Екатерина Константиновна Гликен
Морок
– Ка-зи-мир! – прохрипел Иннокентий.
Голова его безвольно повисла.
***
В тёмной избе было жарко натоплено. Лампады, качающиеся по углам комнаты, сильно чадили, отчего брёвна и мох вверх до самого потолка были чёрного цвета. В доме пахло травами, прелым сеном, гнилью и кровью.
За большим столом собрались пять человек. Казалось, они все пришли на какой-то удивительный бал-маскарад, потому что костюмы их были столь различны, а лица и волосы так дивно украшены, что совершенно нельзя было понять, люди это или картины сумасшедшего художника.
Самой заметной казалась фигура высокого белого старика с длинной седой бородой, вытянутым благообразным лицом и глазами, источающими лукавую хитрецу. Лоб старика украшала расшитая тесьма, такая же вилась вокруг его бедер. Белая льняная ткань покрывала тело от плеч до пят.
Всё собрание хохотало в голос, кто-то склонился с высокого кресла под стол, обхватив руками живот, кто-то запрокинул голову, кто-то утирал слёзы смеха, в то время, как кудесник держал речь перед ними:
– И вот, чтО я им ответил, – в этот момент белый старик встал, слегка наклонил голову, как бы прислушиваясь ко всему, происходящему в мире, вскинул длинные узловатые руки вверх и гнусаво полупропел-полупрошептал. – Слышу, слышу, поелику я зело, тамо бысти величав, орел и огнь полетит, свет воды коснется, а оттуда ж хитрый зверь глядит, яркий луч его согнул, каменья востры… Дальше – тьма.
Собрание взорвалось восторженным дружным хохотом, старик плюхнулся в кресло и тоже рассмеялся.
– И?! И что же они решили из твоего ответа? – всхлипывая от смеха, еле выговорил невысокий коренастый сосед его, Богдан.
Этот выдавался больше вширь, нежели в высоту. Казалось, что рос он в дубовой бочке, которая сдерживала его от развития вверх. Лицо было совершенной противоположностью лицу белого старика. Нос мясистый и кривой, как бы сломанный множество раз, толстые губы буквально свисали над подбородком, и каждый раз, когда коренастый собирался высказаться, он делал усилие, чтобы собрать их чуть ли не с колен, докуда они достигали, там, где им и положено быть, под носом.
– Откуда я знаю, я ведь оракул, а не нянька! – ответил седобородый. – Мое дело – не молчать. А там уж, чтО решат, то и решат.
Внезапно смех стих, что совпало с появлением в двери узкого силуэта.
Внутрь комнаты вошёл светловолосый юноша, худой и угловатый, с белыми ресницами и пухлыми губами. Голубые глаза лучились почти детской наивностью. Над такими пареньками хочется подшутить, им так и просится на руку дать затрещину.
Однако все присутствовавшие замолчали. Напряжение заполнило комнату. Юноша занял место напротив белого старика и выложил на центр стола толстый фолиант.
Книга, затянутая чёрной кожей, с вкраплённым в неё чистейшим сапфиром, глухо ударилась о дубовую поверхность и раскрылась примерно на середине.
Большая заглавная «О», усыпанная агатовой крошкой и расцвеченная мелкими осколками сердолика, вздрогнула и тонкой струйкой дыма поплыла под потолком, утягивая за собой остальные знаки со страницы.
– Началось, – недовольно прошипела кудрявая брюнетка с ярко подведенными карими глазами справа от юноши. – Борис, мы видим все это уже не в первый раз. Что толку на них смотреть? За год никто так ничего и не понял. Может быть, это просто красивая книжка. Красивая и без смысла.
– Как ты, Матильда? Красивая и без смысла? – вкрадчивым ласковым голосом спросил белокурый.
Мужская половина общества вновь разразилась дружным смехом, щеки Матильды вспыхнули краской, а глаза блеснули искрами.
Через несколько секунд Борис дал знак, и все умолкли, почти все. Белый старик продолжал хохотать, закрыв глаза и хлопая ладонью по столу. Борис хлопнул в ладоши, и в тот же миг на лице оракула явился свиной пятачок.
– Я могу продолжать, не правда ли, друг мой? – ласково уточнил колдун.
Присутствующие затихли. Все, кроме Матильды, стараясь не смотреть на своего уродливого товарища, уставились на вьющийся под потолком дымок хитросплетенных знаков и букв.
– Вот! Вот сейчас! Смотрите внимательно! – дал знак Борис.
Все пристально вглядывались вверх, и там наконец-то появилось что-то более-менее понятное: «Она умрет, их станет двое, но лишь один из них –ей сын». Тут же раздался хлопок.
– Зачем ты закрыл книгу? Мы могли узнать, что там дальше!
– У меня другой вопрос, Вениамин, – спокойно ответил Борис. – Почему мы не видели этого раньше?
– Да! – вспыхнул коренастый. – Вопрос хороший, но вопрос Вениамина тоже хорош! Что там дальше? Мы должны знать все!
– Всё? Что ж, ну если ты, Богдан, хочешь знать, что было дальше, я скажу тебе. Однако, может быть, ты и хочешь знать, что же там дальше, но поверь мне, лучше бы ты не знал.
– А то что? Наградишь меня свиным рылом? Нет уж, пусть все узнают.
– Пусть решает совет, Богдан.
За столом одобрительно загудели: «Совет», «Пусть будет совет».
– Хорошо, пусть будет совет, – поднялся Борис. – Но я хочу напомнить вам обо всем, что предшествовало нашему знакомству и этому дню
– Все вы помните, – продолжил он. – о том, что в Краю запрещена магия. Именно поэтому мы и собрались здесь, на этом, так сказать, острове прокаженных, все, кто владеет хоть какими-то способностями, укрылись здесь от глаз псов и корчмарей.
Все вы помните, что каждому, кто хоть немного похож на колдуна, грозит пыточная камера. И все вы догадываетесь, что в Краю, пожалуй, не осталось уже ни одного настоящего мага, и помните, что наша цель – продержаться здесь, сохраняя наши знания еще пятьдесят лет, до того момента, как закончится действие указа Клариссы Мерзкой. Именно с этой целью мы не выходим дальше избы на болотном островке, чтобы здесь сохранить все, что пригодится и расцветет пышным цветом через полвека.
Чтобы тогда, когда настанет Золотой Век Края, мы, именно мы, встречали людей, истощенных отсутствием волшебства и поэзии, именно мы стали бы им напутствием и именно мы встали бы по правую и левую руку нового короля!
Именно мы…
– Позволь, Борис, право, я не очень понимаю, к чему ты это говоришь, но еще полвека я точно не проживу, так что эта великая цель на меня не действует, и для меня и половины здесь собравшихся, такая великая цель – не больше, чем простые слова, мы колдуны, но не боги, и жить вечно не сможем. Если великая цель и есть та самая причина, которая должна стать препятствием к открытию второй части послания, то не стоит тратить свое и наше время», – сказал огненно-рыжий мужчина с круглым брюшком и веснушчатыми руками.
– Позволить-то я позволю, Ярушка, да только ты сначала вспомни, как ты сюда попал.
– Как и все, Борюшка, как и все.
– А вот и нет, Ярушка, не как все. Как все – это выдумка, достоверность которой вы никогда, ни один из вас, не проверяли. Я знаю историю каждого из вас, а вы знаете только одно: ваша история как у всех.
А давай-ка, Ярушка, я тебе одну историю расскажу. Мою самую любимую и короткую. Про Матильду. Впрочем, может, Матильда сама пожелает?
– Вы же прекрасно знаете, что я ее не помню. И не могу помнить ее.
– Потомууу чтоооо… – протянул Борис.
– Потому что я была грудным ребенком! – выпалила Матильда.
– Нет, потому что в тебя ударила молния.
На лицах сидевших за столом показалось недоумение. После паузы Борис продолжил:
– Тебе было шестнадцать, когда в тебя ударила молния. Да-да, ты бежала от реки, в которой в ту ночь купалась с подружками. Никто не знает, что именно тогда произошло, но выжила только ты одна, остальных девушек затянуло на дно.
Каким-то чудом сбежала только ты. Вернулась в деревню. Тебя не простили. Все сошлись в одном: ведьма. Все говорило об этом: у тебя не было родителей, вырастила тебя старая бабка, дом ваш стоял на самом краю, почти у леса, ты была красива, а красавца Мартина, в которого ты была влюблена, сватали к девушке, которая погибла в реке.
Выходило очень ловко: ты отомстила деревеньке, утопив всех молодиц. Раз не достался Мартин тебе, значит никому не достанется.
– Я чудовище? – оторопело спросила Матильда.
– Может быть. Очень может быть, – задумчиво проговорил Борис. – Во всяком случае, нет никаких доказательств, что ты этого не делала, хотя и доказательств того, что это сделала ты, тоже нет. Впрочем, на этом история твоя не закончилась. Если позволишь, я продолжу.
– Нет! Пожалуйста, нет! Остановись, довольно того, что сегодня я стала убийцей! Больше не надо.
– Хорошо. Если только тебя это успокоит.
– Нет, продолжай, успокоить уже будет ничего невозможно. Я хочу знать, как я оказалась здесь и зачем я тут.
– Несколько мгновений назад ты спросила, чудовище ли ты? Я сказал, что возможно. Я лукавил. Ты – самое настоящее чудовище. Это реальность. Люди полагают, что в мире существуют колдуны, волшебники и простые смертные. Лишь совсем немногие знают, что есть еще люди, которые от человека позаимствовали только внешний вид. Есть кудесники и маги, которые способны делать привороты, варить зелья, травить кур, исцелять и насылать болезни, предсказывать будущее, видеть прошлое. Это те же люди, просто их способности немного шире, чем у большинства. А есть стихии, которые выглядят как человек. И магия не способность человека, они сами и есть магия. Ты, Матильда, тьма. Ты та самая тьма, окутывающая сумерками дороги, леса и деревни, ты та самая тьма, которая опускается на землю перед грозой, ты тьма, которая прячется в уголках подвала, жмется к стенкам сундуков, балует под навесом в жаркий день. Ты существуешь не здесь с нами за столом, ты вездесуща, а также с нами здесь и сейчас.
Тогда у реки ты впервые раскрыла себя, это произошло невольно, случилось внезапно, и впервые увидев себя ты напугалась не меньше остальных. Так произошло – твои подружки бросились врассыпную от тебя, кто-то не справился с сильным течением на середине реки, кто-то запутался в водорослях, кто-то случайно получил удар по голове и пошел на дно. Ты не поверишь, сколько видов смертей существует на свете. И в тот день, каждая твоя подруга умерла своей собственной.
Тебя обвинили не сразу. Жители деревни были уверены, что трагедия произошла по вине солнечного затмения в тот день, которое видно было отовсюду. Сначала тебя считали божьей милостью, ведь одна ты выжила и вернулась.
– Но если я стихия, почему я об этом ничего не знаю?
– Потому что ты думаешь, что стихия, в твоем случае – тьма, это – что-то другое. Ты думаешь, что ты не она, а она не ты, что вы разные. Иногда ты можешь видеть какую-то неясную связь между вами. Например, ты иногда замечала, что, когда ты сердишься, небо темнеет. Ты чувствовала, что это связано, но не верила, что это возможно. Да, тебе казалось, что это возможно, что так и есть, что твоя сердитость влияет на появление тьмы, но ведь так не бывает, говорила ты сама себе. Ты просто забыла, что ты и есть тьма, и что на самом деле нет никакой связи между твоим хмурым настроением и сгущением тьмы, потому что нет никакого хмурого настроения, есть только ты, ты и есть тьма, и тебе не надо ждать, пока кто-то нахмурится. Ты просто набегаешь на свет, а думаешь, что хмуришься. Это невыносимо трудно объяснять словами, проще говоря, ты не Матильда, которая чувствует связь с темнотой. Ты и есть тьма, которая думает, что она Матильда. Чудовище ли ты? Вряд ли. Ты даже не понимаешь, хорошо или плохо от тебя кому-то, ты просто есть. Убила ли ты девушек? Тоже вряд ли. Ты просто была в тот момент, была без намерения добиться чьей-то смерти или напугать кого-то.
Ну так что, Ярушка, похожа ли твоя история и история Матильды? – подмигнул Борис рыжеволосому.
– И похожа, и нет, – не растерялся Ярослав. – Только ты уж всю историю расскажи, как все ж Матильда тут, с нами в избе оказалась?
– А я ее за хвост поймал, в кадку, да знаками особыми из книги и запечатал, – то ли пошутил, то ли серьезно ответил Борис.
– Ну а молния? Причем тут молния? – спросила Матильда.
– Ха-ха-ха, – весело рассмеялся Борис. – Вот так и знал, что всем интересно про молнию будет. Молния – чистая случайность. Вы знаете, что первым, кто оказался на острове, был я. Тут были я и Книга. Я и Книга, Книга и я. Мне было скучно, в Книге я не понимал ни слова. Вот так же открывал, оттуда вылетал дым, закрывал. Я ожидал подводы, что придет за мной по болотам, так прошли пара недель. Однажды вечером я заснул головой на Книге, и мне приснился странный сон: будто девушку хотят сжечь на костре, но я могу ее спасти. Всего-то и надо поймать в кадку темень из подвала, накрыть крышкой и на крышке знаки написать.
Проснулся я посреди ночи, прямо-таки подскочил, дай, думаю, так и сделаю, а вдруг. Темень-то я поймал, а что делать дальше с нею и не знаю. Сидим мы вдвоем в доме: на одной стороне стола я, на другом – кадка. Смешно и страшно. Ну и вынес я кадку на улицу, да забыл про нее. Глупость приснилась, и ладно. Сам по дому хозяйничал, кашу варил. Тут, глядь в окно, небо затянулось да дождь полил. Капли крупные, да ветер сильный. Ветром кадку повалило, а оттуда Матильда выпала. Труханул я, конечно, а как же. Да девчонку-то надо спасать, валяется на земле, видно, что без сознания. В дом затянул. Выспалась. Я все и разузнал, что вам рассказываю. А потом ей рассказал, как она здесь очутилась.
И тут Матильда как спохватится, бусы, говорит, со мной бабушкины были, я их храню, они мне дороже всех сокровищ. Ну, видать, в кадке остались. Она к кадке и выбежала. А тут как молния ударит по ней сверху. Еле откачал. Жива осталась. А как на болотах очутилась и что до избы было – не помнит.
А я и рассказывать не стал. Меньше знаешь – крепче спишь. Да и страшновато. Вдруг и меня утопит.
– А сейчас-то зачем рассказал? – спросил седобородый.
– А затем, Миролюб, что, раз уж вы хотите узнать, что в книге написано, то должны сначала каждый о себе правду узнать.
– Про себя–то я, положим, все знаю. Я ведун, или вещун, кому и как угодно. Откуда способность во мне живет, не знаю, только знаю, что, бывает, рот раскрою, а оттуда слова сами сыпятся. Что слова значат, я не ведаю, потом только, опосля могу понять. Только вот ни разу не было, чтобы слова эти впустую сыпались. Всегда со значением. Другое дело – значение их понять мало кто умеет.
Началось все давно. В детстве меня вообще отовсюду гоняли. Дурачок был деревенский. Иду так вот, иду себе, а потом вдруг слово какое скажу. Или головой начну мотать. Или рукой дергать. Но чаще слово какое-нибудь. Прям лезет и лезет из меня. Меня так дураком и считали, бить не били, чураться не чурались, но только всерьез никто не принимал. И то, самому было противно, стоишь с парнями да девчатами, кто косу треплет, кто в сторонке шепчется, а я вдруг, ни с того ни с сего возьми и начни ерунду какую говорить. Это потом во мне тётка проезжая оракул распознала. К матушке моей пришла и говорит: «Сын твой, Аксинья, что будет вещает, дар у него такой, не дурак он. Ты мне, Аксинья, верь, я барышня ученая, много книг прочла. Таких раньше берегли как зеницу ока, а теперь истреблять начали. Вот, держи адрес, мальца ко мне пришли. Только никому ни слова.».
Бедная матушка моя, собрала мне заплечный мешок и отпустила, иди, говорит, темными лесами к людям добрым, ищи Рогнеду, она тебя спрячет и дар твой поможет на службу добру поставить. Только до того, как Рогнеду сыщешь, про дар-то никому не говори.
Я и пошел куда глаза глядят. До самого дворца дошел, там ученая эта со мной и занималась, там и жил, и столовался. Кормили хорошо, одевали, грамоте учили. Да только не показывали никому, прятали.
А ночью приходила ко мне ученая эта и вопросы разные задавала. А ей свою тарабарщину и выдавал. А она записывала. В эту самую Книгу и записывала, которая сегодня с нами на столе лежит. А как пропала Книга, так Рогнеда меня и отпустила, сказала, в Книге той все написано, как найду ее – так все мое обучение и кончится. А искать ее – надо за мигающей звездой идти, как под звездой встану – так и на месте.
– Так ты что же, Миролюб, можешь понять, что написано в книге? – спросил коренастый.
– Так, может, и могу, – ответил Оракул.
– А что ж ты раньше не рассказывал про себя? Мы тут сколько сидим, пробуем понять, а ты прочесть можешь?
– Да я, признаться, думал, все могут. Мы же все считаем, что наши истории одинаковые, так я думал, что все у Рогнеды обучались. Тем более и Бориса я там пару раз видел. Так я был уверен, раз все у нее были и никто не прочел, и я, стало быть, не смогу.
– Да кто такая эта Рогнеда, в конце концов! – стукнул Богдан по столу кулаком.
– Что это все значит?
– Зачем нас здесь собрали?
– Что значит эта книга?
Собравшиеся гудели, задавали вопросы, пытались дать ответы, никто никого не слушал, каждый что-то говорил.
Борис поднял руку и громко сказал:
– Сначала все мы узнаем наши истории, и только потом откроем книгу. До тех пор это – опасно. Согласны ли вы провести ночь за рассказами о себе.
Все притихли, и, как ни хотелось поскорее добраться до тайн, решили все же рассказать каждый о себе.
***
С тяжелым сердцем покидал Казимир корчмаря, непомерным грузом по ляжкам брякал кошель с золотыми.
В этот раз было все не так. Выть хотелось.
«Неужели совесть?» – в ужасе вздрогнул Казимир.
Хорошая, ладная да широкая дорога вилась вдоль плетня, уставленного по временам битыми горшками и длинными выбеленными черепами козлов.
Дом, стоящий в глубине корчмарских угодий, был опрятен и хорош, чем-то был похож он на яркий пряник, которыми манят детей на ярмарках по осени. Синие крашеные рамы оконца весело подмигивали путнику, отражая хрустальными стеклами солнечных зайчиков.
Кто не знает – иди да любуйся, как солнечные блики весело переглядываются с анютиными глазками на клумбе, перебегают на белую известковую дорожку и заглядывают в высокий прохладный колодец. Пойдет мимо торговец на рынок с широкой подводой, заглядится да размечтается, а краснощекая дочь его вздохнет томно раза два о женихе из такого дома.
Да Казимир и сам всегда любил ходить мимо корчмы. Сердце от радости заходилось, да и от гордости. Ведь они с корчмарем все сами, этими вот руками. И стёкла из хрусталя – их придумка, хрусталь толще стекла, значит за таким окном криков изнутри дома не слышно.
Вот и сейчас он шел и по привычке прислушивался. Он знал, что корчмарь уже приступил к истязанию жертвы, а потому шел, как всегда, затаив дыхание, не слышно ли чего? Нет! Хороши стекла! Держат!
– Держат, с.ка! – растерянно пробормотал корчмарь. – Держат!
Солнце перевалило за середину дня и палило нещадно. Надоедливые его отражения в непросохших лужах лезли под рубашку и в лицо, залезали в самую душу, поднимая со дна её всю муть. Козлиные черепа пустыми глазницами таращились на Казимира, как будто спрашивали: «Что же ты, старый хрыч?»
– Аааааааааааа! – хрипло закричал Казимир, мотая головой, как будто пытаясь вытряхнуть вопрос из головы.
Сначала негромко, как бы пробуя голос, а потом громче.
– Ааааааааа!
Горшок с плетня, тяжелый камень с дороги, какой-то ком грязи – все это, смешанное со стариковским хрипом, летело в хрустальные стекла.
Казимир бежал, орал, кидал все, что попадалось под руку, в опрятный домишко корчмаря и ревел. Ревел, как в детстве, когда, спрятавшись от строгого отца, хоронил в лесу старого пса. Ревел без оглядки на тех, кто увидит: упоенно, самозабвенно и искренне. Рыдал, как рыдают только ангелы и дети.
Старик упал, зацепившись за корягу, да так и остался лежать, размазывая грязь и слезы. Слезы эти не были горьки или солены, слезы эти были слаще самого вкусного леденца, какие бывают в Имерите.
Наплакавшись вдоволь, вздрагивая от икоты, Казимир свернулся клубком и заснул там же, где и упал.
Сон ему снился странный, как будто и не сон вовсе, а что-то Казимир припомнить все время силился, да не мог, а тут вдруг контуры забытого проступать стали, как бы тени после полудня, длинные, пугающие, но знакомые.
Снилось ему, будто он маленький совсем, сидит на берегу реки да кидает камни в прохладную воду. И так-то ловко камни падают и булькают смешно, что легко и весело у Казимира на душе, стрекозы жужжат, солнышко бликами по воде играет. И отец его рядом, живой, не изменился нисколько: борода седая, а маковка лысая, в сети запутанный так же, как когда нашли его соседи-рыбаки, хохочет и синим пальцем грозит Казимиру, вроде как сын провинился в чем-то.
– Тять, ты живой? – спрашивает Казимир. – Мне сказали, что ты умер.
Хохочет отец и пальцем куда-то в реку тычет. Посмотрел Казимир на реку, а это и не река уже вовсе, а пес его старый, и не на берегу он, а в лесу, собаку свою закапывает. И не то, чтобы закапывает, а в яму глубокую ее бросил и камнями кидает, чтоб та издохла. И каждым камнем ловко так попадает, а животное так скулит жалобно, что вся радость во сне и улетучилась.
И смотрит Казимир на собаку, и собака на Казимира смотрит, прямо в глаза ему, и голосом человеческим громко кричит на него: «За что? За что, Казимир?»
Открыл старик глаза в испуге, а над ним корчмарь – за грудки его трясет и орет: «За что?»
– Зачем окна мне побил, гад?!
Казимир спросонья только мычит да глаза таращит. Бросил его корчмарь, посчитав пьяным, да ушел.
Корчмарь ушел, а Казимир так и остался лежать, как был во сне. В голове только одно: «Что за сон дивный, что и не сон вовсе, а все это было уже где-то»
Припомнилась ему жизнь в деревне. Мать припомнилась ясно так. Странно это было, ведь мать он вроде и не видел никогда, и знал про нее мало. А тут вспомнил все, как в театре увидел со стороны: руки ее, на указательном пальце все время от иглы красное пятно, что-то шила она всегда, кружева делала на продажу.
Вспомнил, как болел он в детстве, как обнимала она его, и руку свою ладонью прижимала к его груди, и тепло от ладони по всему телу его растекалось: затекало в самые далёкие участки, согревало каждый уголочек, а шепот ее как на волнах качал. Что-то шептала она всегда при этом.
Шептала и рукой водила. … на той стороне бел-горюч камень Алатырь…
Казимир вскочил, будто его кто за волосы вверх дернул. Мать-то заклинания шептала!
– Нет-нет-нет-нет! Быть того не может, сон – это еще, сплю я, быть этого не может!
Истовый королевский пес, охотник на магов, известный всем корчмарям в округе, как лучший поставщик тел для пыток – сын колдуньи!
Нет, этого не может быть.
– Ах ты, бел-горюч камень Алатырь, ну уж нет, мороку нагнал, ишь шельмец какой, а я его как сына родного берег да за него переживал. А он меня обморочил. Ах ты, недоносок! А я-то старый дурак, просил корчмаря его не мучить долго, по-быстрому кончить. Ах ты, вражье племя, мороку нагнал.
Казимир решительно направился в сторону дома корчмаря в надежде успеть, пока еще с мальцом не кончил палач, дать ему хорошего пинка и от себя лично, и от каждого жителя Края, которого он мог бы обморочить.
– Убью колдуна, – промычал Казимир, и тут же почувствовал что-то неладное.
Ноги не шли, как будто увязли в топкой трясине, он огляделся по сторонам. Чудные дела, каким-то образом, пока думал, видимо, ходил взад-вперед, да не заметил, как в топь зашел.
Казимир был почти по ягодицы в трясине.
– Хорошо еще, что в болотное окно не попал, только по трясине хожу. Так бы ухнулся в болото, поминай как звали. Однако и выбираться пора. Солнце садится, пока видно еще что-то, надо выходить, как стемнеет – совсем будет опасно.
Старик огляделся, чтобы выбрать направление движения, но вокруг не было видно ни одного деревца, в какую сторону земля могла бы быть тверже, совершенно непонятно.
– И как я успел так далеко зайти-то! – удивлялся Казимир, высматривая место потверже, чтобы перескочить на него со своего кусочка земли.
По спине пробежал легкий холодок. Казимир прислушался: ни пенья птиц, ни жужжания насекомых, ничего.
– Ну раз ничего, так и бояться нечего, – рассмеялся он. – Что это я вдруг? Когда насколько глаз хватает, кроме меня никого нет, кого ж мне бояться-то?
Бывалый и опытный, он начал припоминать. Дорога от деревни, где сцапан его руками был Иннокентий, лежала на корчму. Шли они с ним с утра и на полдень. Значит, и сейчас туда же. Старик повертел головой, чтобы понять, где сейчас садится солнце, но солнца не увидел, зато насчитал около десяти звезд. Над ним темным синим куполом раскинулась ночь.
– Да как так-то? – растерянно прошептал Казимир.
– А здесь всегда так, – ответил рядом тихий шепот.
Казимира затрясла мелкая дрожь. Дыхание стало частым и отрывистым. Через несколько секунд он понял, что его трясет и он как-то гаденько меленько и тоненько хихикает.
Ему было очень страшно, такой жути он не испытывал никогда, но поделать ничего не мог – его буквально и трясло, и разрывало мелким смехом. Остановиться было невозможно.
Диафрагма сокращалась, весь организм Казимира сосредоточился на мелких выдохах, толчках воздуха изнутри наружу. Воздух вокруг был свеж и прозрачен, он был рядом, но вдохнуть его не удавалось никак. Казимир задыхался, он упал и трясся в агонии на земле, раскрывая рот все шире и шире, в надежде зацепить хоть маленький глоток воздуха, уголки его рта треснули, и из них сочилась кровь, затекая в уши и под рубаху, наполняя горло.
***
Старуха сидела в обычной позе, сложив руки на животе, наклонив низко подбородок, и, как будто, спала.
– Почему вы решили, что она умерла, – спросила Евтельмина.
– Ну она не дышит, и сердце ее не стучит, – отрапортовал математик.
– Смешно даже, ее сердце настолько старо, что стучит только по большим праздничным дням, так что это не доказывает ничего. Сейчас я ее разбужу.
Королева, стараясь не выдать испуга за своего единственного по-настоящему близкого человека, решительно двинулась к ветхой старушке.
– Нянька! – крикнула Евтельмина ей в ухо.
Тело старушки качнулось и камнем рухнуло под стол.
Страшная, горькая мысль наконец-то проникла в сознание королевы, как бы она ни старалась избежать этого. Лицо ее, до сих пор всегда безобразное, преобразилось. Белизна так шла ей, горе, заставшее Евтельмину врасплох, высветило всю красоту ее, обнаружив для всех разом и ярким зеленым огнем горящие глаза, и неожиданно красивые пухлые губы, обнажившие ряд крупных белых зубов, и удивительно высокую линию лба, на котором застыли вскинутые нити бровей. Королева застыла, как старинная картина, и бывшие с ней залюбовались, забыв обо всех неприятностях на свете, включая нянькину смерть.
Какая-то сладкая истома, теплая волна тихой радости овладела дворцом. Ничто не могло противостоять ей: ни люди, ни гончие, ютившиеся у ног, ни даже медные статуи, отозвавшиеся на несуществующий и в то же время настойчиво очевидный свет золотым блеском.
Казалось, весь дворец онемел и застыл под действием неведомых чар. И, хотя магия была под строжайшим запретом, каждый из присутствовавших боялся шевельнуть даже мизинцем, не желая ни в коем случае, даже малейшим движением скинуть наваждение, которое давало и отдых, и радость, и забвение горестей, и будило воспоминания о самых радостных минутах в жизни.
Вскоре перед лицами всех, кто был там, явились картины далекого беззаботного детства, первой влюбленности, рождения детей, картины самых счастливых моментов. Как будто из пыльного шкафа достали хранящиеся в них вещи, любовно стряхнули пыль и торопливо перебирали, согревая их, давно забытых, теплом сердец и рук.
Первым разрыдался флейтист маленького дворцового оркестра. Высокий стройный юноша с бледным лицом в обрамлении черных кудрей и мечтательными карими глазами. За ним, словно пробудившись, последовали и все остальные, даже гончие под столом подняли морды кверху и пронзительно завыли. Евтельмина вздрогнула и приняла прежнее выражение лица.
Действительность вернулась хозяйкой на все, что недавно было захвачено неведомой благостью, обнажив пыль и грязь, затерев салом медь и серебро и кинув сетку морщин и изъянов на лицо королевы.
Реальность, душная и вечная, как солнце, требовала решать насущные проблемы, отдавать приказы, вставать из-за столов и садиться за них вновь. Повседневность дергала теперь за нитки своих кукол, заставляя повторять бессмысленные нелепые и всегда одни и те же действия: есть, спать, говорить, складывать ладони одна на другую, смотреть в окно. Все то, к чему каждый привык и делал это, казалось, даже не сам, не вкладывая в это никакого сознательного участия, все то, что тело делало само, однажды заведенное, как болван на шарнирах.
Но что-то сейчас было не так. Что-то непонятное, но что ощутил каждый. Что-то, что именно и было настоящим, то самое сознание, которое так редко участвовало во всем, что делалось телом, не вмешивавшееся до этого в бессмысленно и упорно исполняемый каждодневно обряд.
Тем невыносимее и невозможнее казалась привычная засаленная реальность с желтыми пятнами утренних вставаний с постели и розово-красными разводами закатных лож.
Ум, неприспособленный к пониманию чего-либо, кроме вкуса блюд и различения октав придворного оркестра, не способный вместить ничего более, кроме слез обиды и радости удовольствий, этот ум пытался понять и осмыслить произошедшее, силился и не мог.
И в то же время, ум этот чувствовал во всем случившемся угрозу, которая обещала уничтожить его, опровергнув его существование, отрицая его бытие.
– Сжечь ведьму! – слабо прозвучал голос математика.
– Сжечь! – громче и увереннее выкрикнул распорядитель обедов.
– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – требовали голоса общим хором.
Задумчивые мечтательные глаза придворного флейтиста загорелись каким-то нездешним огнем, пытаясь настичь каждый голос и уничтожить его, сжечь навсегда до малой-малой горстки серого пепла.
– Пошли вон! Все вон! – королева кинула серебряной вилкой в толпу танцующих.
Привычный жест вернул придворных на место, как будто отдал приказ жить, как раньше, не придавая внимания чудесам. Оркестр, будто спохватившись, принялся играть. Мир завертелся привычно, как мельничное колесо, как будто ничего и не происходило, магия исчезла.
Событие, которому недавно дивились все, оказалось не просто позабытым теперь, а и вовсе вычеркнутым из сознания почти каждого. Если бы и привелось кому спросить о чуде, явленном несколько минут назад, никто из присутствовавших ни за что бы не вспомнил, о чем речь. Каждый помнил, что утром он встал, когда светило уже солнце, оделся и пришел в пиршественную залу и так далее и так далее.
***
Чудом удалось старому вояке перевернуться на бок. Сильно ударяя себя кулаками в живот, он сумел остановить спазмы смеха и начал жадно глотать воздух. Через несколько минут смог встать на четвереньки. Надо было выбираться из болот, скорее хотелось на твердую землю, усесться на полянке, а там бы и костерок неплохо было б развести.
– А там, чего уж, и воды болотной накипячу, – пить хотелось невыносимо.
