Екатерина Дроздова
Богоявленское. Том 2. Смута
Глава 5.
Первые бои этой Первой Мировой Войны начались и тут же во всей стране, во всей необъятной Российской Империи прекратились забастовки, антиправительственные выступления. В каждом уезде витийствовали патриотически настроенные ораторы из местных жителей, тысячи людей записывались добровольцами на войну, и вся Россия превращалась в огромный госпиталь. Во дворцах открывались лазареты и производства перевязочных материалов. В одном из таких лазаретов оказался и Митька.
На начинающего Бог!
Вещанью мудрому поверьте.
Кто шлёт соседям злые смерти,
Тот сам до срока изнемог.
На начинающего Бог!
Его твердыни станут пылью,
И обречёт Господь бессилью
Его, защитники тревог.
На начинающего Бог!
Его кулак в броне железной,
Но разобьется он над бездной
О наш незыблемый чертог.
Молоденькая сестра милосердия читала раненным бойцам стихотворение Федора Сологуба, опубликованное в газете «День», и всё «стреляла» любопытными глазками на Митьку. Она мгновенно влюбилась в его мужественную красоту, в его ярко-васильковые глаза, опушённые густыми чёрными ресницами. Она влюбилась, как влюблялись многие девушки. Митька и сам часто увлекался, и даже проходя службу в армии, умудрялся заводить короткие романы. Но сейчас ему было не до них. Всё не шёл из его головы старый солдат Михайлов. Как это оказывается просто, забрать жизнь человека. Забрать вместе с мечтами, надеждами, невыполненными обещаниями. Забрать, не дав сказать прощального слова, не дав проститься с родными людьми. И, как они теперь будут без нег жить, его Акулина, да пятеро ребятишек? Неужто пропадать им теперь? И кого в этом винить? Ах, если бы он жили, где-нибудь далеко от линии фронта, где-нибудь в Сибири. Глядишь, покуда доехал бы до фронта, война б и кончилась, и не случилось бы этой его гибели и не остались бы сиротками жена Акулина, да пятеро ребятишек.
Митька хоть и продолжал ещё верить, что война скоро закончится, что все эти смерти и лишения ненадолго, что побьёт русская армия врага, на душе всё-таки оставалось скверно. Нестерпимая тяжесть повисла на сердце, мучила обида за погибших товарищей.
− Эй, браток, − отвлёк Митьку голос с соседней койки. – Ты живой? А то всё молчишь и молчишь.
− Я-то живой, − вздохнул Митька. – А вот товарищей моих дюже много полегло.
− Как звать-то тебя, браток?
− Родичи Митькой нарекли.
− А меня Яшкой. Да Митька, у этого чёртова Сталлупенена много хлопцев головы сложили. Я сам в сто пятом Оренбургском полку воевал. Тепереча и не знаю, остался ли кто акромя меня в живых. Побил нас немец изрядно, аки цыплят пощелкал.
Митька внимательно слушал героя, оказавшегося в самом пекле того боя, и горящими глазами рассматривал, пытаясь вспомнить, не видел ли его рядом с собой во время атаки противника. Но понять это было сложно, так как голова Яшки была перебинтована, а лицо сильно испорчено свежими шрамами.
− Энто да, досталось нашему корпусу, − согласился Митька с Яшкой.
− А всё из-за сволочюги Епанчина, − взорвался ругательством Яшка. – Столько хлопцев положил, и бой чуть не просрали. Погнали нас на убой в угоду генералов да полковников. Чтобы крестов они себе поболе навешали.
− Тише ты, Яшка!
− А что тише-то, Митюха? Я их не боюсь. Хватит, вдоволь уж в жизни своей набоялся народец наш горемычный. Будет с него, пора уже и голову поднять. Эх, Митька-Митька, в том-то и беда вся наша. Всё боимся правду смолвить, сами себя защитить боимся.
И всё-таки понизив голос, Яшка сказал Митьке:
− Ведь знал штаб корпуса, что наша сороковая, соседняя слева, дивизия опоздала на целый переход, и там, где они должны были быть, получилась дыра. Знали и не предупредили об этом.
− Брешишь! – возмутился Митька.
− Собака брешет, а я верно говорю. А немцы-то знали, вот и двинули нам в тыл.
И уже совсем тихо Яшка добавил:
− Измена.
− Ну, будя брехать, − снова возмутился Митька. – Что по дурости нашей россейской ещё поверю, а, чтоб измена… Брехня.
− Не слушай его парень, − послышался голос раненого бойца, услышавшего их разговор. – Не было никакой измены. А ты Яшка не мели чего не знаешь. На моих глазах дело было, когда адъютант полковнику нашему Комарову о движении немцев докладывал. А тот ему в ответ, какие, мол, немцы, что вы? Это же, говорит, наша сороковая дивизия. Ну, а уж, как немцы открыли огонь в тыл и фланг, тут же спохватились, да только поздно было. Полк-то уж дрогнул.
И немного помолчав, боец добавил:
− Митька прав, дурость это наша россейская, расхлябанность, шапкозакидательство. Огонь получился близкий, потому и страшный такой. Отступали в беспорядке. И Комаров наш, наивный, только и успел крикнуть: «Знамя! Знамя! Спасайте знамя!». И сам пал, продырявленный пулями. Вот так. И знамя мы вынести все же успели.
− Вот видишь, Яшка, − обрадовавшись этим словам, сказал Митька. – Никакой измены не было.
− Знамя-то вы вынесли, а солдат сколько полегло, − вскочил в койке Яшка. – А кто не полёг, поди, в плен сдались. Да таких, небось, большая часть полка.
− Может, и сдались, да только ведь в окружение попали, − снова не согласился с Яшкой боец. – Да, и пленные будут и убитые, потому как война это, а не казаки-разбойники.
− А, всё одно, − махнул Яшка. – Всё из-за этих сволочей, крыс штабных. Срать им на нас! Поубивали и ладно, Русь большая, других пришлют. Мы для этих генералов не люди, так, говядина, пушечное мясо. Ведь полк наш, как формировали? В три дня мобилизовывали. Пополняли местными запасными из гор.
− Ты-то почём знаешь? – усмехнулся боец.
− Верно-верно, − поддержал Яшку Митька. – Воевал со мной один из местных. Хороший был мужик.
− Твой-то мужик, может, был и хороший, − всё не унимался Яшка. – А остальные? Жиды. Тыщи две еврейчиков. Поговаривали даже, что командир полка перед выступлением подал рапорт, потому, как полк из-за них сделался слаб. И прав был, какие из жидов вояки? Так и получилось, что жиды эти, сукины дети, почти все в плен побёгли сдаваться, только бы не воевать. Ну, ничего-ничего, не далёк тот день, когда мужички наши, взявшие сейчас оружие повернут его куда надо. И война вот эта нам в помощь станется.
− Ну, будя тебе, Яшка! Не кипятись, как самовар, − попытался успокоить Митька. – Войну энту, мы к осени справим, вот поглядишь. И не всё офицерьё сволочи такие, как ты гутаришь. Вот хучь вашего Комарова взять. Вот в сводках фронтовых доброе про него пишут. А сам погиб. Ну, или хучь начальник моей дивизии, генерал Адариди. Отбил же он удар.
− Э, Митька, − протянул Яшка. – Да ты и не слухаешь меня. Что не скажи, а мы, простая солдатня, всё одно для них не люди. Нас на убой гонят, что б орденов себе поболе навешать. Ты хоть знаешь, что дальше с нашей дивизией было?
− Нет, не знаю, − с грустью ответил Митька. – Ранило меня вскоре.
− Я знаю! − тяжело дыша, отозвался фельтфебель, лежащий на койке напротив Митьки, под самым окном. Вся левая часть его тела была перебинтована, и глаз, и рука с грудной клеткой, и нога.
Митька поднялся со своей койки и подошёл ближе к фельтфебелю, так как говорил он очень тихо, из последних сил. Митька даже почувствовал себя счастливчиком рядом с ним, ведь осколки от гранаты, ранившие его в спину, не задели позвоночник, и он мог ходить. Только лишь правую руку он плохо чувствовал, но доктора обещали, что это ничего, до свадьбы заживёт.
− Я тоже из двадцать седьмой дивизии, − захрипел фельтфебель. – Все полки дрогнули. Но появился командир сотого и с ближними офицерами остановил отступление. Указал новую позицию, приказал окопаться. И немцев мы остановили. Поддали огонька. А остановилось только когда стемнело. Ох, и страх нас взял, когда мы огляделись вокруг. Всюду горящие деревни. Да, мы оставили взятый с большим трудом Герритен, но и немцы бой прекратили.
− Вы были там, господин фельтфебель? – спросил Митька.
− Был, − с трудом улыбнувшись, ответил тот. – Солдат и впрямь там много погибло, но и офицеров полегло довольно.
− Вы-то окудова знаете? – небрежно спросил Яшка.
− А оттудова, что лично воевал с командиром сотого и теми офицерами, кои не щадя себя останавливали наступление, и коих ты, солдат, так поносишь. И падали те офицеры на моих глазах замертво, но присяге не изменили. Потому нечего, солдат, тут болтовню разводить. Мне такие, как ты, смутьяны, уже встречались в японскую. Не слушай его парень!
И собрав последние силы, раненый фельтфебиль, грозно сказал Яшке:
− А ты, ещё заведёшь свои разговоры, быстро окажешься, где положено!
После этих слов в палате вновь восстановилась тишина.
Митька смотрел то направо на Яшку, то на бойца, соседа по койке слева, то на фельтфебеля, рядом с койкой, которого сидел, и прибывал в полной растерянности. Смятение закралось ему в душу, ведь каждый из них был по-своему прав и Митька не мог понять, кто же из них прав больше.
− Господин фельтфебель, разрешите обратиться? – спросил по форме Митька.
− Обращайся, боец.
− А что было потом?
− А потом генерал Ренненкампф приказал, с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, которые не удержали уже занятые позиции, в один день овладеть ими снова. Вот после полудня наша дивизия и двинулась вперёд. А дальше и изумление вышло и радость – идя мимо мест вчерашнего боя, немца мы там не нашли. Все местечки обнюхали – пропали. Только мины оставили, гады. Это меня от них так. А там, где вот этот воевал, − и фельтфебель повел здоровым глазом на Яшку. – Там жуть что было. Убитые лежали вперемешку, и наши и немцы, и Комаров… без сапог. Нашлись шакалы, нехристи, грабили убитых под покровом ночи.
Произнося эти слова, фельтфебель злобно фыркнул на Яшку, будто это он мародёрничал на поле боя. А Митька почесал голову левой рукой и тяжело вздохнув, закрыл глаза. После всего увиденного и услышанного ему теперь хотелось только одного, как можно скорее воспользоваться положенным отпуском и отправиться домой, в родное Богоявленское, которое, как ему казалось два года назад, он покидал навсегда. Захотелось обнять сестру Машу и хотя бы на некоторое время забыть об этом сражении и об этом споре своих соседей по палате. Споре, которому суждено однажды принять, куда большие масштабы.
Глава 6.
Ранним утром, когда солнце только-только взяло свой путь над заливными лугами Богоявленского, к сидящему на крыльце дома Игнатову, читающему в «Летописе войны» последние новости с фронта, подошла Полина. Она всегда просыпалась с первыми петухами потому, как на ней было много обязанностей по доу. Вот и в этот ранний час, она уже успела накормить скотину, подоить корову, прибрать в избе.
− Что вы читаете? – спросила она Игнатова.
− Сводки с фронта, − сухо ответил тот.
− Почитайте мне.
− Разве тебе это интересно? – рассмеялся в ответ Игнатов.
− Интересно. Почитайте.
− Ну, хорошо, садись.
Отерев руки о передник и поправив косынку, Полина уселась на дощатые ступени крыльца рядом с Игнатовым. Игорь начал читать:
− Восемнадцатого августа генерал Ренненкампф возобновил наступление и направил конный корпус генерал Хана Нахичеванского на Инстербург.
Однако Полина, попросившая Игоря почитать газету вслух, совсем не слушала, о чём он читает. Она только смотрела на него своими ласковыми, ещё по-девичьи наивными глазами и не могла наглядеться. Да, она была влюблена в Игнатова. Влюблена так, как может влюбиться только семнадцатилетняя девушка в мужчину старше себя на шесть лет и успевшего повидать жизнь со всех её неприглядных сторон.
Как только Игорь появился в их доме, то мгновенно занял все мысли и мечты Полины. Но она всё ещё боялась признаться в том даже самой себе. И всё-таки для неё уже стало жизненно необходимым, чтобы он был где-то рядом, где-то в поле её зрения. Когда же он неожиданно исчезал из дома, Полина скучала, не находила себе места и совершенно теряла настроение. А он попросту не замечал этого, его голова постоянно была занята какими-то другими, не известными ей мыслями.
− А это кто? – спросила Полина, ткнув пальцев на портрет в газете.
− Козьма Крючков, первый георгиевский кавалер этой войны, казак, − терпеливо пояснил Игорь. − Тут же написано. Или ты читать не умеешь?
− Умею, вот гляди.
И забрав у Игоря газету, Полина стала медленно, по слогам читать текст под рисунком со смертельно раненым казаком:
− Под-ви-ги рус-ско-го ка-за-че-ства. Пер-вая кро-вь за ро-ди-ну. Ты чес-тно пал с вра-гом в бою. Ты пер-вый про-лил кровь за ро-ди-ну свою – Те-бя за то от-чиз-на не за-бу-дет, и гор-до-стью стра-ны, твоё прос-тое имя бу-дет!
− Учиться тебе надо, − улыбнулся Игорь.
− Ой, да зачем мне? По науке коров доить или картошку садить?
− На то, Полюшка, тоже свои науки имеются, животноводство называется и агрономия.
− А вы придёте нонче вечерять с нами? – спросила вдруг Полина. – Я ухи наварю.
Игорь успел только улыбнуться в ответ, как разговор их прервал подошедший со двора Фарух.
− Полинка, чего расселась? Работы тебе нет разве? – строго сдвинул он брови. – Ступай лучше смотровую подготовь. Будешь сегодня помогать мне.
И, как только дочь ушла, Фарух тут же осёк Игнатова.
− Послушайте, голубчик, я не спрашиваю, кто вы, и зачем в Богоявленском, но предупреждаю, держитесь подальше от моей дочери. И оставьте в покое молодого барина Георгия. Должно же быть в вас хоть какое-то милосердие. Ему всего четырнадцать лет, он ещё несмышлёныш совсем. Вы что же, хотите ему жизнь поломать? Мне встречались такие, как вы. О, я хорошо знаю вашего брата. Если хотите знать, это из-за таких как вы, я был вынужден уехать из Москвы, бросить университет. Вы даже представить себе не можете, что значит для мальчика из башкирской деревни, быть принятым в Московский Университет! Меня ждала совсем другая жизнь. Вот так, голубчик. Или как у вас принято, товарищ?
Игорь слушал Фаруха спокойно, не перебивая, и так же спокойно ответил:
− Я знаю, что это значит. Я знаю, что это такое «закон о кухаркиных детях». Знаю, как больно всё это бьёт по человеку. Но придёт наше время.
И уже шепотом Игнатов добавил:
− Мы отомстим. За всё отомстим.
− А, что касается вашей дочери, − снова в полный голос заговорил Игорь. – Так я женат. Тут вам бояться нечего. И о Егоре напрасно вы так. Он умён не по годам. Он умнее, чем вам кажется. Ему хорошо знакомы истинные человеческие ценности. А главное, в его груди бьется пламенное, справедливое сердце.
− Батя, глянь-ка, − распахнув окно, крикнула Полина, и указала пальцем на дорогу. – Никак наш Митька?
По просёлочной дороге действительно шёл Митька. Шёл уверенной поступью, распрямив широкие плечи. И чем ближе подходил он к дому, тем больше ускорял шаг. Сердце его бешено колотилось, так хотелось скорее войти в свой родной дом, в котором не был два долгих года, обнять любимую сестру Машу. Но подойдя к калитке, взгляду его предстала лишь высокая трава, за которой едва виднелись заколоченные окна дома.
Митька в полной растерянности сидел посередине пустой комнаты, когда у него за спиной послышался чей-то кашель. Обернувшись, он увидел Арсения.
− Арсюха! – обрадовался Митька. – Дай-ка обниму тебя, братушка!
− А до меня Полинка прибежала, гутарит кубыть приехал ты. Я ажник ушам не поверил. А ты что же, никак раненый?
− Да, зацепило маленько. Пустяковое дело, − отмахнулся Митька. – Скоро обратно на фронт. Скажи лучше как сам? Какие у нас тута новости? Маня где?
− Как? Неужто не знаешь? – удивился Арсений. – Неужто ты и ей не писал?
− Да как-то… − замялся Митька с ответом, ведь он и впрямь за все два года своей службы в армии, не написал сестре, вырастившей его вместо матери, ни одного письма.
− В Воронеж она уехала, − вздохнул Арсений. – Сразу, как ты на службу ушёл и уехала. А так тута всё по-старому, только мужики все на фронт ушли. Я и сам пойти хотел, да батя не пустил.
− А Васька тоже на фронте?
− Васька-то? – почесал затылок Арсений. – Бог его знает. Уехал он куда-то уж год как, и с тех пор, вот вроде тебя, ни слуху, ни духу от него.
− За лучшей долей никак отправился?
− Кто знает, могёть и так. Да только смекаю я, что не без маленькой барыни тут. Она, как замуж вышла, так и пропал наш Васька.
− Да ну? – удивился Митька.
− Так вот. Ротмистр Серебрянов, брата её друг, жил у них, могёть помнишь?
− Да, припоминаю.
− Вот за него и вышла она замуж. А Ваську с тех пор, как подменили. Совсем захандрил, запил сильно.
− Погано конечно, что от земли своей тронулся. А ротмистр вроде мужик хороший.
− Ладно, чего брехать об энтом? Ты давай лучше вот что, приходи-ка к нам вечерять ноне, чего тебе тут одному делать?
Митька не думая согласился. Коротать свой маленький отпуск в одиночестве ему совсем не хотелось. И оказавшись на пороге зажиточного дома Митрофана Спиридоновича Мищенко, на Митьку мгновенно нахлынули приятные воспоминания юности. Будто и не было этих двух лет, настолько всё здесь было по-прежнему. Все те же каменные пристройки в леваде: амбар и несколько сараев. Всё та же скамейка возле забора и оплетённая виноградом беседка между домом и летней кухней.
− Митька? Ты? Бог мой!
− Тишка! – радостно крикнул Митька и бросился к старику. – Ну, что же ты кричишь-то, а? Постарел ты, отец. Постарел.
− Да так это я, Митюха, по-стариковски. Хоть тебя перед смертью увидал, а то свово Ваську, видать уже не дождусь.
− Митюха! – сбежав с крыльца, бросилась ему на шею Злата, пахнущая юностью и жасмином.
− Ну-ка, ну-ка, − взяв Злату за плечи, заулыбался Митька. − Неужто это тот самый казачок, что и в проклятый лес ходить не боялся? Скажите на милость, какая барышня получилась.
Злата улыбалась, сияя зелёными глазами. В объёмном валике её волос играло закатное солнце, а в шёлковом платье серебряное шитьё. Она была так невообразимо хороша, что и в самом деле больше походила на барыню.
− Ну, что толчётесь у порога? − послышался голос Митрофана Спиридоновича. – Давайте-ка все в хату.
И протянув свою широкую ладонь Митьке, он добавил:
− Ну, здорово, служивый! Проходи к столу, будь гостем дорогим.
А на столе уже дымился борщ с мясом, фаршированная рыба и вареники. После скудных армейских харчей, от такого изобилия у Митька аж в глазах потемнело, однако, памятуя, что в доме этом его не всегда принимали тепло, он мялся в передней. Но сегодня его ждали. Митька почувствовал это и расслабился.
− Значит, Митюха, у Сталлупенена воевал? – спросил Митрофан Спиридонович, разливая по рюмкам самогон. – Читали в газетах, читали.
− Да, в двадцать седьмой дивизии, − Митька махнул рюмку, занюхав пирожком с мясом. − Ох, и досталось нам от немцев энтих. Они нам, как долбанули во фланг, так Оренбургский полк напрочь разбили. Во какого жару задали.
− Ну, Сталлупенен-то, всё-таки взяли?
− Двадцать пятая пехотная взяла. Там двадцать девятая дивизия на выручку подоспела. Во фланг шарахнули и дело с концом.
− Эх, война-война, мать её в душу, − вздохнул Митрофан Спиридонович.
− Коряво началась война энта, Митрофан Спиридоныч, чаво гутарить. Я вот слыхал, кубыть перед боем никто из офицеров и не знал не о расположении, не о направлении удара немецкого, − вторая рюмка самогона ещё теплее разлилась внутри Митьки. Поплыла голова, язык развезался.
− Как всегда, − махнул рукой Митрофан Спиридонович. – Авось наша россейская. И, как то война энта ещё на хозяйстве нашем аукнется?
Митрофан Спиридонович вспомнил разговоры в купеческом собрании о первом месте России в мире по темпам роста в промышленности, увеличении количества товаров на экспорт в два раза. И всё это за каких-то тринадцать лет.
− Ой-ой, ой-ой, − тревожилась Василиса Ивановна, качая на коленях четырёхлетнюю Симу и всё поглядывая на Глашу, будто спрашивая: «О чём энто они гутарят, не пойму чёй-то».
Арсений же слушал рассказ Митьки с восторгом, ведь друг его теперь почитай герой. Он и в армии послужил и в бою побывал, а бодрости духа не утратил. И бабы отныне его ещё сильнее любить станут. А сам Сенька? Он и хотел на фронт попроситься, но отец волей своей железной сразу же всё за него решил. Один Арсений у него сын, и всё нажитое за долгие годы, ему наследовать полагалось. И перечить отцу было нельзя, как он сказал, так и быть должно. Да и не имел Арсений той смелости и решительности, чтобы отцу перечить. Повиноваться-то, оно всегда проще.
− Да будет вам всё о войне-то, − прервала разговор отца и Митьки Злата. – Ты, Митюха, лучше вон, на вареники налегай, а то исхудал, что и смотреть на тебя больно. Какой из тебя солдат-то, ты, поди, уж и винтовку в руках еле держишь.
Митька посмеялся, робко взирая, как Злата горкой сдобрила вареники сметаной и пододвинула ему тарелку. Да только правду она сказала. Он и сам помнил, каким в армию уходил и каким пришёл сегодня. Худой, уставший, кудри чёрные, за которые бабы его особенно любили, острижены. Но была одна, которая и такого его любить будет, и ждать будет до самой смерти. То ему и льстило и пугало одновременно. От этого и гадал он, как бы изловчиться, да не встретиться за время отпуска с Верой. Хотел он спросить совета у Арсения, друга верного, но тогда всё тайное раскроется, а Митька этого не хотел. Однако Арсений, провожая его, как на грех, остановился возле княжеской усадьбы.
− Погоди-ка, давай покурим, − Арсений достал из кармана пачку папирос, с Козьмой Крючковым на упаковке, и неумело закуривая, сказал:
− А ведь я знаю, почему Вера замуж ни за кого не идёт. Никто не знает, а я знаю. Она тебя любит, тебя ждёт.
− Будя брехать, − отмахнулся Митька.
− Верно-верно. Я ведь и сам сватался к ней, покуда ты в армии был. Думал, могёть, забыла она тебя за два года.
Митька ничего не ответил на это другу. Он хорошо знал его чувства к красавице Вере, такого не скроешь. Да и мечты Митрофана Спиридоновича породниться с княжеской семьей ему тоже были хорошо известны, Арсений этого от него и не таил. В Веру страстно влюблялись все мужчины, которые её знали, но только не Митька. Он и сам не понимал, почему так происходит, ведь она необыкновенно красива, умна, она княжна и к тому же готова ради него на всё, но настоящих чувств к ней, у него так и не возникло. И потому смотрел сейчас Митька на друга не столько с вопросом, что же ответила Вера на его сватовство, сколько с надеждой, что Вера согласилась. Если бы она согласилась, то, с каким облегчением выдохнул бы он сейчас, какой груз упал бы с его души. Но Арсений его разочаровал.
− Не люб я ей, − дрогнул его голос. – Ведь она даже отравиться пыталась. Я знаю, это она нарочно. Ты пойди к ней, одна она сегодня дома, ейные все в Воронеж уехали.
Это Арсений спас Веру в тот злополучный вечер. Почуяло что-то недоброе любящее его сердце, так захотелось вдруг её увидеть. И, несмотря на то, что Вера запретила ему приходить, Арсений пошёл её навестить. Долго стучала горничная в спальню, но Вера не открывала. Тогда сжалось сердце Арсения особенно больно, он понял, − случилось непоправимое, и недолго думая, навалился всей мощью своего возмужавшего тела на дверь, выломав её. Вера предстала перед ним мертвецки бледная с едва прощупывавшимся пульсом, но вовремя подоспевший на помощь Фарух, сумел вытащить её с того света.
Любовь Арсения к Вере была настолько велика, что он готов был отказаться от неё. Готов был отказаться от своего счастья без борьбы, ради её счастья. И Митьку слова друга тронули за душу, он хоть и не любил Веру, но зла ей никогда не желал. Он даже не предполагал, что она такая сильная, властная и расчётливая могла пойти на такой грех, как лишение себя жизни, и из-за чего? Из-за него. Митька не мог понять, как можно лишать себя жизни в двадцать лет из-за того, что тебя кто-то не любит? Из-за такого пустяка. Или он всё-таки чего-то не понимал в ней?
И вот она перед ним, стоит у камина, читает письмо. Что это, очередное любовное признание от отвергнутого ухажёра или послание с фронта от брата Андрея? Как же она сейчас была хороша, пусть бледная и исхудавшая, но всё равно очень красивая. Никогда ещё Митька не смотрел на неё с таким упоением, как сейчас.
Погружённая в чтение, Вера не замечала присутствия в зале Митьки. И на неё, такую кроткую, естественную он, казалось, готов был любоваться часами. Но вот она подняла свои чёрные угольки глаз, и тонкие ниточки её бровей взлетели вверх. Выронив письмо из рук, она бросилась к нему, такому любимому и долгожданному, но остановилась в нескольких шагах и, всплеснув руками, заплакала.
Прижав Веру к своей груди, Митька гладил её по голове сильными, но ласковыми руками и шептал:
− Что же ты, дурёха, удумала? Что же ты удумала?
