые упреки. К тому же явно намечались гости, в любом застолье не обойтись без гостей. Виктор же располагал одной сдачей со ста Милкиных рублей, и крутись тут, как хочешь.
С этими невеселыми мыслями он вышел на улицу покурить. Напротив, там, где шла стройка, маляры красили в желтый цвет стену. Вика поперхнулся, чуть было сигарету не проглотил.
– В чем дело? Разве вы ее вчера не красили?
– Послушай. Ты в наши дела не лезь. Какое тебе дело, кто чего красит.
– А вот с того и взял, что вы деньги народные разбазариваете. Потому что это не только мое дело, но и ревизионной комиссии, не говоря уже о народном контроле.
– Не надо комиссии и контроля. Наше дело простое: стенку покрасить и все. Какой-то м..дак ее вчера уделал до мыслимого предела. Тут табличка висела, крупными буквами написано, так что в душу само лезет, а ему наплевать. Утром смотрим: таблички и след простыл, а вся стена измазана как по горизонтали, так и вертикали.
Объяснение было исчерпывающим. Вика смутился. Не упрекнут ли его в легковерии? Как можно! Не действовал ли он легкомысленно? Нет. Горло его было раздражено от краски, так что потребовалось две кружки пива, прежде чем он смог перевести дух.
– Какое пиво ты пьешь, Вика? Темное или светлое?
– Темное, Милка. Ты любишь темное?
– Нет, я люблю светлое, чтобы с яблочным соком и апельсиновыми цукатами. Скажи, ты сегодня, в семь часов утром опять на автобусной остановке стоял?
– Было дело.
– Ты хоть сам понимаешь, как это глупо? Я же тебя из окна видела и махала, отчего же не зашел?
– Дела у меня, Милка.
– Ты как, Вика?
– Так, кручусь. А у тебя опять клиенты?
– Есть один полоумный англичанин, нравится ему история нашего города. Вот и ходим по центру кругами. Зашла с ним сюда пописать, у меня же цистит. А потом снова отправимся по разным злачным местам.
– На катере катались?
– Вчера. Встретили на пристани Полковника. Ты не поверишь, но клиент заинтересовался историей Полковника и пожелал с ним познакомиться.
– Ты рассказала ему?
– Надо же мне о чем-то с ним говорить.
– Ну и как познакомились? О чем они разговаривали?
– Бог знает. Я все это время ждала на берегу. Ненавижу такие экскурсии, на корабле меня всегда продувает и укачивает. То продует, то укачает – прямо наказание какое.
– Та вещь, которую я тебе отдал, цела? – спросил Вика.
– Рубашку? Отдала прокурору, мне Костя сказал. Только сумку перемазала желтой краской, хоть выбрасывай.
– Потом выбросим. Послушай, Мил, выручи полтинником, а лучше сотней. А то у нас русские деньги кончились, а валюту далеко менять. Я завтра к тебе заскочу, отдам.
– Можно и послезавтра, Витенька, – и она достала кошелек.
– Для друзей я – Вика, – улыбнулся он.
Какая-то посторонняя у нее улыбка, ему не знакома. Но теперь, когда сотня в его руках, это уже не имело значения. Он думал о том, что теперь поминки Полковника пройдут как следует.
К сожалению, никто из собравшихся не способен оценить его усилия: тарелки еды и строй полных кружек они восприняли как само собой разумеющееся.
– Ваше здоровье, – Вика обратился к Иван Иванычу. – Бывайте все, друзья-а-а!
А Прокопьич украдкой разглядывал свои ноги, проверяя, сухи ли подошвы. Пол казался ему подозрительно-мокрым. Луж он терпеть не мог.
– И притом у него была военная выправка, вы заметили? – спрашивал у Ивана Иваныча участковый Костя.
– Вид внушал доверие, не правда ли? Его отец дослужился майором, и я могу поклясться, что наш покойный друг был вылитый отец.
…Сегодня в день моей смерти я счастлив, что собрались все мои друзья…
… – Это Полковник, его голос, – встрепенулся Прокопьич, интеллигент в тапочках и устремился на зов.
– …все, кто понимал его, уникального человека, родившегося и умершего, как Шекспир в один и тот же день, – крики друзей и чоканье стаканов не дало Вике закончить.
– Да ведь Прокопьич у нас совершенно сумасшедший, – тихо заметил Иван Иваныч, разглядывая старого товарища.
Не оставалось сомнений, что тот нездоров – в свете желтых ламп лицо его приобрело какой-то зеленоватый оттенок, но этой болезненностью Вика и склонен был объяснять его сверхчувствительность.
– Бросьте, Иваныч, – шепчет Виктор.– Он еще нам сто очков вперед даст.
– А он не буйный? – осторожно осведомился Сорокин.
– Безобидный малый, мухи не обидит..
– А чего это у него ножик в руках?
– Может, рыбу чистить хочет, а может и что другое. Хобби у него такое, товарищ бывший лейтенант, ножичком по дереву вырезать. Вот у Иван Иваныча любимое занятие – охота, он с ружьем забавляется, а про вас говорят, что вы рыбак, верно?
– Есть такое дело, – усмехнулся Сорокин.
Прокопьич непрерывно улыбался, и улыбки, посылаемые им, тянулись на многие метры. Несколько метров улыбающегося воздуха.
– Только рыбку в реке вы динамитом глушите, а может и по-другому. Склад с пластидом при вас брали?
Глаза у Сорокина стали черными и злыми, такой ничего не скажет. А что тут говорить, когда и так все ясно? Шел сбор денег вскладчину, но у него не брали.
– С меня четвертной, – крикнул Вика, еле успел.
Праздновали возвращение Прокопьича из больницы.
– Подлечился?– всякий был рад пожать руку старику.
– На все сто!
– И что нам доктор прописал? – многозначительно кашляя.
– К сожалению, я не при деньгах,– и тот печально отводил взгляд в сторону.
На другом конце стола наливали, а он до речи желудочной не мог выносить, когда налито, руки его сами дрожали и тянулись к стопке. И губы уже сами собою жевали – с губами не было сладу.
– Я постараюсь что-нибудь сделать, – и Вика встал.
– Куда? – ему.
– Пойду,– настаивал тот.– Я уже столько раз собирался это сделать.
Столь решительно встал и отправился в сторону кабинок. Хватит догадок, ему нужны точные сведения. Возле маленькой двери он остановился, пожал плечами, потом постучал.
– Ну что, в чем дело? – спросила уборщица, а сама смотрит на него не без корыстного любопытства.
– Позвольте ручку, – твердо произнес Вика. – Что у вас? Никак кольцо обручальное? Чье? Полковника?
Теперь это не имело значения. Он хотел говорить с ней о муках совести и о радости служить людям. Именно к этому стремился Полковник. Его привлекала жизнь, если в ней было самопожертвование, даже если другие не могли его оценит. Могла ли понять его эта женщина? Между тем именно к ней он обратился за помощью, ни на кого другого он не мог уповать.
– Куда ж они, падлы, без меня денутся? Конечно, его. Хочешь выкупить его, я не возражаю.
– А ведь Полковник не просил у вас денег?
– Вчера он так надрался, что крыша у него окончательно поехала.
– Что он попросил вас сделать?
– Вы говорите так, словно все знаете, – удивилась уборщица. – Думаешь, что разживешься золотом? Как бы ни так! Я выполнила все, что он велел, и кольцо мое.
– Вы тогда здорово все провернули, – сказал Вика.
– Сейчас тоже. Если хочешь узнать, плати. Бери пример с покойника.
– Когда тебе что-то надо, просто бери его, – тихо заметил Прокопьич.
И вот на его ладони сверкнуло золотое кольцо, осталось только сложить пальцы – жест таинственный и неотвратимый – но ладонь его не закрывалась, потому что Вика не переставал говорить и мотать головой, оно и так, торопиться не следовало, хотя, конечно, если золото снять с пальца, в руках его не удержать.
– А что жена скажет? – волнуется.
– Это уж не ее дело, – ответил старик в тапочках. – Пусть других поклонников себе ищет. Бери мое золотишко, коли не лень.
Уборщица оценила ситуацию.
– Было пол-десятого вечера, когда он сюда заявился, – рассказывала она. – Тут уже был Сорокин, а с ним и весь балаган. Они смеялись над Полковником, говорили, что он попал в беду. Он вышел в туалет и пропал, я решила, что он заблудился. А он стоял у телефона-автомата, который уже год как не работает. Я с ним поговорила. Не такая уж я сволочь, чтобы отказаться человеку помочь. Я сказала, что позвонить он может с улицы, тут два квартала до почтамта, где работают круглосуточно. Но самому ему было не дойти.
– Вы отправились звонить, а в оплату взяли у него кольцо, – сказал Вика.
– В залог, только в залог. Он продиктовал мне телеграмму в Питер, что-то сложное, какие-то цифры – сам черт ногу сломит. Голова у него в тот миг хорошо работала, но писать он, конечно, не мог.
– Жаль, что вы не запомнили, кому он послал телеграмму.
– Если я что-то знаю, чего неизвестно другим, то я не задираю нос выше их, – скромно ответила она, и Вика отступил перед истинной кротостью.
– В Питере у него нет родных, – заметил он.
– Он послал телеграмму бывшему сослуживцу. КГБ, Лубянка. Полковнику Евгению Николаевичу Ореховичу. На почте сказали, что ведомство называется по-другому, но заверили, что и по этому адресу дойдет.
– Речь шла о пистолете, – сказал Вика, и кивок подтвердил, что он не ошибается.
…Прокопьич, слуга покорный, вот удивил, так удивил. Пошарив в карманах, он извлек на свет божий ножик. Он был маленький, изогнутый и очень острый. Вика увидел и остолбенел.
– А скажи мне, Прокопьич, не этим ли ты ножиком резал стул в буфете? – спросил он.
Прокопьич не сморгнул, так и сидел не шевельнувшись.
– Он по дереву вырезает, – сказал Иван Иваныч. – Это называется хобби.
– Знаю, что вырезает, – отмахнулся Вика. – А теперь давайте подумаем все вместе. Кто-то изрезал стул в буфете. На этот стул каждый день садился Полковник, но когда стул убрали, он остался стоять. Полковник не из тех людей, которые нарушают свои привычки.
– Прекрасно, а дальше? – кивнул Иван Иваныч.
– В окне была дырка от пули. Вы смотрите, что получается. Убийца – тоже человек привычки. Стал он отказываться от своего плана только потому, что Полковник не сел на стул, как полагается? Нет, он взял поправку на цель. Сменил положение, прицелился – и промахнулся. Ты порезал стул. Прокопьич?
Руки у того тряслись, и требовалось срочно поправить здоровье.
– Нет, вы уверены, что правильно сделали? – не унимался Вика.– Кольцо – это не шутка! Брак, святое таинство?
– Мать честная, какой брак! Он развелся давно!– верещал какой-то дядька.
– Вот и у меня та же история, – заметил Иван Иваныч.
– Какое невезение! – сокрушенно вздыхал Вика.
– Брак… да разве можно сейчас быть уверенным в чем-нибудь, – отрицательно мотает головой Иван Иваныч.
– Согласен, – тем временем кивнул Костя, человек неженатый. – Согласен, чтобы только вы не подумали, будто я против вас что-то имею. Согласен.
