Егор Андреев
Былины Окоротья
4.
Засека
Когда дружина вышла к Горелой засеке, уже почти стемнело. Пурпурное свечение за горизонтом, умирая, исчезало, напоследок укутывая землю сумрачным покровом. Тропа, змеёй ползущая по лугам, наконец-то вывела их к тёмной, негостеприимной стене леса. На опушке деревья росли странно наклонившись. Выглядело это так, словно в стародавние времена почва здесь вдруг вздыбилась, пошла волною, да так и замерла невеки. Со временем искривленные стволы и вправду стали похожи на оборонный заруб. Живые шипы, которыми мрачные глубины леса отгородились от непрошеных гостей. Кора многих исполинов пестрела застарелыми следами гари, в вечернем сумраке походившими на потёки чёрной крови. На первый взгляд чащоба казалась угрюмой и безжизненой. Однако, присмотревшись, можно было заметить, как в сплетении ветвей нет-нет да и мелькнёт огненно-рыжий язык – хвост белки или шумно чвиркнет, подражая какому-нибудь лесному обитателю, сойка-пересмешница. Но Зареченская чаща не любит чуждых звуков. Не успев затихнуть, крик птицы растворится, сгинет вплетённый в шум ветра. В тихий заунывный скрип кривых ветвей. И вновь наступит тишина.
В стороне от тропы, вырубив подлесок, разбили свой бивак опричники. Возле поставленного шатра уютно трещал костёр. Над пламенем румянилась насаженная на самодельный вертел тушка молодой косули. Сквозь весёлый смех компании, пробивалось немелодичное мужское пение под пискливый аккомпанемент жалейки. Фырканье стреноженных коней, заглушало слова песенки, но, судя по взрывному хохоту, произведение было не храмовым псалмом.
Отдав приказ дружине разбить лагерь, Всеволод направился в сторону веселья. По дороге окольничий заглянул на поляну, на которой паслись кони. Всеволод осмотрел лошадей, потрепал гривы, прошёлся ладонью по гладким шкурам. Почувствовав влагу на пальцах, рассерженно цокнул и лишь затем вышел в круг света, рождённый пламенем костра.
Боярские сыны, развалившись на попонах и усевшись верхом на разложенные по земле, накрытые рогожей сёдла, внимали пению Куденея. Опричник как раз заканчивал строчки последнего куплета скабрезной песенки о весёлой вдовушке, не имеющей никакого представления о стыде. Синица, раздувая щёки, подыгрывал ему на двурожковой дудке. Не отрывая губ от мундштука инструмента, он умудрялся корчить забавные рожи. Наконец приспешник замолчал, под всеобщий смех и небрежные хлопки. Кудлатый и широкий, как медведь, Горица тут же протянул исполнителю жестяной кубок, которым зачерпнул напиток из небольшого пузатого бочонка. От кубышки, шёл хмельной, медово-терпкий запах алкоголя.
– О, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул всё ещё красный от усилия Сёмка Рытва, – а мы-то уж решили, заплутали вы…
– Аль назад возвратилися, – осклабившись поддакнул ему Острога, – подумавши, что раз мастера-рубаки взялись за дело, то и делать здесь больше неча. Разве что за лошадьми присматривать, да в носу ковырять.
– Не слушай их, Никитич. Дураки напились вот и гуторят, что на ум взбредёт, – Тютюря, блестя нетрезвым взглядом, поднял кубок, – Лучше выпей с нами, смочи горло после долгого пути. Бражка чудо как хороша! Не абы какое пойло, настояна на сливе.
– …Аха, – выдохнул Куденей Лоза, оторвав губы от кубка и смаргивая выступившие на глазах слёзы, – и крепка зараза!
– Благодарю. В походе пить не привык. Никогда не знаешь, что в следующем овраге поджидает, а во хмелю драться, всё равно, что Марене27 под подол пытаться заглянуть.
– А мы только так и умеем! – задорно выкрикнул Чура, – по самой кромке клинка ходим, потому как костлявой бояться – это не про нас. Двум смертям не бывать, а одной не миновать, так что неча и переживать!
– Ага, век коротать нужно так, чтоб было о чём вспомнить, – поддакнул Синица. Подставив лист лопуха, он ножом срезал на него пласт мяса с туши над огнём. Облизав выпачканные жиром пальцы, опричник принялся аппетитно уплетать оленину.
– О подвигах ратных, – поддержал его Горица.
– О порубленных врагах и добыче славной, – подхватил Некрас.
– О хмельных пирах, – пережёвывая мясо, невнятно добавил Семка.
– О девках, которых поимел, – тихо закончил Куденей, покручивая на пальце массивный перстень с родовым гербом.
– Вижу планов у вас в избытке, – прищурившись, усмехнулся Всеволод, – даже удивительно, как вы находите время стезёй опричников идти. Тех, кто должен, не жалея себя, блюсти интересы князя, служить Марь-городу. Нести порядок, покой и справедливость его жителям. Быть примером для других. Как там в вашей клятве – «кусать врагов отчизны как собака и метлой мести их из страны». Я действительно не понимаю, когда вы успеваете соблюдать обеты, раз заняты настолько, что некогда отереть опревшие спины собственных коней. Разве что в перерывах между подвигами да имением девиц.
Бояре у костра смолкли, глядя на Всеволода злыми, пьяными глазами. В глазах Митькиной стаи опасно заиграли всполохи коста.
– Что тебе нужно воевода, – тихо процедил Тютюря, разом растеряв всё своё радушие. Калыга перестал улыбаться, и красные пятна алкогольного румянца неприятно проступили на его лице.
– Пётр. Я ищу княжича. Где он?
– Здесь его, как видишь, нет. Загляни в шатёр. Наша брага для младого княжича, оказалась слишком крепкой.
Всеволод про себя отметил, с каким презрением Калыга назвал Петра княжичем. Но ничего не сказал. Бояре, как и их потомство, всегда недолюбливали Ярополка за крутой нрав, за несговорчивость и отсутствие стремления потакать их желаниям. И нелюбовь эта априори перекочевала на его сына. Пусть барчата кланялись и лебезили перед юношей, но за спиной скалили зубы подобно загнанным в угол бирюкам. Вот только юный княжич, похоже, этого не замечал. Однако Всеволод был уверен, Пётр со временем сам поймёт, где искать настоящих друзей. Людей, на которых можно положиться. Тех, кто говорит правду в глаза, даже зная, что она может не понравиться. Тех, кто прикрывает в бою спину, а не пытается воткнуть в неё кинжал. Он должен будет научиться, как его отец, ставить эту зарвавшуюся, избалованную свору на своё место. И когда момент настанет, в чём Всеволод не сомневался, он хотел бы оказаться в первых рядах зрителей. Да что там, он бы самолично подавал розги для экзекуции дворян. А пока… Пока воевода заглянул за откинутый полог шатра.
Внутри было темно и душно. Всеволоду пришлось немного постоять, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку. Когда тени стали приобретать чёткие края, он разглядел юношу, лежащего на войлочной попоне, кинутой поверх лежанки из сосновых веток. Измятый, скомканный кафтан торчал из-под головы, а на ногах всё ещё были измазанные грязью, потерявшие весь свой лоск сафьяновые сапоги. Всеволод присел рядом и с беспокойством посмотрел на княжича, мирно сопящего с полуоткрытым ртом. Как же он был юн. Совсем мальчишка. Глупый мальчишка, давший ослепить себя лоску фривольной жизни опричников. Впрочем, Всеволод не мог его в этом винить. Да и не хотел. Он сам в отрочестве мечтал о весёлой, полной приключений жизни. О славе, признании и подвигах. Но у судьбы были совсем иные планы. Во время нашествия Орды мечты многих обратились в пепел. Истаяли горьким дымом. Изошли смрадом разлагающихся тел. Чаша, полная отвара боли, лишений и смертей, была испита им до дна. Подобной доли воевода не желал никому, а в особенности сыну Ярополка, который вырос у него на глазах.
Вздохнув, окольничий принялся стягивать с княжича сапоги. Пётр что-то неразборчиво пробормотал, дыхнул перегаром и затих. Заботливо накрыв мальчика попоной, Всеволод вышел из шатра.
Когда воевода вернулся в лагерь, на земле царила ночь. Звёзды усеяли небосвод мелким, тревожно мерцающим крошевом. Окутанная лентами облаков по небу медленно ползла луна. Где-то в глубине чащи настойчиво и нудно ухал филин. Уставшие за день перехода кметы разошлись по палаткам, предавшись тяжёлому сну измотанных людей. Ветер стих вместе с шелестом листвы и скрипом веток. Лагерь словно вымер, погрузившись в тишину, нарушаемую лишь тихой перекличкой караульных да стрёкотом сверчков. К удивлению воеводы он оказался не единственным человеком, которому не спалось. У заглублённого в землю пепелища сидела одинокая сгорбленная фигура. Худое лицо с взлохмаченной, нечёсаной бородой подсвечивали алые всполохи догорающих углей.
– Что, Кузьма, сон не идёт?
Сидящий у костра мужик вытянул шею, испуганно озираясь. Палочка, которой он ворошил угли, выпала из рук, породив несколько оранжево-жёлтых, тут же погасших искр.
– Да не пугайся ты так, чай не чёрт за тобой явился, – улыбнулся Всеволод.
– Простите, энто, не признал вас, значит, сразу. Тёмно тутоти… Ну и правда ваша… не уснуть.
– Пошто ж так?
– Душа болит, – Кузьма замолчал, поднял прутик и снова принялся тыкать им в костёр, тревожа тлеющие остовы сосновых веток. Дым, идущий от огня, пах смолой и горечавкой.
– За своих переживаешь? – догадался Всеволод.
– А как не переживать? За жену, за дочерей… Их у меня… таво, двое значит. Прям бабья артель какая-то. Одна спесивица на выданье ужо, да и вторая на подходе. Как начнуть вместе с матерью донимать, так хошь в лес-то и сбегай. Заели словно блохи, а всё ж родная кровь. Скучаю по ним… и боюсь… Когда с деревни к вам в Марь-город подавался, Скверность ужо под самые ворота подступать стала. С тех пор минула седьмица. Что за это время приключилось? Неведомо. А моя хатка с краю, у самого частокола притулилась. Оттого-то и не сплю…
– Честно говоря, никто так и не понял, что за напасть такая вас преследует, – усаживаясь рядом, промолвил воевода, – расскажи о ней подробней что ли. Всё одно не спится.
Кузьма скривился, и его лицо, резко очерченное тенями, превратилось в гротескную маску злого скомороха. Отвернувшись, мужик сплюнул.
– Скверность, она и есть Скверность, что тут говорить. Порчею по лесу, по зверью идеть как… как Скверность! Ночами слышно как она рыщет по болоту. Ну а коль не повезёт, заявится и загрызёт у кого-нибудь скотину на подворье. Случалось и людей, кто впотьмах один в болото с дуру пер… того… эт самое… драла. Неровен час, глядишь и по дворам пойдёт, прям в избах живота лишать станет.
– Так Скверна приходит к вам только по ночам?
– Угум. Всегда во тьме кромешной.
– А днём где хоронится?
– Где хоронится… а шут его знает. Где-то в топях, рядом со Горшной скорбницей. Потому как там её ростков более всего. Но мы туда боле не ходим. Страшно.
– Неужель настолько? Как хоть выглядит она? Больше зубра? Похожа на шишигу? Али змея? Может быть, сродни паучьему племени?
Карась смущённо дёрнул плечами.
– Незнамо мне, поелику мы толком не видели заразу. Разве токма то, что она после себя от зверья и горемык приблудных оставляла… – Карась, неуютно кутаясь в накинутый поверх азяма кожушок, боязливо поглядел по сторонам и продолжил тихо, приглушённо:
– О-о-х, и насмотрелся я останков её трапез… Вдосталь… Век не забуду. Как вспомню, так коленки до сих пор дрожью прошибаеть…
– Что ж вы раньше-то за помощью не послали. Ежели всё так плохо?
Кузьма, нахохлившись, молчал. Сломав о колено палочку, болотник бросил две щепы в костёр. Виновато взглянув на воеводу из-под вяленки, крепач смущённо крякнул.
– Такить… не всем у нас в Логу по нраву княжье право. Кое-кто считает, что уж лучше Скверность, чем княжеский батог… Не все согласны были помощи в Марь-городе просить. Нашлись и те, кто претил мне ходить-то за подмогой, но я всё равно пошел. Куды деватися…
– Похоже, эти кое-кто пользуются в вашей деревне влиянием и властью, раз могут налагать подобные запреты.
– Он-то может, недаром войт…– с горечью подтвердил Карась, – говорит, мол, целый год трудимся, не поднимая головы, спину на подсеках гнём. Еле-еле концы с концами сводим. Ситного хлеба отродясь не ели, перебиваемся лебедой, ягодой и краюхами с обсевка, но разве ж это кого-нито волнует? Хош не хош, а тягло в Марь-город подавай. Да обязательно пушниной, мёдом и зерном… А где ж их взять-то? Одно спасает – далеко мы. В чаще. Не каждый мытарь дорогу-то к нам находит. Говорил, коли пойдём с челобитной в город, тута о нас и вспомнят, мол, разорят… Вот только не бывал наш войт в глубине болот, не видал того что там творится. Иначе по другому пел бы.
– А ты сам как считаешь? Зачем, по-твоему, я два десятка человек в Барсучий лог веду?
Кузьма отвернулся от огня. Глянул на воеводу изподлобья. Смотрел долго, испытующе с потаённой болью и… надеждой. Наконец сказал:
– Не знаю я. Но думаю уж лучше последнюю рубаху с хребта отдати, чем в сырой землице гнить… К тому же, внемлял я слухам о тебе, воевода. Народ гуторит, что, мол, справедлив ты, хоша и суров. И всё тебе едино барин пред тобою иль холоп. К кажному одинаково снесёшься.
Теперь настала очередь замолчать Всеволоду. Окольничий задумался, потирая лоб и хмуря брови, затем проворчал:
– Преувеличивает люд. Разница между паробком и боярином была, есть и будет. Таков порядок мироздания. Но ты не переживай, Кузьма, не будем мы вас грабить. Не было на то указа, да и не могло быть. Не стали б мы последнее с зареченцев сдирать. Напраслину твой войт на Ярополка взводит. Знаю я князя. Не такой он.
– И о нём люди разное болтают, – уклончиво, пряча глаза, протянул Карась. Затем раззявив щербатый рот, смачно зевнул. Часто заморгал, сгоняя с глаз выступившие слёзы.
– Иди-ка ты спать, человече. Неча ночь у кострища коротать. Тебе завтра дружину сквозь пущу вести. Никто кроме тебя дороги до Барсучьего лога не укажет, а кимарящий на ходу проводник нам не нужен. Станется, заведёшь отряд в трясину.
– Не усну я… – запротестовал было зареченец, но окольничий его строго перебил.
– Иди-иди. Заберёшься под овчину, согреешься и сам не заметишь, как сон сморит.
– Я б лучшее… того… из нутра погрелся. Выпить бы… – плаксиво пробормотал мужик.
– И думать не смей. Аль забыл мои слова? Чтобы свеж и бодр был. Не хватает нам ещё по тутошним борам за хмельным болотником плутать.
Крепач пробормотал в ответ что-то нечленораздельное и, вцепившись в полы кожушка, побрёл во тьму. Вскоре его спина в накинутом кожушке скрылась меж палаток.
Всеволод посидел ещё немного, глядя как робкими язычками голубого пламени занимаются обломки ивовой веточки. Полная луна, встав над лесом, стёрла звёзды с небосвода. Ухающий филин умолк, сменив незамысловатый вокал на более практичное занятие – охоту. Поднявшись, воевода отряхнул штаны от налипшей хвои и сухих травинок и отправился следом за Кузьмой. Добравшись до своей палатки, он рухнул на лежанку. Сон свалил его мгновенно.
5.
Самый лучший воин
Утро выдалось на удивление холодным, несвойственным даже для капризной весенней поры Окоротского края. Ночной заморозок сковал прозрачной, ломкой плёнкой лужи, покрыл седой коростой льда комли старых пней, выпал серебристой пудрой инея на листьях лопуха и папоротниковых вайях. Кружевина даже прихватила белой вязью нижние ветки деревьев и кустов. Угрюмые кметы, стуча зубами, наскоро развели костры и, похлебав походные харчи, принялись сворачивать заиндевелые палатки. В стылом воздухе висела напряжённая скованность и тишина. Слова в ней застревали, будто в сосновой живице. Разговаривать людям совершенно не хотелось.
Наконец сборы закончились, и десятки построились на опушке. Пора было отправляться в путь-дорогу. Опричники, удивив всех, поднялись раньше всех. Оседлав коней, молодцы замерли в горделивых позах у самой кромки леса. Там, где в непроглядной гуще из крапивы, рябинника и поросли ольхи виднелась едва различимая тропа, уходящая меж колоннады старых сосен.
Всеволод, бросив беглый взгляд на своих людей, с беспокойством огляделся.
Заметил он её не сразу. Врасопряха в сопровождении каурки стояла чуть поодаль от людей. В тени распушённого куста кизильника, усыпанного тёмными, мелкими листочками. Завернувшись в плащ, кудесница пыталась согреть дыханием озябшие ладони. Заметив, что он смотрит, волховуша отвернулась, сделав вид, что поправляет ремешок подпруги. В следующую секунду её фигурку скрыла широкая спина Ксыра, появившегося всё так же неизвестно откуда, и непонятно как не замеченного воеводой раньше. С неприятным чувством сожаления и вины Всеволод развернулся и пошёл к всадникам.
Как он и предполагал, бравада опричников оказалась напускной. Вчерашняя попойка не прошла для них бесследно, о чём красноречиво говорили помятые, опухшие лица молодцев. Петра среди них не оказалось.
– Вижу, утро для вас добрым не обернулось, – Всеволод встал перед строем конских морд и насупленных, недовольных физиономий с набрякшими мешками под глазами.
– Ничего, воевода, для нас похмелье не впервой. На твёрдости рук никак не отразится. Лучше расскажи куда дальше править? – позевывая, спросил Тютюря.
– Сам пока не знаю. Поведёт отряд Кузьма – мужик из местных. Мы за ним. Ты же со своими людьми замкнёшь колонну.
Калыга покорно склонил голову, на сей раз не став спорить и пытаться выторговать место во главе. И ежу понятно – в густом бору, на узкой тропке конному не развернуться. Случись нужда к отходу и всадники лишь потопчут идущих за ними гридей.
Всеволод кивком оценил понятливость Калыги.
– И ещё совет. Держите руки подле стали. Места здесь дикие, раздолье для лихого люда. К тому ж Врасопряха говорила леший где-то рядом бродит…
– Не пугай сокола вороной, не первый раз за стены вышли. Знаем, как с вольницей управляться. А в лесных пугалищь-страховидл, придуманных бабьем, чтобы стращать не желающих заснуть детишек, я не верю.
– Моё дело предупредить, – пожал плечами Всеволод, с трудом сохраняя невозмутимое выражение лица. Ему уже осточертело это напыщенное, пренебрежительное отношение дворян. Их косые, надменные взгляды и полное отсутствие дисциплины. Не будь приказа Ярополка, он давно бы прогнал барских отпрысков взашей. Но приказ был, и воеводе ничего не оставалось, как смириться и терпеть.
Оставив приспешников наедине с головной болью и перегаром, Всеволод вернулся к уже выстроившейся по-походному дружине. Там же он нашёл Петра. Молодой княжич, балансируя на одной ноге, пытался веткой счистить с подошвы налипший комок медвежьего дерьма. Дело продвигалось у него неважно. Увидев воеводу, он прекратил свои тщетные попытки, вытер сапог о траву и пошёл навстречу.
– Гой еси, Всеволод Никитич! – задорно воскликнул Пётр, – солнце встало. Пора в путь!
Проспавшийся, посвежевший юноша выглядел намного лучше своих вчерашних собутыльников. «Что ж в его возрасте это нормально» – с доброй завистью подумал воевода.
– И ты не хворай, Пётр. Отрадно видеть тебя в хорошем настроении. Для долгого пути такое в самый раз.
Княжич, подойдя к осёдланному Ставрасу – взял коня под узцы и вывел на тропу. Ярка, недовольная соседством с мерином, попыталась укусить гнедого. Воевода, ругнувшись, дёрнул норовистую кобылу за поводья.
– Пойдёшь с нами? Думал предпочтёшь общество Тютюри.
Пётр опустил глаза. Смутился. Вроде бы.
– Нет. Теперь последую твоему совету – дружину не оставлю. Князь должен оперёд всех идти, чтобы другим было понятно, кто здесь верховодит.
– Ну-ну, оперёд-то пойдёт Карась, поскольку только он дорогу знает. Но всё же рад слышать, что мои слова для тебя не пустой звук.
Пётр снова опустил глаза и теперь, вне всяких сомнений, залился краской.
– Прощения прощу, Всеволод Никитич, ежели давеча зазря тебя обидел. Просто оставаться с вами было так…
– Скучно? – понимающе ухмыльнулся Всеволод, снова одёргивая кобылу. Ярка не оставила попыток отщипнуть клок волос с гривы соседа. – Конечно, это не то, что с щёголями на рысаках скакать. Да и разговоры у них, поди, не о надоевшей пшёнке, не о натёртых в переходе мозолях, а всё о славе. О победах, про которые сложат геройские былины, живущие в устах народа целые века. О цветах под ногами и девушках на шеях.
– А хоть бы и так, – с вызовом вскинул голову Пётр, – Всё ж лучше, чем задом престол протирать. Жизнь нужно прожить так…
– Знаю, знаю. Чтоб было о чём вспомнить. Быстро, смачно и красиво. Только знаешь, что… Слава, она тоже разная бывает… порой вовсе не такая, о какой мечтал.
Пётр недоверчиво посмотрел на Всеволода из-под рыжей чёлки, явно не понимая, куда клонит окольничий. Заметив это, воевода замолчал. Ему не хотелось отпугнуть юношу излишними нравоучениями. Всеволод по себе знал, что в таком возрасте у мальчишки они не вызовут ничего, кроме отторжения. Мудрость приходит с годами – глупость остаётся навсегда.
– Вижу, обзавёлся ты обновой? – желая сменить тему, окольничий кивнул на дорогие, украшенные серебряными бляшками и сложной резьбой ножны, висевшие на поясе княжича. Из проклеенного мехом устья торчал эфес с волнообразной гардой, перевязанной ярко-алым темляком. Юноша с наигранной небрежностью потянулся к оружию, и искривлённый клинок мармарского булата легко покинул своё ложе. Дракон на рукояти, отражая свет зари, блеснул яхонтовым глазом.
– Ты об этом? – мальчишка с плохо скрываемой гордостью рубанул крапиву, – Митька подарил. Он сказал, что у настоящего воина должно быть настоящее оружие, а это самый что ни на есть всамделишный булат. Я решил, что назову его «Кровавый жнец».
– Во как. Жнец! – воевода изо всех сил старался быть серьёзным, – Хорошее имя… для меча. Только мой тебе совет княже, когда после подвигов ты станешь воздавать хвалу э… Жнецу, делай это скрытно от дружины, чтоб не вызвать…
– Зависти?
– Нет. Смеха.
– Чего? – Пётр перестал размахивать саблей и недоверчиво поглядел на воеводу. – Все великие витязи имели легендарные мечи, – сказал юноша с обидой, – У Кожемяки был Стопудень, у Хотена – Финист, у Вольги – Ракита. Разве нет?
– Твоя правда, – подтвердил Всеволод, – не припомню, чтоб Вольга в притчах бился старой мотыгой. Вот только не оружие сделало их прославленными воинами, а уменье им владеть. Все эти Финисты, Хрисаоры, Кладенецы, Иглы и Разрубатели черепов появились уже после того, как стало ясно, что в бою их хозяев очень трудно упокоить. Обычный добротный меч, топор, копье, кистень или простецкая дубина в руках умелого рубаки, тут же обрастают слухами о скрытой в них чародейской силе. О заговоре, что хранит его владельца. Воин сам не замечает, как его оружие становится легендой. Так что и называть Росланею свой палаш Самосеком не было нужды, за него это сделали другие. Меч, каким бы хорошим ни был, есть в своей сути всего лишь кусок стали, и только от владетеля оружия зависит, станут ли его враги бояться так, что придумают своему страху имя. И уж ни в коем случае нельзя привязываться к железке. Поэтому, ежели кладенец тянет тебя на дно пучины – брось его, искренний тебе совет. – Всеволод протянул руку, – Можно?
Приняв клинок у Петра, окольничий придирчиво его осмотрел. Положив указательный палец на крестовину, воевода вытянул руку вперёд, «простреливая» глазом кривизну сабли по долу, взвесил на ребре ладони, выверяя баланс, проверил прочность на изгиб, потрогал острие кромки, и, в конце концов, вернул владельцу.
– Хорошее оружие. Лёгкое и прочное. Для конного боя в самый раз, но опасайся без меры колотить им по щитам. Булат не крица, но всё ж предел прочности имеет.
– Хм… спасибо.
Паренёк принял назад саблю и смущённо вложил в пёстрые ножны.
– Наверное, и вправду, самому давать ему имя будет глупо. Пусть это сделают другие, когда я стану самым лучшим воином Окоротья…
– Прости, не понял кем?
Пётр на мгновение смутился, но тут же сверкнул серыми, отцовскими глазами и твёрдо заявил:
– Я стану самым лучшим воином. Вот увидишь. Буду как Калыга, даже лучше.
Всеволод нехорошо прищурился, недовольно хмыкнул, думая о том, что в обществе опричников Пётр с удивительной лёгкостью нахватался всякой дури. Ох, и не хотел он заниматься воспитанием мальчишки, брюзжать над ним, как старый дед, но видимо придётся.
– И кто ж такой, по твоему мнению этот самый «лучший воин»? – осторожно поинтересовался Всеволод, – Тот, кто искуснее других умеет разваливать головы недругов? А может, скачет на буланом коне, обгоняя ветер? Пьёт больше остальных? Носит ожерелье из отрубленных ушей поверженных врагов как онригарские мамлюки? Объяснишь мне, старому воркотуну?
– Ну-у, нет… – протянул Пётр, явно застигнутый вопросом Всеволода врасплох. Княжич немного постоял, подумал и изрек: – Самый лучший воин, это тот, кого все уважают и боятся. О ком слава оперёд него идёт и кого никто победить в бою не может. Прям как Митьку.
– Не спорю, Тютюря здорово умеет покрутить мечом. Но знаешь, на большаках встречались мне ребятки: наёмники, мародёры, разбойники, которые владели клинком ничуть не хуже, а может даже лучше, чем Калыга. И о них тоже молва на много вёрст окрест шла, недобрая, но всё же слава. Многие тоже говорили о них как о самых лучших воинах.
– И что же с ними стало?
– То же, что и со всеми, кто идёт тропой душегубства и разбоя. Их убили. Причём смерть они нашли от рук ничем непримечательных солдат, охотников за головами, или вконец пресытившихся их бесчинствами, простых деревенских мужиков. Говоря другими словами – не самых лучших воинов. И знаешь что? Через пару лет, имена тех, кого боялась вся округа, перед кем дрожали войты и тиуны, никто уже не мог припомнить. Все эти Черные Дроимы, Кровавые Леехи, Маль Горан ибн Каир Одно Ухо быстро забылись. Потому как человек устроен так, что старается выбросить из головы всё плохое, все беды и ужасы, что с ним случились. Люди хотят помнить лишь хорошее, так им легче жить. А посему, на мой взгляд, нет смысла быть самым лучшим воином, ежели о тебе никто не захочет вспоминать. Достаточно быть хорошим человеком. Радеть за дело правое, вставать на сторону тех, кто не может позаботиться о себе сам, жить по совести и чести. Порой это намного сложнее, чем научиться лучше всех владеть мечом.
– По-моему, ты мелешь вздор, – обиженно надулся княжич.
– Может быть, – Всеволод пожал плечами, – вот только твоего отца никто тоже не назвал бы «лучшим воином». Однако слава Ярополка гремит от ледяного взморья Хадрхейма до самого Калиграда. Кого ни спроси, любой ответит, что Ярополк Митич – князь Марь-города – славный муж, сделавший для людей намного больше, чем Вольга, убивший огнедышащего змея. Поскольку горын, разоривший в былине деревню, погубил с десяток людей не больше, а пришедший после набега Орды голод выкосил тысячи. И только усилиями Ярополка, его упорством и трудом здесь, на Окоротье, помóр среди людей удалось пережить без значительных потерь. Так вот и скажи мне, кем желанней быть – лучшим воином или хорошим и толковым человеком?
Пётр, насупившись, молчал. Всеволод не считал, что молодой княжич вот так сразу переменит свои взгляды. Но он начал сомневаться, что уже хорошо.
– Молчишь? Правильно. Подумай над моими словами. А что до славы, то вовсе необязательно добывать её мечом. Порой она сама к тебе приходит.
Пока окольничий и юноша беседовали, дружина выстроилась в колонну. В ожидании приказа люди переминались с ноги на ногу, ведя тихие пересуды. Навьюченные ослики пряли ушами. Наконец протрубил рог, и отряд тронулся с места, исчезая под сенью вековых деревьев. Шаги дружины, сначала сбивчивые и неровные, постепенно выстроились в единый, чёткий ритм, отточенный в несметном числе пеших переходов. Походный марш, которым ноги воинов привыкли пожирать поприща28, набирал свой темп.