Александр Дюма
Две Дианы
XXX. Неведомый узник
Господин де Сальвуазон, комендант Шатле, который принимал Габриэля при первом посещении, недавно скончался. Нового коменданта звали господин де Сазерак.
К нему-то и провели молодого человека. Беспокойство железной хваткой сжало горло Габриэля, и он не смог выдавить из себя ни слова. Молча он показал коменданту кольцо короля.
Господин де Сазерак с достоинством поклонился:
– Я ожидал вас, сударь! Час назад мною был получен приказ, имеющий к вам прямое отношение. Предъявителю этого кольца я должен беспрекословно выдать на руки безымянного заключенного, который в течение многих лет содержится в Шатле под номером двадцать один. Верно, сударь?
– Да, да, – торопливо подтвердил Габриэль, которому надежда вернула голос. – И этот приказ, господин комендант…
– Я готов его выполнить.
– О-о! И это правда? – вздрогнул Габриэль.
– Несомненно, – ответил господин де Сазерак, в голосе которого чуткое ухо уловило бы грусть и горечь.
Но Габриэль был слишком взволнован и обрадован, чтобы заметить это.
– Значит, я не сплю! Значит, мои нелепые страхи – только сон! Вы мне возвращаете узника, господин комендант! Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, государь! Тогда пойдемте скорее, умоляю вас!
И он шагнул было вперед, но вдруг как-то неожиданно обессилел и невольно остановился. Ему показалось, будто сердце его разрывается на куски, будто он задыхается. Увы, человеческая природа слишком слаба, чтобы вынести столько треволнений!..
Почти неожиданное осуществление столь долгих упований, достижение цели всей его жизни, благодарность королю, удовлетворение, любовь к отцу – все это переплелось в тугой клубок, завертелось, закружилось перед мысленным взором ослабевшего Габриэля. Ну как он мог хоть на мгновение усомниться в великодушии монарха!
Наконец он взял себя в руки.
– Простите, господин комендант, за эту минутную слабость. Как видите, бывает, что и радость трудно перенести.
– О, не извиняйтесь, прошу вас, – глухо отвечал комендант.
Габриэль, пораженный тоном, которым сказаны были эти слова, поднял взгляд на открытое, благородное лицо господина де Сазерака. В нем было столько доброты, столько сердечности!
Но странное дело – господин де Сазерак смотрел на восторженного Габриэля с каким-то затаенным сожалением. Заметив это, Габриэль побледнел, и зловещее предчувствие вновь закралось в его душу. И все-таки он поборол в себе это неожиданное сомнение и, выпрямившись, сказал:
– Теперь идемте. Я готов.
И они двинулись в подземелье.
Впереди шел слуга с факелом.
Габриэль, помимо своей воли, припоминал и эти мрачные стены, и коридоры, и лестницы, которые ему довелось уже видеть, и те полузабытые ощущения, которые владели им тогда.
Они подошли к железной двери подземелья, где он некогда увидел того изнуренного, бессловесного узника. Габриэль, не колеблясь, круто остановился.
– Здесь, – выдохнул он.
Но господин де Сазерак грустно покачал головой:
– Нет, еще не здесь.
– Как – не здесь? Вы что, смеетесь надо мной, милостивый государь?
– О, что вы! – с упреком тихо возразил комендант.
Холодный пот выступил у Габриэля на лбу.
– Простите! Но как вас понимать?
– Я должен вам сообщить прискорбную весть. Вчера вечером узника из этой камеры было велено перевести этажом ниже.
– А! Но почему? – растерялся Габриэль.
– Было обусловлено, что узник за любую попытку заговорить, за малейший крик, даже за произнесенное имя препровождается в другое, более низкое подземелье.
– Мне это известно, – еле слышно прошептал Габриэль.
Де Сазерак продолжал:
– Однажды он уже осмелился нарушить приказ, и тогда-то его и препроводили в эту страшную темницу, в которой вам довелось его видеть. Мне говорили, что вас когда-то осведомили о той пытке молчанием, на которую он был осужден.
– Верно, верно, – нетерпеливо воскликнул Габриэль, – но что же дальше?
– А дальше вот что: вчера вечером незадолго до закрытия ворот явилось в Шатле одно влиятельное лицо, имени которого я не назову.
– Это неважно. Дальше… – торопил Габриэль.
– Человек этот, – продолжал комендант, – приказал, чтобы его провели в камеру номер двадцать один. Он обратился к заключенному, тот в ответ не проронил ни слова. Я надеялся, что старец сумеет выдержать испытание; в течение получаса, несмотря на все уловки и ухищрения этой особы, узник хранил молчание!..
Габриэль тяжело вздохнул, однако не прервал мрачного повествования.
– Но после одной фразы, последней фразы, которая была сказана ему на ухо, узник приподнялся на своем ложе, слезы брызнули из его выцветших глаз, и он заговорил… Должен вам сказать: узник заговорил, клянусь вам честью! Я сам его слышал!
– И тогда? – хрипло спросил Габриэль.
– И тогда, – отвечал господин де Сазерак, – я должен был, несмотря на мои же возражения и просьбы, выполнить жестокую обязанность, предписанную мне службой! Я должен был повиноваться власти, превышавшей мою власть. И вот я перевел заключенного в подземелье, которое находится под этим!
– В подземелье под этим? – вскричал Габриэль. – Скорей туда!.. Принесем ему освобождение!
Комендант грустно покачал головой, но Габриэль не заметил этого. Он уже спускался по скользким, заплесневелым ступеням каменной лестницы, которая вела в смертоносную клоаку мрачного узилища.
Тогда господин де Сазерак жестом отпустил слугу, взял сам факел и, приложив платок ко рту, последовал за Габриэлем.
С каждой ступенькой удушливый воздух становился все тяжелее и тяжелее. В конце лестницы уже нечем было дышать. В этой губительной атмосфере могли выживать только омерзительные гады, попадавшиеся им под ноги. Но Габриэль ни на что не обращал внимания. Дрожащей рукой он взял заржавленный ключ, который ему протянул комендант, и, открыв тяжелую, источенную червями дверь, ринулся в подземелье. При свете факела в углу, на соломенном тюфяке, виднелось распростертое тело.
Габриэль бросился к нему и, приподняв, крикнул:
– Отец!
Господин де Сазерак содрогнулся от этого крика.
Но голова старца безжизненно откинулась, руки повисли, как плети.
XXXI. Граф де Монтгомери
Габриэль, стоя на коленях, поднял голову и осмотрелся вокруг со зловещим спокойствием. Но спокойствие это показалось господину де Сазераку страшнее воплей и рыданий.
Затем, как бы спохватившись, Габриэль приложил руку к сердцу старца. Так он ждал одну или две минуты, потом сдержанно и спокойно произнес:
– Ничего, ничего!.. Сердце уже не бьется, хотя тело еще не остыло…
– Какое могучее сложение! – прошептал комендант. – Он еще мог бы долго жить…
Габриэль наклонился над усопшим, закрыл ему глаза и почтительно поцеловал угасшие веки.
Господин де Сазерак попытался отвлечь его от страшного зрелища.
– Сударь, – сказал он, – если покойный вам дорог…
– Дорог? – перебил его Габриэль. – Да это же мой отец!..
– Если вам угодно воздать ему последний долг, мне разрешено выдать вам его тело.
– Неужели? – с таким же зловещим спокойствием усмехнулся Габриэль. – Значит, налицо полная справедливость и верность данному слову, этого нельзя не признать. Посудите сами, господин комендант, мне поклялись перед богом возвратить моего отца… и возвратили – вот он! Правда, не было и речи, чтоб вернуть его живым… – И он пронзительно захохотал.
– Мужайтесь, – сказал господин де Сазерак. – Проститесь с тем, кого вы оплакиваете.
– А я это и делаю, вы же видите!..
– Да, но все-таки лучше поскорее уйти отсюда. Воздух здесь вреден и опасен для жизни.
– И вот доказательство. – Габриэль указал на неподвижное тело.
– Пойдемте, пойдемте отсюда, – взял молодого человека за руку комендант.
– Хорошо, я последую за вами, – согласился Габриэль и жалобно добавил: – Но сжальтесь, подарите мне несколько минут!
Господин де Сазерак молча кивнул, а сам отошел к двери, где воздух был не такой тяжелый и зловонный.
Габриэль опустился на колени перед покойником и замер, безмолвный и неподвижный.
Что говорил он своему усопшему отцу? Искал ли он страшную разгадку на этих сомкнутых устах? Клялся ли он в священной мести? Думал ли он о прошлом или о будущем? О людях или о боге? О правосудии или о милосердии?
Так прошло пять-шесть минут.
Дышать становилось все труднее. И тогда комендант обратился к Габриэлю:
– Теперь уж я вас буду просить. Нам пора подняться наверх.
– Я готов, – отвечал Габриэль, – я готов…
Он взял холодную руку отца и поцеловал ее. Потом приложился губами ко лбу. Он не плакал. Слез не было.
– До свидания, – сказал он ему, – до свидания!
Он поднялся с колен и медленно, тяжело зашагал вслед за господином де Сазераком…
Войдя в кабинет, залитый утренним солнцем, комендант снова взглянул на своего молодого гостя и поразился: белые пряди засеребрились в его каштановых волосах.
Помолчав, господин де Сазерак мягко сказал:
– Не могу ли я вам быть полезен? Я буду счастлив сделать все, что дозволено мне должностью.
– Вы мне обещали, что я могу отдать последние почести усопшему. Сегодня вечером я пришлю людей, и, если вы соблаговолите уложить останки в гроб, они унесут и похоронят узника в его семейном склепе.
– Понятно, сударь, – ответил де Сазерак. – Эта милость для вас мне разрешена, но только при одном условии.
– При каком? – холодно спросил Габриэль.
– Если вы дадите обещание не делать никакой огласки.
– Хорошо, обещаю вам, господин комендант. Люди придут ночью и без лишних разговоров отнесут тело на улицу Садов Святого Павла, к склепу графов де…
– Прошу прощения, – торопливо перебил его комендант, – я не знаю имени заключенного, не хочу и не должен его знать. Моя должность и присяга запрещают говорить мне с вами об этом. Так что советую вам скрыть от меня такие подробности.
Габриэль гордо усмехнулся:
– Мне скрывать нечего. Скрывают только те, кто виновны.
– А вы принадлежите к несчастным, – возразил комендант. – Разве так будет не лучше?
– Во всяком случае, то, о чем вы умолчали, я угадал, и все могу вам рассказать. Например, я знаю, что некая влиятельная особа явилась сюда вечером и пожелала говорить с узником для того, чтобы заставить его разговориться! Я знаю, к каким соблазнам прибегали, чтобы он нарушил свое молчание. От этого молчания зависела вся его дальнейшая жизнь.
– Как! Вы это знали? – поразился де Сазерак.
– Конечно, знал, – ответил Габриэль. – Тот влиятельный человек сказал старцу: «Ваш сын жив!» Или: «Ваш сын покрыл себя славой!» Или: «Ваш сын несет вам освобождение!» Он сказал ему о его сыне, презренный!
У коменданта вырвался жест удивления.
– И, услыхав имя своего сына, несчастный отец, который молчал из ненависти к своему смертельному врагу, не совладал с порывом любви! Так ли оно было, милостивый государь?
Комендант, не говоря ни слова, склонил голову.
– Было так, вы не можете отрицать! Вам совершенно бесполезно отрицать, что именно сказало влиятельное лицо бедному узнику! Ну, а что же до имени этого лица… хотя вы и пытались его замолчать… угодно ли вам, чтоб я его назвал?..
– Что вы, что вы! – вскричал господин де Сазерак. – Мы здесь одни, это так, но все-таки будьте осторожны! Неужели вы не страшитесь?
– Я ничего не страшусь! Итак, это был коннетабль, герцог де Монморанси! Палача всегда видно…
– О, помилуйте! – перебил его комендант, с ужасом озираясь по сторонам.
– Что касается имени узника и моего, – спокойно продолжал Габриэль, – так оно вам неизвестно. Но мне ничто не препятствует открыться. Вы были весьма благожелательны ко мне в эти суровые часы; если вы в будущем услышите мое имя, знайте: тот, о ком идет речь, считает себя обязанным вам.
Господин де Сазерак ответил:
– И я буду счастлив узнать, что судьба не всегда так жестока к вам.
– О, это для меня теперь не столь важно. Но так или иначе, я объявляю вам, что с этой ночи, когда скончался мой отец, я – граф де Монтгомери!
Комендант Шатле, застыв на месте, не проронил ни слова. Габриэль продолжал:
– На том мы и расстанемся, милостивый государь. Примите мою благодарность. Да сохранит вас господь!
Он поклонился и твердым шагом вышел из Шатле.
Свежий утренний воздух и солнечный свет ошеломили его. Он остановился на мгновение и даже пошатнулся. Но когда прохожие стали уже на него оглядываться, он собрался с силами и зашагал прочь от этого зловещего места.
Отыскав уединенное местечко на берегу Сены, он вынул свою записную книжку и написал кормилице следующее письмо:
«Моя добрая Алоиза!
Теперь решено: не жди меня, сегодня домой я не вернусь. Мне нужно некоторое время побыть одному, побродить, подумать, подождать. Но обо мне не беспокойся, я непременно вернусь к тебе. Нынче вечером сделай так, чтобы все в доме пораньше легли спать. Ты, однако, не спи. Вечером, когда опустеет улица, в ворота постучат четверо людей со скорбной и драгоценной ношей. Ты открой им, проводи их к нашему фамильному склепу и укажи открытую гробницу, в которую они захоронят того, кого принесли. Благоговейно проследи за выполнением обряда. Потом, когда все будет кончено, дай каждому по четыре золотых экю, выпусти их и вернись обратно, дабы преклонить колени и помолиться за своего усопшего господина.
Я тоже буду молиться, но только не здесь. Так нужно. Ибо чувствую, что созерцание этой гробницы привело бы меня к страшным и безрассудным поступкам. Мне нужно побыть одному.
До свидания, моя добрая Алоиза. Скажи Андре, чтоб он помнил о госпоже де Кастро, и сама не забудь о моих друзьях из Кале. До встречи, да хранит тебя бог!
Габриэль де М.»
Написав письмо, Габриэль нанял четырех простолюдинов, дал каждому из них по четыре золотых экю в задаток и столько же обещал впоследствии. Но для этого они должны были отнести письмо по адресу, а вечером, после десяти часов, явиться в Шатле, получить от коменданта, господина де Сазерака, гроб с телом и отнести его на улицу Садов Святого Павла, в тот особняк, куда и было адресовано письмо.
Бедняки горячо поблагодарили Габриэля и поклялись в точности исполнить его поручения. Выслушав их, Габриэль печально усмехнулся: «И все это осчастливило четырех людей!»
Он решил покинуть Париж.
Дорога его проходила мимо Лувра. Закутавшись в плащ, скрестив на груди руки, он на мгновение остановился перед королевским дворцом.
– Теперь-то мы рассчитаемся! – еле слышно прошептал он и пошел дальше, вспоминая слова гороскопа, некогда составленного для графа Монтгомери магистром Нострадамусом и повторявшего ныне судьбу его сына:
Всерьез иль в игре он коснется копьем чела короля,
И алая кровь заструится ручьем с чела короля!
Ему провидение право дает карать короля —
Полюбит его и его же убьет любовь короля!
Да, это странное предсказание, уготованное его отцу, осуществилось. Действительно, граф Монтгомери в юности, играя, ударил короля Франциска I тлеющей головешкой; потом, в зрелые годы, стал соперником короля Генриха II в любви, и, наконец, вчера был умерщвлен по приказу женщины, которую любил король.
Габриэля же, в свою очередь, любила королева Екатерина Медичи. Доведет ли его судьба до последнего предначертания? Представится ли ему случай, играя, поразить короля?
И если месть свершится, Габриэлю будет совершенно безразлично, когда убьет его – раньше или позже – любовь короля!
XXXII. Странствующий рыцарь
Алоиза, давно уж привыкшая к ожиданию и одиночеству, вновь провела немало томительных часов, поджидая у окна возвращения молодого хозяина.
Когда какой-то простолюдин постучал в ворота, Алоиза сама побежала открыть. Наконец-то известие!..
Известие было ужасное!
Первые же прочитанные строки как бы заволокли туманом ее глаза, и, чтобы скрыть свое волнение, она убежала к себе в комнату и там, заливаясь слезами, дочитала до конца страшное письмо.
Но у нее был твердый характер и мужественная душа. Она взяла себя в руки, вытерла слезы и вышла к посланцу.
– Хорошо. До вечера. Я буду ждать вас и ваших товарищей.
Едва наступил вечер, она отправила спать своих домашних.
– Сегодня хозяин не ночует дома, – сказала она, а оставшись одна, подумала: «Да, хозяин возвращается, но не молодой, а старый! Кого же еще можно захоронить в семейном склепе, если не прах графа Монтгомери? О благородный мой повелитель, неужели вы унесете с собой в могилу свою тайну? Тайна! Тайна! Тайна! Повсюду тайны, повсюду страсти!..»
Скорбные размышления Алоизы закончились горячей молитвой. Было около одиннадцати часов. Улицы совсем опустели, когда в ворота глухо постучали.
Алоиза вздрогнула и побледнела, но, собрав все свое мужество, открыла ворота зловещим носильщикам. Глубоким и почтительным поклоном она встретила старого хозяина, возвращавшегося домой после такого долгого отсутствия. Потом сказала людям:
– Идите за мной. Я вам укажу дорогу.
И, освещая дорогу светильником, она повела их к склепу. Дойдя до места, носильщики опустили гроб в одну из открытых гробниц, накрыли ее плитою черного мрамора, сняли шапки, стали на колени и наскоро помолились за упокой души неизвестного раба божьего.
Потом кормилица молча проводила их и вручила им деньги, обещанные Габриэлем. Словно безгласные тени, они растворились во мраке. Не было сказано ни слова.
А Алоиза снова вернулась к склепу и там, в слезах и молитвах, провела остаток ночи.
Поутру, когда к ней пришел Андре, она, бледная, но спокойная, сказала ему:
– Дитя мое, нам не придется ожидать господина виконта. Позаботьтесь об исполнении его поручений.
– Все ясно, – грустно ответил паж. – Я сегодня же отправлюсь обратно к госпоже де Кастро.
– От имени отсутствующего нашего господина благодарю вас, Андре, за усердие, – молвила Алоиза.
Он уехал и после долгих расспросов встретился с госпожой де Кастро в Амьене.
Диана де Кастро только что прибыла в этот город в сопровождении свиты, которую предоставил ей герцог де Гиз, и пожелала немного отдохнуть с дороги в доме господина Тюре, губернатора края.
Увидев пажа, Диана изменилась в лице, но овладела собой и жестом позвала его в соседнюю комнату.
– Ну что? – спросила она, когда они остались вдвоем. – Что вы принесли мне, Андре?
– Только вот это, – подал ей паж свернутую косынку.
– О, это не перстень! – воскликнула Диана.
Наконец, придя в себя от неожиданной вести, она принялась расспрашивать Андре с пытливостью несчастных, которые жаждут испить до дна чашу своего горя.
– Господин д’Эксмес не вручил вам никакого письма для меня?
– Нет, сударыня.
– Но что вы можете мне передать на словах?
– Увы, – молвил паж, склонив голову, – господин д’Эксмес сказал только то, что возвращает вам все ваши обеты, даже тот, залогом которого была эта косынка. А больше он ничего не добавил.
– Но при каких обстоятельствах он направил вас ко мне? Вы передали ему мое письмо? Что он сказал, прочитав его? Говорите, Андре! Вы честны и преданны! От ваших слов зависит счастье моей жизни. Даже малейший ваш намек может натолкнуть меня на нужную дорогу.
– Сударыня, – отвечал Андре, – я мог бы рассказать вам все, что знаю, но знаю-то я совсем ничего.
– Говорите, все равно говорите!
И Андре заговорил. Он рассказал ей о тех приказаниях, которые Габриэль дал ему, Андре, и Алоизе на случай своего отсутствия, о тех сомнениях и тревогах, которые одолевали молодого человека. Рассказал он и о том, как, прочитав письмо Дианы, Габриэль собрался было что-то сказать, но потом раздумал и ограничился несколькими фразами. Словом, Андре, как и обещал, передал ей все, что знал. Но поскольку он плохо разбирался в сути дел, рассказ его еще больше растревожил Диану.
С грустью смотрела она на эту черную косынку, словно ожидая от нее ответа. А в голове билась беспокойная мысль: «Одно из двух – либо Габриэль узнал, что он в действительности – мой брат, либо потерял последнюю надежду разгадать эту дьявольскую тайну… Но тогда почему он не избавил меня от жестоких недоумений?»
Диана растерялась. Как ей поступить? Навеки укрыться в стенах какого-нибудь монастыря? Или вернуться ко двору, отыскать Габриэля, узнать у него всю правду и остаться при короле, дабы предохранить его от возможных опасностей?
Король? Ее отец? Но отец ли он ей? А вдруг она – недостойная дочь, спасающая короля от заслуженной мести? Какие страшные противоречия!
Но Диана была женщина, и женщина с мягкой и великодушной душой. Она сказала себе: что бы ни случилось, тот, кто мстит, иногда жалеет о свершенном, тот, кто прощает, никогда не жалеет об этом! И она решила вернуться в Париж, остаться при короле и любыми путями разузнать о деяниях и намерениях Габриэля. Кто знает, может быть, и самому Габриэлю понадобится ее заступничество! Если же ей удастся примирить их обоих, тогда совесть у нее будет спокойна и она сможет посвятить себя богу.
Приняв такое решение, Диана отбросила прочь всякие колебания, двинулась в путь и через три дня появилась в Лувре, где ее встретил с распростертыми объятиями растроганный король.
Однако эти изъявления отцовских чувств она приняла крайне сдержанно. Сам же король, которому хорошо было известно расположение Дианы де Кастро к Габриэлю, тоже испытывал какую-то тревожную растерянность. Присутствие дочери невольно напоминало ему то, о чем вспоминать не хотелось. Быть может, поэтому он и не заикнулся о предполагавшемся ее браке с сыном Монморанси: в этом смысле госпожа де Кастро могла быть совершенно спокойна.
Впрочем, ей и без того хватало забот. Ни в особняке Монтгомери, ни в Лувре, ни в других местах ничего достоверного о виконте д’Эксмесе ей не сказали. Молодой человек исчез.
Проходили дни, недели, целые месяцы. Напрасно Диана, прямо или исподволь, выспрашивала о Габриэле – никто ничего определенного о нем не знал. Некоторые уверяли, будто видели его, но заговорить с ним не решились – вид его был столь мрачен, что все от него шарахались. Более того, все эти неожиданные встречи происходили почему-то в самых различных местах: одни встречали его в Сен-Жерменском предместье, другие – в Фонтенбло, третьи – в Венсенском лесу, а некоторые – даже в Париже…
Откуда могли взяться такие разноречивые сведения?
И, однако, в этом была доля истины.
Габриэль, пытаясь избавиться от страшных воспоминаний и еще более страшных мыслей, не мог усидеть на одном месте. Нестерпимая жажда действия бросала его по всему краю. Пешком или на коне, бледный и мрачный, похожий на античного Ореста,[52] гонимого фуриями, он блуждал как неприкаянный по городам, деревням, полям, заходя в дома только на ночлег.
Однажды, когда война на севере уже утихла, он заглянул к одному своему знакомому, к мэтру Амбруазу Парэ, недавно вернувшемуся в Париж. Обрадованный Амбруаз Парэ встретил его как героя и задушевного друга.
Габриэль, словно изгнанник, возвратившийся из далеких странствий, принялся расспрашивать хирурга обо всех давным-давно известных новостях.
Так он узнал, например, что Мартен-Герр выздоровел и теперь находится, видимо, на пути в Париж, что герцог де Гиз и его армия стоят лагерем под Тионвиллем, что маршал де Терм отбыл в Дюнкерк, а Гаспар де Таванн овладел Гином и что у англичан не осталось ни одной пяди французской земли, как в том и поклялся Франциск Лотарингский…
Габриэль слушал внимательно, но новости эти не взволновали его.
– Благодарю вас, мэтр, – сказал он Амбруазу Парэ. – Мне приятно было узнать, что взятие Кале пошло на пользу Франции. Однако не только ради интереса к этим новостям явился я к вам, мэтр. Должен признаться: меня взбудоражил наш разговор в прошлом году, в маленьком домике на улице Святого Якова. Теперь мне хотелось бы побеседовать с вами о вопросах религии, которые вы постигли в совершенстве… Вы, вероятно, перешли уже на сторону Реформации?
– Да, виконт, – не колеблясь, ответил Амбруаз Парэ. – Кальвин благосклонно ответил мне на мое письмо и рассеял последние мои сомнения, последние колебания. Ныне я – один из самых ревностных среди посвященных.
– Тогда не угодно ли вам приобщить к вашему свету нового добровольца? Я говорю о себе. Не угодно ли вам укрепить мою зыбкую веру, подобно тому как вы укрепляете истерзанное тело?
– Мой долг – облегчать не только физические страдания человека, но и страдания его души. Я готов вам служить, господин д’Эксмес.
Больше двух часов длилась их беседа, во время которой Амбруаз Парэ был пылок и красноречив, а Габриэль – спокоен, печален и внимателен.
Потом Габриэль встал и, протягивая руку хирургу, сказал:
– Благодарю, наш разговор пойдет мне на пользу. Время, к сожалению, не такое, чтоб я мог открыто присоединиться к вам. Мне нужно подождать… Но благодаря вам, мэтр, я понял, что вы идете по верному пути, и отныне считайте, что я если не делом, то сердцем уже с вами. Прощайте, мэтр Амбруаз… Мы еще свидимся.
Габриэль молча распрощался с хирургом и ушел.
Через месяц, в самом начале мая 1558 года, впервые после своего таинственного исчезновения он появился в особняке на улице Садов Святого Павла.
Там было немало перемен. Две недели назад вернулся Мартен-Герр, а Жан Пекуа с Бабеттой жили там уже третий месяц. Но судьба, очевидно, не пожелала довести испытание преданности Жана до конца, и за несколько дней до возвращения Габриэля Бабетта разрешилась мертвым ребенком.
Бедная мать сильно убивалась, но в конце концов нежные утешения мужа и материнская забота Алоизы несколько смягчили ее горе.
Итак, однажды они сидели вчетвером за дружеской беседой, как вдруг дверь отворилась, и в комнату медленно и спокойно вошел хозяин дома, виконт д’Эксмес.
Они с радостными возгласами вскочили со своих мест и бросились к Габриэлю. Когда первые восторги утихли, Алоиза засыпала вопросами того, кого вслух называла «господин», а в сердце своем – «дитя мое». Где это он так долго пропадал? Что намерен делать сейчас? Останется ли наконец среди тех, кому так дорог? Но Габриэль грустно взглянул на нее и приложил палец к губам: значит, он не желает распространяться ни о прошлом, ни о будущем.
И чтобы избавиться от настойчивых расспросов, он сам стал расспрашивать Бабетту и Жана Пекуа: не нуждаются ли они в чем-нибудь, имеют ли они сведения о Пьере, оставшемся в Кале… Он посочувствовал горю Бабетты и постарался ее утешить, насколько можно утешить мать, потерявшую свое дитя.
Почти целый день провел Габриэль среди друзей и домочадцев, но хотя был он добр и любезен, по всему было видно, что пребывает он в мрачной меланхолии.
Мартен-Герр не спускал глаз со своего вернувшегося хозяина. Габриэль и с ним поговорил, но, к сожалению, ничем не напомнил о давнем обещании покарать преступника, некогда прикидывавшегося его оруженосцем. Мартен же настолько уважал Габриэля, что не смел первый заговорить с виконтом об этом.
Но вечером, уже собираясь уходить, Габриэль сам обратился к Мартен-Герру:
– Мартен, я не забыл о тебе. Я все время искал, допытывался и, кажется, нашел следы той правды, что тебя волнует.
– О, ваша светлость! – радостно пробормотал смутившийся оруженосец.
– Да, Мартен, – продолжал Габриэль, – я собрал нужные сведения и чувствую, что иду по верному пути. Но мне нужна твоя помощь, друг мой. На той неделе поезжай к себе на родину, но по дороге остановись в Лионе. Через месяц я с тобой там встречусь, и мы согласуем дальнейшие наши действия.
– Слушаюсь, ваша светлость, – отвечал Мартен-Герр. – Но неужели до той поры мы не увидимся?
– Нет, сейчас мне нужно побыть одному, – непреклонным тоном возразил Габриэль. – Я снова вас покину, и не надо меня удерживать, это меня только огорчит. Прощайте, друзья мои! Помни, Мартен, через месяц мы встречаемся в Лионе.
– Я буду вас там ждать, ваша светлость.
Габриэль тепло распрощался с Жаном Пекуа и его женой, крепко пожал руки Алоизе и, словно не замечая скорби своей старой кормилицы, ушел в ночь… И снова – беспокойные метания, снова – бродячая жизнь, на которую, казалось, он был обречен…
