Егор Андреев
Былины Окоротья
Перед глазами, всплыло изрезанное глубокими морщинами лицо старого князя, командовавшего ими. Как же он тогда сказал… Вроде бы: «Эх, жаль не успели до отрогов отойти, но ничего, в поле рубиться тоже славно! Есть где развернуться», – заметив тревожный гул среди городовых и вооружённых кое-как крестьян, он нахмурил брови и прикрикнул, – «Эй вы там, на левом фланге, не тряситесь так уж явно, того и гляди портки обмочите. Что бы там про этих ордынцев не болтали, помните – непобедимых врагов нет, есть недоубитые в бою. Кровь красна у всех, и что коса, что меч одинаково её отворяют. Так что держите топоры покрепче, как вас учили, да не ломайте строй. И всё у нас будет хорошо». Закончив говорить, седой кряжистый воин опустил стрелку наносника на шлеме и вынул меч. Слова грубые, простые, не имевшие ничего общего с пафосными речами героев из былин, которые рассказывала в детстве Всеволоду Смиляна. Слова, сказанные на пороге самой настоящей битвы, не из книжек, и покрытых пылью свитков. Той, что должна была разгореться прямо здесь и сейчас. Вспомнил Всеволод и то, как он – тогда ещё неотёсанный пятнадцатилетний молокосос – отчаянно трусил, видя надвигающуюся на них стену хрипящих лошадиных морд, сверкающих сабель и острых, склонённых к земле пик. И глядя на приближающуюся армаду всадников он не мог поверить, что может быть такое количество воинов в одном месте. Ему казалось, что эта гикающая, свистящая, бряцаюшая оружием лавина просто сметёт дружину князя и вооружённых чем попало ополченцев словно ураган. Он тогда ещё не знал, что это был лишь передовой отряд ордынцев. Что основные силы Магра-Бея задержались, штурмуя одну единственную башню, стоящую на Камаринском холме. Всеволод вспомнил, как они сшиблись под чудовищный, звенящий грохот и жалобное, похожее на крик ребёнка ржание лошадей. И была сеча и потоки крови. И кишки на истоптанной копытами земле. И дерьмо. И смерть.
Тогда он впервые убил человека, но даже не успел задуматься над этим, изо всех сил стараясь выжить. Ему повезло, в отличие от многих. Покаяние пришло позже, но из-за отупляющей усталости и пережитого шока он не смог его прочувствовать в полной мере. А может быть, болезненное веселье, чувство, не имевшее ничего общего с радостью, охватившее его после первого в жизни боя, смазало впечатление от убийства. Всеволод уже не помнил.
Хрипло кашлянув, воевода поднялся с колен, отряхнул штаны. Никакими словами невозможно было описать минувшее. Да он и не пытался, сведя всё к короткой справке.
– Благодаря задержке, вырванной у Орды Любомиром, Андрогаст, твой дед, сумел увести из города людей к истокам Ижены. Прикрыв со своей дружиной отход людей, он не оставил супостатам для разграбления ничего, кроме пепелища.
Позже, когда Орду совместными полками князей и конерождённых удалось прогнать назад, за горы, пленные онригары многое рассказали об осаде Камаринской Вежи. О том, как десять жалких воинов, укрывшихся внутри башни, попытались вырезать первым же штурмом, а когда сделать этого не удалось, пробовали выкурить их, затем подкупить. О том, как пять десятков доблестных нукеров полегло под стенами вежи и посрамлённый хан, полосовал нагайкой спины янычар и клялся, что самолично освежует каждого оставшегося в живых ороса. О том, как башня наконец-то пала, под ударами тарана, колдовством карижарских шаманов и ливнем горящих стрел, которыми её засыпали лучники ордынцев.
О жуткой вони, встретившей ворвавшихся внутрь жаждущих крови мстителей, поскольку десять дней десять человек ели, складывали своих мёртвых и справляли нужду в башне шириною в три сажени. О том, как сдирали живьём кожу с последнего, оставшегося в живых защитника вежи, а он при этом смеялся над белым, словно полотно ханом. О том, как в назидание остальным, Магра-Бей приказал оставить своих мёртвых воинов непогребёнными вокруг твердыни, которую они не могли захватить десять дней. Они рассказали обо всем.
С тех пор, прошло немало лет, однако так уж повелось, что любой марьгородский воин, отправляясь на восток, оставляет здесь гостинец – сулицу с подарками от тех, кто выжил благодаря Любомиру и его людям.
– Это символ, знак, что мы помним о них. Надеюсь теперь,– Всеволод посмотрел сначала на Петра, потом на притихшую волховушу, – вы понимаете, почему люди не останавливаются здесь надолго. На могиле отдых не имут.
Воевода, княжич и колдунья покинули вершину Камаринского холма, а разрушенная башня всё так же осталась стоять памятником Любомиру и его десятке. Лишь слабый ветер, гуляющий средь воткнутых в землю копий, играя, шевелил безделицы на древках. И медные вещицы, бубенцы, колокольчики и связки из монет тихонько, жалостливо позвякивали друг о друга, перешёптываясь, словно неприкаянные духи.
3. На переправе
Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни всё ещё маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита заметил конных. Видогост, как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался кто их нагоняет.
– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Пётр. Молодые, зоркие глаза княжича первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.
Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им на встречу. Всеволод не разделял восторженности Петра. Скрестив руки на груди, он терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на хорошо различимые фигурки всадников с развивающимися на ветру плащами. Кавалькада приближалась, сотрясая копытами землю, выбивая комья дёрна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.
Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников пронёсся мимо Всеволода. Обдав дружинников летящей из-под копыт грязью, всадники умчались далеко вперёд. Лихачи сопровождали свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.
Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри. Поймав на себе его взгляд Всеволод понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова сказанные окольничим в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, верховые дико гикали и верещали. Однако видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька облачился в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани красовалась вышивка. Ястреб-перепелятник – символ Марь-города пикировал с небес на невидимого врага. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод.
– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.
Калыга беспечно отмахнулся от укора.
– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям. Особливо ежели рядом лежит девчушка с круглой попкой. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?
– Что мне интересно, а что нет – моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?
Митька недовольно искривил губы, сплюнул. Красавец-конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.
– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин. Твои же лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.
– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.
– Надеюсь. А это кто с тобой, – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши, – что за тетёшка?
– На твоём месте государыню Врасопряху я бы так не называл, – понизив голос, предостерёг воевода Митьку, – Коли не хочешь окончить свои дни, покрывшись язвами от какой-нибудь неизлечимой лихоманки или обернувшись в бестию лесную. В лося там, али жабу…
– Ведьма? Серьёзно? – Калыга, дёрнув поводья, сдержал норовистого, бьющего копытом жеребца и присвистнул, – Вот уж не сказал бы.
– Её с… другом Ксыром, Хоровод нам в помощь прислал. Так что побольше уважения. Искренне советую.
– Жаль. На вид хороша девица, – Митька надув под усами губы сладко причмокнул, – как раз в моем вкусе. И подержаться есть за что, и пальцы жиром не измажешь.
– О ком это вы? – спросил подъехавший к ним Пётр.
– О жарком, что у Ипполита подают, – быстро соврал Всеволод, – Митрий вишь выехал, не успев позавтракать, вот и поминает брашно25.
Калыга звонко рассмеялся.
– Точно. Такое жаркое я б прям сейчас отведал. Чего уж там и добавки попросил бы.
Княжич недоверчиво поглядел сначала на опричника, потом на Всеволода. Но видя, что никто из них не спешит ничего объяснять, обидчиво нахохлился.
– Не хотите говорить, так и не надо!
– Не о чем тут говорить, до Засеки ещё вёрст немало, а смеркаться начнёт самое большее через три часа…, – Всеволод развернулся и уверенно зашагал по дороге, нагоняя хвост колонны. Не оборачиваясь к верховым, он на ходу закончил: – … так что ты, Калыга, пристраивай своих людей в арьергарде и вперёд. Путь нам предстоит неблизкий.
– Вот ещё, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны, – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьём. А вы сами по грязи плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.
– А вот это не тебе решать. Вы тут под началом у Петра. За ним и слово.
– Это что шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумлённо испепелив колючим взором юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов воеводы.
– Нет. В нынешнем походе – Пётр главный. На то воля Ярополка.
– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган…– начал было Тютюря, но Всеволод перебил его.
– Насколько помню, ты, потомственный боярин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?
– Нет, но ведь это смех и грех, Пётр слишком молод чтобы…
– А ну прекратите оба! – пресёк их перебранку княжич. Облизав губы, он возбуждённо привстал в седле.
– Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю – мы с Митрием и другами поскачем оперёд. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем всё окрест и дождёмся подхода остальной дружины. Вот моё слово!
– Как скажешь, княже, – Всеволод постарался, чтобы разочарование, не отразилось на лице, – только негоже это – оставлять своих людей.
– Вот ты с ними и пойдёшь, – по-юношески ломким голосом ответил Пётр. Нахохлившись он всем своим видом выказывал непреклонность.
Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.
– Ай да Петруша, ай да молодец! Поставил на место воркотуна. Пусть он сам с мужиками со своими по грязи плетётся, а мы с тобою вмиг до Засеки доскачем, да ещё и поохотиться успеем.
Юноша залился румянцем и хлестнул нагайкой Ставраса.
– Ну, так вперёд, чего мы ждём!
Кони были борзы и рванули с места, на третьем вдохе перейдя в карьер. Вытянувшись в струну, они стрелою пронеслись мимо дружины. Опричники засвистели, заулюлюкали, пустились следом. Шумный гурт умчался прочь, выбивая подковами следы в дорожной грязи.
Окольничий смотрел им вслед и чувствовал, как на душе скребутся кошки. Дурное предчувствие охватило воеводу. Холодная пятерня беспокойства, неприятно взъерошила волосы на затылке, заползла за шиворот. Так бывает, когда глубокой осенью идёшь рыбачить по первому, ещё не успевшему заматереть голубому льду. Вроде бы ты собран, осторожен, выверяешь каждый шаг, а всё ж под ложечкой сосет от тихого потрескивания под ногами. Одно неверное движение, одна ошибка и холодная вода сомкнётся над тобой, ворвётся в лёгкие, вмиг лишая дыхания и жизни.
Тяжело вздохнув, Всеволод прибавил ходу, стремясь занять своё место во главе колонны.
Вешняк, петляющий по обширным изумрудным лугам, в которые изредка вклинивались узкие, заросшие орешником и боярышником косы, постепенно вывел их к неглубокой речке. Звалась она Итменью и являлась одним из многочисленных притоков Ижены. Поросшие зелёной стеной тальника берега полого спускались к ступенчатым перекатам. На камнях вода журчала, пенилась и вихрилась, мерно колыхая бороды тины. Среди тёмно-зелёных лент водорослей, мелькали серые спины плотвы и окуней. Рыба, лениво шевеля плавниками, невозмутимо стояла в быстром течении. В прозрачной как слеза воде ей нечего не угрожало. Щуки и налимы облюбовали глубокие плёсы и не показывали свои зубастые пасти здесь, на мелководье. Единственным, кто её тревожил, был юркий зимородок. Зависнув над водой, он осколком лазурита падал вниз, чтоб ухватить серебристую рыбёшку и взмыть с её трепещущим тельцем к небесам. Маленький убийца был доволен. Окрестности кишели от поживы и ему не приходилось голодать.
Стоя на берегу, Всеволод наблюдал как дружинники, закинув сапоги на плечи, босиком бредут по каменистому дну русла. В воздухе, щекоча нос, стоял устойчивый запах мокрого ила и цветущей вахты. Окрест громко квакали лягушки, но тщания лупоглазых бестий пропадали втуне, заглушаемые гомоном реки.
– Явнутова промыть, – сказал он подошедшей Врасопряхе, – одно из немногих мест, где можно вброд переправиться через Итмень.
– А по виду и не скажешь. Ручей-ручьём, с берега на берег плюнуть можно.
– Это пока. Река Итмень не как другие реки и разливается не весной в половодье, а в середине лета, когда сходят снега на Дорогобужском перевале у Голым-горы, – пояснил воевода, – В изок26 её и не узнать. Могучая становится она. Там, – Всеволод указал рукой на запад, в сторону синеющего вдалеке горного хребта, – в ущельях на стремнине, несёт на себе камни с коня величиной. Крушит отроги скал. А здесь перейти на другой берег не стоит и пытаться. Итмень, она навроде вас, кудесников. Хоть и обычная на вид тихая протока, а копнёшь поглубже, так своя причуда.
– Надо же… интересно было бы послушать, какая-такая в нас причуда? – недовольно прищурилась волховуша, но Всеволод этого не заметил и продолжил:
– Я говорю о колдовстве. О Силе вашей. Она ведь простым смертным неведома, чужда и страшна. Деревенский мужик о плуге привык думать, о страде, ему и не понять, каким богам, хозяевам и интересам волхвы в очередной раз служат. Какую волошбу творят. Нет ему до того дела. Сказать по правде, как и ворожеям до простого крепача. Может я не прав, только вашего брата чаще встретишь на дворцовых пирах, чем на пашне в поле. Говорят, даже в чертогах Калиградского князя вежливец сидит одесную престола.
– И что с того? – морокунья гневно сдула непослушную прядь со лба. Подбоченившись вызывающе глянула на воеводу, – Коль у Ксарсагора Калиградского достает ума прислушиваться к советам дельным, мудрым, не следует его в том винить. Может, следуй все его примеру, и усобиц было б на Гальдрике поменьше, и простому люду жилось легче. Хоровод хочет изменить мир к лучшему, привнести в него порядок, а этого не сделать, стоя за сохой. Мы защищаем людей от тьмы, что прячется не только в Бездне, но и в них самих. Об этом ты не думал?
– Оно, конечно так. В сплочённости сила, и недавняя война это доказала. Только злые языки болтают, что, дескать, колдун столишный на самом деле городом и правит. Что Хоровод с годами всё сильнее забывает, для чего был создан. А кудесники, заместо служения богам, лезут в дела государственные…
– Значит вот, как ты обо мне думаешь? – холодно, даже как-то зло сказала Врасопряха, – Мол странная, чудная волховуша, которая не только может чары колдовать, да ложкою помешивать в котле со смрадным зельем, но и козни строить? Мол, и в поход-то с нами пошла, только лишь за тем, чтоб выслужиться перед князем. Корыстница, что так и грезит поблажек Хороводу выбить? Или может более того… сесть одесную престола?
– Не то я хотел сказать, – смутился Всеволод, понимая, что слова его были истолкованы неверно.
– Разве? Ежели всё не так, как говоришь, то почто в глаза мои не смотришь, Всеволод? Почто дичишься, отводишь взгляд?
Врасопряха, вдруг ухватила руку воеводы и, крепко сжав в своих ладошках, поддалась вперёд.
– Неужто, боишься меня? Как другие?
Окольничий, пересилив себя, посмотрел в лицо Врасопряхе. Узкое, немного удлинённое. Не по-крестьянски бледное, с кожей гладкой, туго обтягивающей крутые скулы. Посмотрел на губы с чётко обозначенной линией по краю, тонкие, но в то же время необычайно чувственные, образующие лёгкие морщинки на щеках, когда она улыбалась. На красивые, небрежно изогнутые брови. И наконец, Всеволод заглянул в глаза колдунье…
Непроизвольно напрягся. Вздрогнул.
Пушистые, чёрные ресницы Врасопряхи обрамляли роговицу, которая сейчас окрасилась в цвет расплавленной меди с росчерками золотистых искр по кайме зрачка. Словно застывающий металл она быстро темнела, приобретая окрас старой киновари. Склеры у колдуньи казались испещрёнными пористыми кратерами и бороздами как две маленькие полные луны. Несмотря на яркие лучи послеполуденного солнца, заметно было, как они светились мягким млечным светом. Странные, совершенно нелюдские очи.
Не в силах долго выдержать подобного зрелища Всеволод отвернулся. Он почувствовал, как Врасопряха отпустила его ладонь и отошла в сторону к торчащей из песчаного наноса разлапистой коряге. Потемневший от воды комель покрывали высохшие клочки тины и чехлики ручейников. Всеволоду показалось, что внутри у волховуши всё кипит от ярости, что она сейчас повернётся и крикнет ему в лицо какой-нибудь упрёк, оскорбление, но этого не произошло. Когда Врасопряха вновь заговорила, голос её был сух и холоден. Да что там говорить – в нём трещал мороз.
– Ксыр учуял лешего в окрестностях, воевода. Пусть твои люди не уходят ночью далеко от огня, и пусть сжигают время от времени пучки тирлича на кострах.
– Благодарю, что предупредила. Так и поступим, – чувствуя неловкость сказал Всеволод. Он было хотел как-то извиниться, но нужные слова всё никак не шли в голову, и момент был упущен.
Колдунья ещё мгновение постояла, повернувшись к нему спиной, словно ожидая что-то, затем решительно направилась к берегу реки. Туда, где в дремучих зарослях аира истошно голосили квакши. Туда, где её поджидал Ксыр, держа за узду навьюченную, лохматую лошадку.
Чувствовал воевода себя препаскудно. Глядя на удаляющуюся, прямую как тростник спину кудесницы, Всеволоду со стыда и злости захотелось что есть мочи стукнуть себя по лбу поленом. Но разве это могло что-либо исправить? Он обидел Врасопряху почём зря и теперь сожалел об этом. Всё получилось как-то глупо, бестолково. Но сделанного не вернуть. Слово не воробей – вылетело, не поймаешь. Коря себя, Всеволод следил, как воины тянут на поводу упирающихся ослов, оглашавших воздух протяжным, икающим рёвом. Помогал им в этом мокрый по самые подмышки, вызверившийся Карась. Участие болотника в переправе сводилось к тому, что он, бестолково махая ивовым прутиком, костерил на чём свет стоит ни в чём не повинных животных, их матерей, реку и погоду. При этом Кузьма проявил в сим занятии недюжее усердие и воображение, ни разу не повторив, ни одного обсценизма дважды. Судя по скверному настроению зареченца, у него закончилось припасённое в дорогу спиртное.
Когда на берегу никого не осталось воевода, чертыхнувшись, сел в седло и осторожно пустил Ярку под откос. Зайдя в реку, кобыла на секунду замерла, хлестнув бока хвостом. Вода была холодной. Неуверенно ставя копыта на осклизлые камни, лошадь тронулась вперёд. Раздувая ноздри, она фыркала и трясла гривой, но всё же шла охотно, без понукания. Течение принесло и навесило на её бабки нитки роголистника, присосавшиеся к шкуре как пиявки. В самом глубоком месте вода дошла Всеволоду до сапог, облепив ступни пеной и мелкой камышовой крошкой. Наконец, преодолев последнюю сажень, они выбрались из реки и лошадь радостно заржала. Всеволод кинул прощальный взгляд назад, на опустевший берег. В песке всё ещё виднелись следы гридей и примятые стрелки болотного хвоща.
«Вот мы и в Заречье» – подумал воевода.