bannerbannerbanner
Богоявленское. Том 2. Смута

Екатерина Дроздова
Богоявленское. Том 2. Смута

Полная версия

Глава 7.

Митька шёл по улице снова покидаемого им Богоявленского. Обнимала молодое тело походная солдатская рубаха из черного молескина, да белые шаровары, с которыми за годы службы он уже успел сродниться. За спиной болтался полупустой солдатский брезентовый ранец, а впереди снова был фронт со всеми ужасами переднего края, с которыми он уже успел хорошо познакомиться. И кто знает, суждено ли ему вернуться в родное Богоявленское ещё хотя бы раз, хотя бы на мгновение.

Мысли Митьки были заняты Верой. Сам того не желая, он снова вернулся к этой роскошной, черноглазой, но нелюбимой красавице. В его памяти стояла минувшая ночь, проведённая с Верой наедине. Её бархатная кожа, светящиеся, чёрные глаза под тенью густых ресниц, пахнущие хвоей волосы, чувственные губы, жарко целующие его свежие шрамы. Она безоглядно любила его и такого, это прекрасное создание в белых простынях. Но Митьку мучил вопрос, почему он не в силах сказать ей правду? Он же не трус, он не боится ни пуль, ни снарядов, он даже не боится погибнуть на этой войне, на встречу которой снова направляется. Так почему же он не решается признаться Вере, что не любит её?

Всё потому, и Митька это понял, что эта правда может убить её, такую отчаянную и решительную. Вот так Митька и с ней не мог быть, и оставить её навсегда тоже не мог. А ведь не послушайся он когда-то сестру Машу, не дай воплотиться её коварному плану, и не пришлось бы ему сейчас так мучительно тяжело. Не бежал бы он от этой путанной истории в армию, не возникла бы в нём злость к сестре, так отчаянно толкавшую его на путь лжи и обмана. И кто знает, как сложилась бы их жизнь тогда? Быть может, Вера уже удачно прибывала замужем, Маша не покинула Богоявленского, лишившись единственного родного человека, любимого брата, а сам он…

Но, увы, ничего вернуть было уже нельзя. Нельзя было предотвратить этот всего один необдуманный, но сделанный когда-то, шаг. Шаг, перевернувший всю его жизнь. И теперь невозможно распутать этот клубок лжи, который с каждым днём затягивался всё сильнее и сильнее. Конечно, другой бы на его месте плюнул на всё и будь что будет. Какое кому дело до другого человека, до чужой жизни, важен только он сам. Но Митька так поступить не мог, сердце в его груди билось доброе, и оно болело. И, как теперь вырваться из этого замкнутого круга, Митька не знал.

− Эй, браток, закурить не найдется? – остановил Митькины размышления незнакомый голос. Он обернулся и увидел возле дома Фаруха молодого статного мужчину.

− Чё ж не найдется? Найдется. Закуривай, − протянув кисет, вгляделся в незнакомца Митька.

− Благодарствую! Меня зовут Игнатов. Игорь Игнатов. Будем знакомы.

− Митька Чадин, − протянул он руку Игнатову. – Откель в наших краях?

− Из далека я Дмитрий.

− Ты никак у Фаруха харчуешься?

− У него. А ты никак с фронта?

− С фронта и на фронт.

− И как там?

− А, − махнул рукой немногословный Митька.

− Друзья-то твои из местных, поди, тоже воюют? Или удалось кого повидать?

− Арсюху Мищенко вот повидал, а Тишкиного сына Ваську, нет. Чёрт знает, где он тепереча.

− Васька Попов дружок твой? – заинтересованно спросил Игнатов.

− С самого детства дружбу водим. А ты знаешь его никак? – удивился Митька.

− Наслышан от местных.

− Немудрено, он у нас знаешь какой? − Митька счастливо улыбнулся, вспомнив друга и их детские шалости. − Ну, а сам-то ты, надолго к нам?

− Как пойдет Дмитрий, но надолго не хотелось бы задерживаться. Этого мне совсем не надобно.

− Чё же так? У нас хорошо, вон красотища какая вокруг. И работы довольно, а тепереча так особливо много. Мужичков-то, поди, скоро всех на фронт погонят, и в полях работы будет невпроворот и на барском заводе. Сколь там нынче платят то, не узнавал?

− Узнавал, рабочему тридцать рублей, слесарю девяносто.

− Во, видал. У нас в армии младшим офицерам семьдесят рубликов платят. Чего ж тебе ещё надо?

− Ничего не надо, да только дел много ждёт, − хитро потянул уголок губ Игнатов. – А скажи, дружище, не в Воронеж ли ты собрался?

− В него в самый.

− А не занесёшь ли по пути письмецо жёнушке моей?

− Чего же не занесть? Давай письмецо твоё.

− Вот спасибо тебе, − обрадовался Игнатов. – Очень важное письмецо, а с почтой нынче, сам знаешь как, война одним словом. Адрес тут указан, а это тебе на трамвай.

И достав из кармана пять копеек, Игорь протянул их Митьке.

− Не надо, − отмахнулся Митька от денег. И без лишних вопросов взяв письмо, он отправился в путь. А явившись по обозначенному адресу, удивлению его не было конца.

Дверь Митьке открыла не молодая жена нового знакомца, а друг детства Васька Попов. Как же оба обрадовались друг другу. Как же долго не могли они наговориться и насмотреться друг на друга. За те долгие два года, что они не виделись, у обоих накопилось немало новостей и душевных переживаний.

− Да, что я гутарю тебе Митюха, ты ведь меня, как никто понимаешь. Сам за княжной Верой тянешься. И вот с Ксюшкиной свадьбы жизнь мне совсем опостылела. Тебя нет, её нет, чаво мне там делать одному? Вот я и отправился за лучшей долей, благо ни кола ни двора, ни спереду ни с заду. Жалеть не о чем, да и не о ком.

− Ну, а мать с отцом как же? – удивился Митька.

− А что мне мать с отцом? Мне они не указ и не пример. Я на упыря энтого рыжего спину гнуть не желаю, и хучь иной раз и гроша в кармане не заваляется, а всё лучше, чем в батраках мищенских, али барских, хаживать. Свободу, брат, её ни за что не купишь, потому она дороже золота.

Митька тихонько огляделся по сторонам и отметил, что друг его и впрямь погано жил. Малюсенькая комнатка до того была бедна, что кроме стола да сколоченной самим Васькой лавки, ничего в ней не было. Только наваленные по всем углам газеты с листовками, содержание которых Митька всё никак не мог разглядеть, выдавали хоть какую-то занятость хозяина. Да и сам Васька, и раньше худой и неказистый, сейчас казался Митьке совершенно запущенным и не здоровым.

− А, как здоровье-то твоё, Вася? – спросил участливо Митька.

− Ну, а что здоровье? – безрадостно ответил Васька. – Нормальное моё здоровье. Сердце вот только пошаливает, так то ещё с детства. Оспа моя его, что ли так исконопатила, мать её ети, вон, вместе с рожей моей?

− Ты бы всё-таки к матери с отцом съездил, Вась. Тоскуют они дюже по тебе, не одной ведь весточки не получали. Да и здоровье бы поправил на домашнем молоке. В городу-то здоровьица не прибавится.

− Ну, уж не совестить ли ты меня удумал? Сам то, Маньке часто ли пишешь?

− Хм, − виновато покачал головой Митька.

− Вот, то-то же. Осерчал на сестру, упёрся рогом, а что к чему и не рассудил.

− Чудно, − усмехнулся Митька.

− Чего это?

− Чудно ты, брат, гутарить стал. Вроде ты, а вроде и кто другой за тебя лапочет.

− Ну, будет тебе. Скажи лучше, что наше Богоявленское?

− Да всё то же: Митрофан Спиридоныч богатеет, а народец беднеет. Да мужичков порядком мобилизуют. Ещё Ксения Петровна домой вернулась.

− Ксюша? – удивился Васька.

− Гутарят, кубыть муж сам её привёз.

Это известие встревожило Ваську, разбудило в нём воспоминания и новые надежды, ведь супруг Ксюши теперь на фронте, и кто знает, как там для него всё сложится.

− Вот что, Митюха. Будя тут сидеть. Пойдем лучше в кабак. Ты не смотри на бедность моего жилища, угостить тебя гроши есть.

И отсчитав пятьдесят копеек, Васька потянул Митьку в кабак. Там, купив бутылку водки и три солёных огурца, Васька быстро повеселел и всё оглядывался на входную дверь, будто ждал кого-то.

− Агафья, − подозвал Васька повариху. – Сделай мне фунт пшеничной муки, да фунт мяса.

− Гони тридцать копеек, − грубо ответила та.

− Отдам, не ори.

− Отдашь ты, ко второму пришествию. Будут деньги тогда и приходи.

− Вот курва. Это я для Тоньки, Игоря жены, − объяснил Васька Митьке. – Помогаю, значит, помаленьку.

− Откель он взялся? Ты давно его знаешь?

− Игорь мой друг и надежный наш товарищ, − уклончиво ответил Васька.

− Здравствуйте, товарищи, − послышался голос у Митьки за спиной. Он обернулся и остолбенел не в силах поверить своим глазам. Перед ним стоял… − Марк Вацлавич? – тихо произнес Митька. – Ты? Но откель ты здесь?

Митьке захотелось броситься к Садилеку, обнять его и, невзирая на то, что давно перерос его на две головы, повиснуть на шее, как в детстве. Но горькие воспоминания того дня, когда они остались с Машей одни на произвол судьбы, брошенные этим человеком, преданные всеобщему порицанию, поднятые на смех, воспоминания о сгинувшем на каторге отце, остановили Митьку.

Протянув руку Митьке, Марк Вацлавич сказал:

− Пойми, сынок, иначе было нельзя. Ведь я бы потянул вас за собой.

Слова Садилека прозвучали так убедительно, а взгляд был так светел, что Митька ничего не стал спрашивать. Он посмотрел на поседевшего и казавшегося сильно уставшим Марка Вацлавича, и невообразимая жалость к нему наполнила Митькино сердце. Он задумался, а легко ли было ему самому все эти годы? И, где он их провёл, в тёплой постели или промёрзлом подвале, на самом дне этой жизни? Имеет ли он, Митька, право судить его? И за эти несколько минут, Митька простил Марку Вацлавичу все свои обиды, копившиеся годами.

− Ты с фронта, сынок? – участливо спросил Марк Вацлавич.

Митька утвердительно кивнул в ответ.

− Ранен?

− Так, задело трошке, − нехотя ответил, не привыкший жаловаться Митька.

− И куда же теперь?

− Как куда? – удивился Митька. – Двадцать седьмая пехотная дивизия, третий армейский корпус, вот моя приписка.

− Да, − негромко стукнул стаканом по столу Марк Вацлавич. – По всей стране идут массовые мобилизации в армию. Только из Воронежской губернии призвано почти четыреста тысяч человек, а ведь это почитай половина трудоспособного мужского населения. И кто же, спрашивается, работать будет, сеять, пахать?

 

− Ну, Марк Вацлавич, скажешь тоже, − усмехнулся Митька. – А воевать, что же, бабам да ребятишкам?

− А ты знаешь, Митюха, что на заводах и фабриках, тех, что нынче выполняют заказы… − забыв слово, замялся Васька. – Как это, Марк Вацлавич?

− Военного ведомства, − уточнил Садилек.

− Вот, военного ведомства, − продолжил говорить Васька. – Тепереча вводятся сверхурочные работы. И работы энти не оплачиваются дополнительно.

− Что же, известное дело − война, − спокойно развёл руками Митька. – Кому нынче легко?

Но Марк Вацлавич с Васькой, сидевшие за столом рядом друг с другом и постоянно переглядывавшиеся, не унимались.

− Мобилизованы и многие наши товарищи.

− Товарищи, гутарите, мобилизованы? – застучал Митька пальцами по стакану. – А сами, чё ж не на войне? И энтот, товарищ тоже, который письмецо мне сунул, чего не на войне-то? Чё ж он в Богоявленском нашем окопался?

Марк Вацлавич и Васька не ожидали от Митьки такой реакции и не сразу нашлись, что ответить. А Митька даже потемнел от негодования.

− Тепереча-то я понял, откель он взялся, и чего там делает, − фыркнул он.

− Ты, Дмитрий не горячись, − похлопал Марк Вацлавич Митьку по плечу. – И Игнатова не собачь, он товарищ надёжный, в суровых ситуациях проверенный. Мы из одной ячейки, то верно, а потому нам он также близок и дорог, как и ты. А про армию, что же, я тебе отвечу, сынок, почему мы вот с Василием не воюем. Но наперёд скажи нам, кому ты служишь?

− Служу царю и отечеству, − по-солдатски отчеканил Митька.

− А я вот царю служить не желаю! − взорвался Васька. – Гад он и кровопийца! И ты задумайся Митька, почто тебе молодому, здоровому пропадать?

Марк Вацлавич взял Ваську за руку, и, понизив голос, вторил ему:

− Правительство нынче не прочное. Так стоит ли за него пропадать? Стоит ли за него воевать?

− А я не за правительство воюю, − возмутился Митька. – Я за землю родную воюю, за народ православный, за сестру Маньку, за вас вот, сукиных сынов!

− Э, нет, − заулыбался Марк Вацлавич. – Не своими словами ты говоришь сейчас. Это тебе правительство внушает, а ты по неразумению своему повторяешь. И веришь царю и правительству, потому, как своего опыта в жизни этой покуда ещё не имеешь.

− Да что же ты гутаришь, Марк Вацлавич? – совсем растерялся Митька. – Какое правительство? Я вот тебе гутарю!

− Одураченный ты Митька, обманутый. А правительство, которое не хочет дать народу ничего, кроме кнута и виселицы, не может быть прочным.

Митька смотрел на Марка Вацлавича и поражался, тот будто и не слышал его, задавал вопросы и сам же на них отвечал. На фронте не был, но уверенно рассуждал о состоянии дел внутри армии, никогда толком не работал не на заводе, не в поле, но говорил от имени всех рабочих и крестьян, рассуждал о государственном устройстве, имея минимальное образование. Митька совершенно запутался, и с трудом уже понимал, чего же хочет от него Марк Вацлавич. Хотя в какой-то момент слова его и показались Митьке убедительными, особенно в той части, которая касалась государственного устройства, ведь сам он в этом ровным счетом ничего не смыслил, поэтому и готов был верить Садилеку на слово, полагаясь на его возраст и житейский опыт.

− И, можешь не сумлеваться, рабочие вновь подымутся на борьбу, − прозвучал голос Васьки, и будто вернул Митьку из дрёмы.

− Борьбу значит? – возмутился он в ответ. – Гляжу я на вас, борцов, и тошно мне делается. Пригрелись по тёплым норам. Ты Марк Вацлавич наборолся уже, чуть под каторгу нас с Манькой не подвёл, а сам сбежал и обратно судишь, хаешь, амперию нашу поносишь, а она воюет за вас, кровь проливает, покуда вы тут по кабакам водку жрёте!

На громкие слова Митьки обернулся весь кабак, и затих прислушиваясь.

− Не горячись Димитрий, − попытался успокоить Митьку Марк Вацлавич.

− На фронт вас! Всех на фронт! – не успокаивался тот. – Тама вас нету. Видал я таких смутьянов, довольно. Ну, уж нет, живите, как знаете, а мне видать с вами не по пути. Прощевайте!

Громко стуча сапогами, Митька ушёл из кабака, под всеобщие изумлённые взгляды. Душа его будто была поругана, и кем? Близким другом, которого знал и любил с детства, и человеком, коего долгое время он почитал за отца. И от того на войну он уходил с тяжелым сердцем, совершенно одиноким человеком.

− Что же это, Марк Вацлавич? – расстроился Васька. – Неужто упустили мы Митьку нашего? Не смогли удержать подле себя?

− Нет, Вася, − ответил Марк Вацлавич. – Никуда он от нас не денется.

Марк Вацлавич, взрослый и опытный, давний член РСДРП, многие вещи знал наперёд. Митька был нужен ему не только для увеличения количества членов их партии, ему нужны были финансы для революционной деятельности в губернии, финансы, которыми через Митьку могла обеспечить их княжна Вера. Хорошо обученный в своё время товарищами по партии, он всегда имел при себе инструкции с чётким планом действий на любые случаи. Они и сегодня были у него в кармане, и, не справившись с одним пунктом, он приступил к следующему.

Глава 8.

Командующий Второй армией генерал Самсонов приказом от шестнадцатого августа изменил предписанное штабом фронта направление наступления, послав главные силы вместо северного в северо-западном направлении с целью более глубокого охвата германских дивизий и для перехвата путей на Вислу. В результате был существенно увеличен разрыв с Первой армией. Вторая армия перешла границу двадцатого августа, имея против себя 20-й корпус генерала Шольца.

Командующий Первой русской армией генерал Павел Карлович Ренненкампф назначил на двадцатое августа дневку. На этом этапе промедление Первой армии осложняло ситуацию для немцев т.к. вынуждало их идти на восток, оставляя оборонительные рубежи на реке Ангерапп и растягивая свои коммуникации при угрозе удара с тыла русской Второй армии.

− Что же, господа, невзирая на то, что потери, по-видимому, выше немецких, я склонен полагать, что бой завершился нашей победой. Да-да, мы здесь у Гумбиннена, потому, что Франсуа оставил Сталлупенен и отступил.

Поздним вечером девятнадцатого августа, в штабе Двадцатого армейского корпуса, офицеры обсуждали итоги первых боев этой, недавно начавшейся, войны.

− Держу пари, что война закончится очень скоро и победа наша будет безоговорочной. И если кому-то ещё не известно, то спешу сообщить, что сегодня у Каушена наш конный корпус Хана Нахичеванского столкнулся с прусской ландверной бригадой. Разумеется, бригада понесла большие потери и отступила.

− Браво, господа! Браво! Но стоит ли удивляться, если в составе нашей Первой Армии почти вся гвардейская кавалерия. А какие блестящие полки в конном отряде генерал-лейтенанта Хана Нахичеванского! Какая музыка эпох, названий и имён звучит в нём. Особы императорской фамилии, сплошь отпрыски самых старинных и богатых дворянских родов России. Но, разумеется, имена не главное, важнее то, что полк отличается товариществом, лихостью. Безусловно, этот полк самый блестящий в кавалерии по своему прошлому, и по тому, что сам Государь Император служил в нём.

− Музыка − это ваши дифирамбы, ваше сиятельство, − возмутился молодой прапорщик. – Что толку от громких фамилий? Там несколько великих князей, герцог Лихтенбергский, да богачи, такие как графы Воронцовы-Дашковы, князь Вяземский, Балашов, Нарышкин, Раевский. Такое великолепие громких имён, титулов и традиций должно бы принести великие ратные подвиги, но нет. Пока ничего подобного не видно. Вот и сейчас, корпус Хана Нахичеванского отведён в тыл, из-за чего, ясно видно, обнажён наш правый фланг армии, который он должен бы прикрывать.

Все офицеры в штабе в недоумении обернулись на молодого прапорщика, стоящего у выхода из штаба и застыли в негодовании. Но неожиданный смех одного из офицеров не дал разразиться скандалу. Это смеялся Михаэль Нейгон. В срочном порядке он был переведён в состав 29-й пехотной дивизии всего неделю назад, но уже успел завоевать в ней большой авторитет.

Слова молодого прапорщика, его смелость, очень обрадовали Михаэля. Он и сам не питал иллюзий относительно успехов в сражении. Конечно, к делу подготовки войск после русско-японской войны теперь старались подходить серьёзно, с учётом требований нового времени. Кое в чём русская пехота, в канун войны, достигла хороших результатов, особенно это касалось огневой подготовки, но было и о чём задуматься.

− Что же, господа, − твердо сказал Михаэль. – Стоит признать, что у Сталуппенена конница Хана Нахичеванского и в самом деле действовала крайне вяло. И не стоит ополчаться на господина…

− Прапорщик Лавров, − напомнил молодой прапорщик свою фамилию.

− …Лаврова, − повторил за ним Михаэль. – Пусть наша армия и неплохо провела первую схватку, но трофеи маловаты, а потери слишком уж велики. Не секрет, что наших войск в этом бою было меньше, чем у противника. И конница, увы, подвела. И не стоит спорить с этим.

Позже, покидая штаб, прапорщик Лавров подошёл к Михаэлю и сказал:

− Ваше высокоблагородие, разрешите обратиться!

− Обращайтесь.

− Спасибо вам, Михаил Федорович!

− Не стоит, − махнул рукой Михаэль. – Да, первые грозные признаки необъяснимого разгильдяйства и отсутствия взаимодействия у наших полководцев должны бы вызвать у командования беспокойство, да не в наших традициях делать тщательные разборы выигранного боя.

Михаэль уже давно перестал замечать за собой, что говоря о русских традициях, употребляет слово «наши». За долгие годы жизни в Российской Империи, он был уже крепко вплетён в жизнь своей новой родины. Вплетён языком, традициями, православной верой, мыслями и чаяниями.

− И если бы беда была только в этом, − продолжил Михаэль. – К сожалению уже видны и первые признаки морального неблагополучия в наших частях. Только в роте Успенского двадцать два «пропавших без вести» бойца, и это при небольшом числе убитых и раненых в бою. Не сомневаюсь, большинство и этих «пропавших без вести» − дезертиры, сдавшиеся затем неприятелю. Да и сапоги с ног убитого Комарова уж точно стянул кто-то из своих мародёров.

У Михаэля действительно болело сердце за русскую армию, за Россию, за русский народ. Он чувствовал эту войну совершенно особенно, и чувствовал что вся она на плечах России. И теперь Михаэлю как никогда хотелось стать ближе к своим бойцам, поэтому на волне начавшихся антигерманских настроений, он даже отпустил мужицкую бороду, и благодарил про себя тех людей, которые называли его на русский манер Михаилом.

− А вы мне нравитесь Лавров! – дружески похлопал его по плечу Михаэль. – Сегодня не часто встретишь человека, не боящегося сказать правду.

На рассвете двадцатого августа Михаэль Нейгон был разбужен своим новым знакомым, молодым прапорщиком Павлом Лавровым:

− Михаил Федорович, ваше высокоблагородие, скорее просыпайтесь! Двадцать восьмую дивизию атаковали!

Оставшийся открытым, после отхода корпуса Хана Нахичеванского, тыл 28-й дивизии был атакован двумя дивизиями противника. 28-я дивизия понесла большие потери и была отброшена на восток. А поддержавшая удар Франсуа ландверная дивизия противника атаковала 29-ю дивизию ХХ-го корпуса, в которой воевали Михаэль Нейгон и Павел Лавров.

Между противниками завязался ожесточенный бой. Обстановка создалась крайне серьезная, артиллерия противника засыпала полк градом снарядов, словно свинцового цвета туча разверзлась адским огнём над русскими позициями. Земля дрожала от такого натиска. Повсюду громыхали взрывы, замертво падали солдаты, разорванные осколками. Молодой офицер Лавров совершенно растерялся, паника сковала его разум, вид убитых товарищей парализовал его волю. Он понял, что не в состоянии вести в бой свою роту.

Но Нейгон, прошедший не менее кровопролитные сражения русско-японской войны, не позволил страху взять над собой верх. Он, не обращая внимания на свист пуль, без остановки передвигался по всему расположению. Михаэль специально не пригибался при взрывах, стараясь придать смелости и уверенности своим стрелкам. Спокойно отдавал распоряжения, направлял бойцов в те места, где видел, что противник берет верх, ободрял словом и делом. Когда номер из артиллерийского расчёта упал сраженный пулей, сам на минуту встал на его место, пока не подошел боец из резерва.

Михаэль был талантливым командиром и прирожденным лидером. Своим мужеством, спокойствием он вселял стойкость и твердость в своих подчинённых. Так восхищённый его действиями сумел совладать со своим страхом и Павел Лавров. Вдохновлённый своим командиром, он сумел сделаться для него верной опорой в этом бою.

Лавров видел, что распоряжения Михаэль отдавал с такой энергией, что дух и отвага росли у стрелков с нешуточной скоростью, и потому приказание полковника Нейгона атаковать и отбросить прорвавшиеся вражеские части было немедленно приведено в исполнение.

 

Благодаря умелому командованию, полк Михаэля оказался наиболее стойким и организованным, что много поспособствовало, хоть и с трудом, но пробиться-таки к середине дня на помощь к 28-й дивизии. И вместе они сумели нанести контрудар, что заставило части германского корпуса отступить. Позже они узнают, что четыре дивизии Хана Нахичеванского бездействовали весь день сражения.

Прапорщик Павел Лавров по ходу сражения внимательно наблюдал за действиями Михаэля и пытался запомнить, учиться у него. В этот день Михаэль сделался для него кумиром. А вот само сражение стало для Лаврова ещё не главным испытанием. Главное испытание ждало его впереди.

Когда оружейный огонь затих, смолкли звуки выстрелов, все выжившие смогли внимательно оглядеть поле боя. И взору их предстала картина страшная. Михаэль и Лавров молча всматривались в то место, где находился дивизион, расстрелянный мощнейшим огнём артиллерии. Той артиллерией, стрелкам которой, они отдавали приказы.

Лавров вздрогнул и занёс руку над головой, приказывая своей роте вновь приготовиться к бою. Вражеские офицеры и канониры смотрели остекленевшими от ужаса глазами, жесты и позы их внушали боевую уверенность. Михаэль остановил Лаврова и осторожными шагами повёл за собой вперёд. Подойдя ближе, Лаврову стало понятно, что живых здесь нет.

Бешено заколотилось его сердце при виде одного немецкого офицера, совсем юнца с поднятой саблей, застывшего у своего орудия. Голова его была запрокинута, а рот открыт так, будто кричал он в последнюю секунду своей жизни, какую-то команду, и глаза его были устремлены в небо. Лавров задрожал всем телом:

− Мне почудилось, будто он жив, − шёпотом произнёс Лавров, будто убитый и впрямь живой и может услышать его. − Господь всемогущий совершенно, как живой, − перекрестился Лавров. – Вы знаете, ваше высокоблагородие, вот сейчас, от вида этих мертвецов, мне даже страшнее, чем от самого боя. Знаю, мне должно быть совестно от этого признания, но это так.

Михаэль посмотрел на солдата, о котором говорил Лавров и отёр глаза ладонью, будто пытаясь проснуться после дурного сна. Вид этого бойца и впрямь наводил ужас. Он наполовину вставил снаряд в орудие и, с не отнятыми от него руками, стоя на коленях, смотрел с каким-то особым удивлением вверх и, казалось, спрашивал, в чём дело. И всё-таки фигуры эти только издали казались живыми. Когда Михаэль с Лавровым подошли ближе, то увидели, что у офицера три четверти головы сзади были оторваны, и осталась буквально одна маска, а у солдата выбит весь живот.

− Видно, смерть была моментальная и безболезненная, − бледнея предположил Лавров. – Поэтому их лица, как живые.

Сказав эти слова, Лавров неожиданно пошатнулся и взялся за горло. Лицо его исказилось, и щёки неестественно надулись. Едва успев сделать несколько шагов в сторону от Михаэля, его вырвало.

В мирные дни Лавров не представлял себе войну такой. Он вообще не думал о ней, пока не оказался на фронте. До этого война виделась ему чем-то абстрактным, как на учениях, где есть манёвры, есть стрельбы, но реальных увечий и смертей нет и быть не должно. И вот они есть, и вот она − настоящая война, и он видит её своими глазами, и она страшна. И то, что он, командир роты, жизнь которых длится здесь не более пятнадцати дней, остался сегодня жив и даже не ранен, виделось ему большой удачей. Но, как долго будет сопутствовать ему эта удача? Насколько ещё боев её хватит? Та уверенность, что война эта ненадолго, которая преобладала в большинстве бойцов, и в Лаврове тоже, после сегодняшнего боя, стала гораздо меньше.

− Пойдёмте отсюда, − сказал Михаэль, протянув Лаврову носовой платок.

Проходя мимо батареи, расстрелянной на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшей не только открыть огонь, но даже остановиться, их взгляду снова предстала ужасающая картина убитых людей и лошадей, дружно лежащих вместе на своих местах. Глядя на убитых лошадей Михаэль сказал:

− Это вторая моя война, и, как и в японскую, не могу сдержать в себе жалости к лошадям. Бедные животные. Разве они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми?.. Ну, а вы молодец, прапорщик Лавров! Из вас выйдет славный командир!

− Спасибо, ваше высокоблагородие! Но стоит признать, я не на шутку испугался сегодня. Испугался и растерялся.

− Это от неопытности, голубчик. Вам верно не больше двадцати лет?

− Двадцать четыре. Должно быть, и этим солдатам не больше, и нашим. И у всех них есть родители. Какое горе к ним всем пришло.

− Это похвально, что вы жалеете людей. Это важно для офицера. Всегда помните об этом, ибо нет ничего страшнее жестокости офицера по отношению к своему солдату, да и к солдату противника.

− Как же иначе, ведь и у меня в Смоленске мать и сестрёнки, и у них кроме меня никого.

− Вы выходит смоленский. А отец что же?

− Отец погиб в японскую. Он из потомственных дворян был. Без него имение наше обветшало. Матушке не раз предлагали его продать, но она всегда отказывается, бережёт в память о нём, даже невзирая на то, что долги наши копятся. А сам я по окончании кадетского корпуса учился в Александровском военном училище.

− Не горюйте, голубчик, всё ещё наладится, − подбодрил Михаэль Лаврова.

Весь следующий день армия оставалась на месте, отдыхая и подтягивая тылы, и возобновила наступление днём двадцать второго августа.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru