Дэйв Эггерс
Захватывающие деяния искрометного гения

Полная версия

Неполный пояснительный указатель символов и метафор

Солнце = Мать

Луна = Отец

Общая комната = Прошлое

Кровь из носа = Упадок

Опухоль = Предзнаменование

Небо = Освобождение

Океан = Смертность

Мост = Мост

Бумажник = Безопасность

              Отец

              Прошлое

              Сословие

Решетка = Трансцендентальное равенство

Белая кровать = Утроба

Мебель, ковры и т. д. = Прошлое

Игрушечный медвежонок = Мать

Тоф = Мать

Куклы = Мать

Озеро Мичиган = Мать

                     Прошлое

                     Покой

                     Хаос

                     Неизвестность

Мать = Смертность

Мать = Любовь

Мать = Рак

Бет = Прошлое

Джон = Отец

Шалини = Обещание

Скай = Обещание

Я = Мать

Примечание: в использовании песни группы Journey “Any Way You Want It”^[23] не подразумевается никакого символизма.

Также автор хотел бы признаться в склонности к преувеличениям. И в склонности приврать, если все это позволяет ему выглядеть лучше, чем он есть на самом деле, или хуже, – в зависимости от того, что ему в данный момент нужно. Он также хотел признать тот факт, что нет, он не единственный, кому случилось потерять родителей, и он не единственный, кому случилось потерять родителей и остаться с младшим братом на руках. В то же время он хотел бы подчеркнуть, что возможно он единственный среди таких людей, кто имеет договор на книгу. Он хотел бы признать заслуги почтенного сенатора от штата Массачусетс. И факт, что Палестина – независимое государство. И внутреннюю логику правила немедленного повтора моментов матчей. И что он тоже прекрасно видит недостатки и просчеты книги, в чем бы они, по вашему мнению, ни заключались, и снимает шляпу перед теми, кто обратил на них внимание. И если хорошенько подумать, то в конечном итоге он хотел бы выразить признательность и своему брату Биллу, ведь его брат Билл – такой хороший человек. И достойному и преданному редактору этой книги Джеффу Клоске, и помощнице мистера Клоске Николь Грэв, которая путает гласные, но во всем остальном чудесная женщина. Спасибо, К. Лейсон, А. Куинн, Дж. Летем, В. Вида – они избавляли автора от страхов и комплексов, не говоря уж об Адрианн Миллер, Джоне Уорнере, Марни Рекуа и Саре Вауэлл, прочитавших эту книгу еще до того, как она приобрела удобочитаемый вид (пусть даже, если вспомнить, автор подбросил Уорнеру сотню, так что благодарить его вроде как не обязательно). И еще раз – всем тем, кто стал персонажами этой книги, особенно мистеру С.М.Э. – он поймет, что речь о нем. Наконец, автор хотел бы выразить признательность мужчинам и женщинам – работникам Почтовой службы Соединенных Штатов Америки – за их неблагодарный порой труд, за то, что дело свое они делали с большим достоинством и, учитывая его масштабы и объем, с поразительным профессионализмом.

А вот рисунок степлера:

I.

Через узкое высокое окно ванной декабрьский двор выглядит серым и неуютным, ветви деревьев – словно линии на чертеже. Пар из сушилки тянется из дома наружу и рассеивается, уходя вверх, в белое небо.

Этот дом – целая фабрика.

Я натягиваю штаны и возвращаюсь к матери. Иду через прихожую, мимо прачечной, в общую комнату. Закрываю за собой дверь, чтобы не было слышно, как в сушилке громыхают маленькие кроссовки.

– Ты где был? – спрашивает мать.

– В ванной, – отвечаю.

– Хм…

– Что?

– Пятнадцать минут?

– Ну, не так долго.

– Даже дольше. Что-нибудь разбил?

– Нет.

– Провалился в унитаз?

– Нет.

– Играл сам с собой?

– Я стриг волосы.

– Пупок изучал?

– Ну да. Как скажешь.

– Убрал за собой?

– Да.

Ничего я не убрал, оставил клочки спутанных каштановых волос в раковине, но мать ничего не узнает. Она не может встать и проверить.

Она лежит на диване. К этому моменту она с дивана уже не поднимается. Было время, каких-то несколько месяцев назад, когда она бодро передвигалась, ходила гулять и ездила на машине, занималась делами. Потом наступил период, когда она большую часть дня сидела в кресле у дивана, но время от времени чем-то занималась и выходила из дома. В конце концов она переместилась на диван, но даже тогда, проводя большую часть дня на диване, примерно в одиннадцать вечера вставала и босиком – даже к ноябрю с ее ног еще не сошел загар – медленно, осторожно шагая по зеленому ковру, поднималась наверх, в старую спальню моей сестры. Она спала там уже много лет – комната была выдержана в розовых тонах, чисто убрана, кровать с балдахином; и уже давно мать решила, что не может спать в одной комнате с отцом, когда тот так кашляет.

Но вот уже несколько недель как ходить наверх она перестала. Теперь она лежит на диване, не встает, сидит, откинувшись на спинку днем, и спит ночью, в ночной рубашке, с включенным до рассвета телевизором, укрытая с головы до ног теплым ватным одеялом. Тут всё понятно.

Сидя, откинувшись на спинку дивана, большую часть дня и ночи, мама поворачивает голову в сторону телевизора, и отворачивает, чтобы выплюнуть зеленую слизь в пластиковый контейнер. Контейнер – новшество. Много недель до этого она сплевывала зеленую слизь в полотенце, не одно и то же полотенце, она их регулярно меняла, всегда держа одно наготове – на груди. Но как мы с сестрой Бет вскоре обнаружили, полотенце на груди – не лучший слизеприемник, потому что, как выяснилось, зеленая слизь ужасно воняет, даже более резко, чем можно было ожидать (точно можно ожидать какого-то запаха, но не такого же). Словом, оставлять зеленую слизь, расплывающуюся и постепенно застывающую, на махровых полотенцах было нельзя. (Потому что зеленая слизь превращалась на них в корку, и отстирать их было практически невозможно. Так что полотенца были одноразовыми, и даже если использовать каждый уголок, сворачивать и переворачивать, переворачивать и сворачивать, запасы быстро истощились, хоть мы и опустошили все ванные, шкафы и гараж.) В конце концов Бет нашла выход, и мать стала сплевывать зеленую слизь в маленькую кювету, выглядевшую как попавшаяся под руку деталь от кондиционера, но на самом деле ее дали в больнице, и она, насколько нам было известно, специально предназначена для людей, сплевывающих большое количество зеленой слизи. Это пластмассовый приемник кремового цвета в форме полумесяца, который всегда можно держать под рукой и в который удобно сплевывать. Его можно приставить к подбородку и прижать ко рту полулежащего человека так, чтобы производитель зеленой жидкости мог либо приподнять голову и выплюнуть ее, либо дать жидкости стечь по его (или ее) подбородку и попасть прямо в цель. Это было важной находкой – пластиковая кювета в форме полумесяца.

– Удобная штука, правда? – спросил я, проходя мимо матери на кухню.

– Да, первый сорт, – сказала она.

Я взял в холодильнике стаканчик с фруктовым мороженым и вернулся в общую комнату.

Желудок вытащили из матери около полугода назад. Тогда уж и удалять мало чего осталось – примерно за год до того из нее уже вытащили [я бы употребил тут медицинские термины, если бы знал] все остальное. Затем соединили [что-то с чем-то] в надежде изолировать пораженную часть и назначили химиотерапию. Но, естественно, удалили не все. Кое-что осталось, и это кое-что выросло, вернулось, отложило яйца и зайцем пробралось на борт космического корабля. Какое-то время мать выглядела вполне неплохо: прошла курс химии, купила парик, потом волосы снова отросли, став более темными и ломкими. Но шесть месяцев спустя боли возобновились – что это было, расстройство желудка? Конечно, может быть, просто расстройство, отрыжка и боли, – вдруг согнется над столом во время ужина; бывает же у людей расстройство; многие принимают «Тамс»^[24]; Слушай, ма, может, я схожу за «Тамсом»? – но когда она снова легла в больницу и ее «вскрыли» – выражение врачей – и заглянули внутрь, оно уставилось на них, на врачей, словно тысяча червей из-под камня – извивающихся, блестящих, мокрых и склизких – О господи! – а может, не червей, может, это были миллионы раковых клеточек, каждая – свой собственный раковый городок, с беспорядочно разбросанным и беззаботным по части окружающей среды населением, живущим по своим законам. Когда врач вскрыл ее и на этот мир раковых клеточек внезапно обрушился ослепительный свет, они пришли в большое раздражение и были явно возмущены подобным вторжением. Выключите. Гребаный. Свет. Они пялились на врача, каждая клеточка по отдельности, хотя у этого города был единственный глаз, единственный слепой, исполненный злобы глаз посредине, и он повелительно, как способен это делать только слепой глаз, взирал на врача. Убирайся. К гребаной. Матери. Врачи сделали все от них зависящее, вырезали весь желудок, стянули все оставшееся воедино, один конец к другому, затем зашили, оставив город нетронутым, – колонистов вместе с их явным предначертанием^[25], их нефтью, торговыми центрами и разрастающимся пригородом, – заменили желудок трубкой и пакетом для внутреннего вливания. Занятная это штука – пакет для внутреннего вливания. Мать носила его с собой в сером рюкзаке – вид у него совершенно футуристический: смесь упаковки синтетического льда и паучей с жидкой едой, предназначенной для космических полетов. Мы придумали ему имя. Мы называем его «мешок».

Мы с матерью смотрим телевизор. Показывают передачу про то, как молодые спортсмены-любители, работающие маркетологами и инженерами, состязаются в силе и ловкости с профессиональными атлетами – мужчинами и женщинами. Эти спортсмены по преимуществу светловолосы и с удивительно ровным загаром. Выглядят потрясающе. Их имена звучат уверенно и неотразимо, похоже на марки американских автомобилей и электроники, вроде Файрстар, Меркьюри или Зенит^[26]. Классное шоу.

– Что это такое? – спрашивает мать, наклоняясь поближе к телевизору. Ее глаза – некогда маленькие, острые, угрожающие – ныне потускнели, пожелтели и запали, а постоянное сплевывание придало им неизменно раздраженное выражение.

– Шоу с боями, – говорю.

– Ага. – Она поворачивается и поднимает голову, собираясь сплюнуть.

– Кровь все идет? – спрашиваю я, облизывая мороженое.

– Да.

У нас идет кровь носом. Пока я был в ванной, мать зажимала нос, но недостаточно крепко, и сейчас я прихожу ей на помощь, сдавливая ноздри свободной рукой. Кожа у нее гладкая, маслянистая.

– Крепче, – говорит она.

– Хорошо, – говорю я и еще крепче сжимаю пальцы. Кожа у нее горячая.

Кроссовки Тофа продолжают громыхать.

Где-то месяц назад Бет проснулась рано, не помнит почему. Она спустилась по лестнице, где звук шагов приглушал зеленый ковер, до черного, как грифельная доска, пола прихожей. Входная дверь была открыта, закрытой оставалась только сетка. Стояла осень, на улице было холодно, и она обеими руками закрыла тяжелую деревянную дверь, щелкнула замком и пошла на кухню. Она прошла через холл, вошла в кухню, мороз начертил свои паутинные узоры по углам раздвижной стеклянной двери, оставил следы на голых деревьях во дворе. Она открыла холодильник и заглянула внутрь. Молоко, фрукты, пакеты для внутреннего вливания с подписанными сроками годности. Закрыла холодильник. Прошла из кухни в общую комнату. Шторы на большом окне, выходящем на улицу, были раздвинуты, снаружи было светло. Окно было ярким серебристым экраном, подсвеченным сзади. Она сощурилась, привыкая к освещению. Сфокусировавшись, в центре экрана – на дальнем конце подъездной дорожки – она различила фигуру отца. Он стоял на коленях.

Дело не в том, что у нашей семьи не было вкуса. Дело в том, что вкус у нашей семьи был бессистемный. Обои в ванной на первом этаже, доставшиеся нам вместе с домом, были его самым выразительным декоративным элементом, представляя собою узор из пятнадцати или около того лозунгов и выражений, распространенных во времена, когда стены оклеивали. В самую точку, Круто, С глаз долой – надписи переплетаются, образуя самые удивительные сочетания. Вот это да! скрещивается с другой надписью, и кажется, будто это указатель на выход – Туда. Слова написаны от руки, крупными красным и черным буквами на белом фоне. Дикое уродство, конечно, но тогда обои были новшеством, которое гости не могли не оценить; свидетельством, что в этой семье не обращают особого внимания на проблемы декора, а также памятью о счастливых временах, ослепительных, фантастических временах американской истории, порождавших ослепительные и фантастические обои.

Гостиная у нас с оттенком аристократизма: чистая, опрятная, полная семейных реликвий и антиквариата, в центре, на паркетном полу, – восточный ковер. Но наши подлинные наклонности, хорошо это или плохо, по-настоящему отражала общая комната – единственная, где все мы проводили много времени. Тут царил полный хаос, предметы мебели соперничали друг с другом – стиснув зубы, толкаясь локтями, – за звание самого неподходящего и неуместного. На протяжении двенадцати лет здесь господствовали кресла с кроваво-бурой обивкой. Диван времен нашей юности, тот самый, что спорил с кроваво-бурыми стульями и потертым белым ковром, был обтянут разноцветной тканью – зелено-коричнево-белой. Общая комната всегда выглядела, как корабельная каюта: стены с деревянными панелями, шесть массивных деревянных балок поддерживают, или предполагается, что поддерживают, потолок. Здесь было темно, и если не считать неизбежной гнили, изъедающей мебель и стены, ничего здесь за двадцать лет, что мы прожили в доме, фактически не изменилось. Почти вся мебель грубая, на низких ножках, как обстановка в медвежьей берлоге. Еще один диван, приобретенный позже всего остального, отцовский, длинный, покрытый чем-то вроде выгоревшего на солнце велюра, а также стоящее рядом с ним кресло, которое пять лет назад сменило своих кроваво-бурых собратьев, и еще диван-кровать с коричневой обивкой – мамины. Перед диваном кофейный столик из поперечного среза дерева, по краю которого, несмотря на лак, видна кора. Много лет назад мы привезли его с собой из Калифорнии, и, как и большинство предметов домашней мебели, он стал отражением эмоциональной философии обстановки – по отношению к мебели, лишенной эстетики, мы – словно семьи, принимающие на воспитание обездоленных детей и беженцев с разных концов света, – мы видим внутреннюю красоту и не можем сказать «нет».

Большую часть одной из стен общей комнаты занимал и занимает кирпичный камин. В камине была небольшая ниша, чтобы жарить барбекю прямо в доме, хотя мы этого никогда не делали, потому что при переезде нам сказали, что где-то в верхней части дымохода поселились еноты. Так, в течение долгих лет, ниша не использовалась, пока однажды, примерно четыре года назад, наш отец, вдохновляемый теми же непонятыми мотивами, что из года в год заставляли его украшать стоявший рядом с диваном торшер резиновыми пауками и змеями, не поставил туда аквариум. Аквариум, размеры которого были выбраны по чистому наитию, отличным образом подошел.

– Хей-хей! – сказал он, устанавливая его на место, – справа и слева свободными остались разве что сантиметр-полтора.

«Хей-хей», – вот и все, что он сказал, и прозвучало это немного в духе Фонзи^[27], а ведь на самом деле говорил седовласый адвокат в полосатых брюках. – «Хей-хей», – говорил он, совершая любые чудеса в том же духе, поражающие своим количеством и необычностью, – помимо Чуда Идеального Аквариума было, к примеру, Чудо Подключения Телевизора к Новой Стереосистеме, не говоря уж о Чуде Прокладки Проводов «Нинтендо» под Ковром, чтобы Младший Не Спотыкался, Черт Подери. (Отец был фанатом «Нинтендо».) Дабы привлечь внимание к очередному чуду, отец становился напротив любого, кому случится оказаться в комнате, и, широко ухмыляясь, торжествующе тряся над головой сцепленными руками, точно мальчишка-скаут, выигравший Дерби соснового леса^[28]. Иногда скромности ради он закрывал при этом глаза либо наклонял голову. Неужели это сделал я?

– Неудачник, – говорили мы.

– Да пошли вы, – говорил он и уходил приготовить себе большой бокал «Кровавой Мэри».

Потолок в одном углу гостиной был покрыт концентрическими кругами желтого и бурого цвета – подарок от проливных дождей прошлой весны. Дверь в прихожую держалась лишь на одной из трех петель. Полностью выцветшего и протертого до основания ковра пылесос не касался месяцами. Форточки до сих пор открыты – отец пытался закрыть их, но в этом году ему не удалось. Большое окно в общей комнате выходит на восток и, поскольку над домом нависает множество могучих вязов, света проникает мало. Освещение не сильно различается ночью и днем. В этой комнате обычно темно.

Я приехал домой из колледжа на Рождество. Наш старший брат Билл только что уехал в Вашингтон, где работает в фонде «Наследие»^[29], – что-то связанное с восточноевропейской экономикой, приватизацией и конверсией. Сестра дома и была дома весь год, потому что приостановила учебу на юридическом факультете, чтобы здесь ничего не пропустить. Когда я прихожу домой, Бет уходит.

– Куда идешь? – обычно спрашиваю я.

– Туда, – обычно отвечает она.

Я зажимаю ей нос. Идет кровь, мы стараемся остановить ее и при этом смотрим телевизор. На экране бухгалтер из Денвера взбирается по стене, пытаясь не дать атлету по имени Страйкер догнать себя и стащить на землю. Другие моменты шоу могут быть напряженными – бег с препятствиями, в котором участники соревнуются между собой, а также на время, и еще – когда они дерутся веслами с губками на концах; то и другое захватывающее зрелище, особенно если счет почти равный, а ставки высоки, но это стенолазание раздражает. Сама мысль о том, что бухгалтера, взбирающегося по стене, кто-то преследует… Никому не понравится, если кто-то или что-то преследует тебя, пока ты взбираешься по стене, хватает за щиколотки, пока ты не успел дотянуться до колокола, закрепленного наверху. Страйкер стремится дотянуться до бухгалтера и стащить его вниз – он вновь и вновь пытается схватить бухгалтера за ногу – все, что ему требуется, так это хороший захват, захват и бросок, и если Страйкеру это удастся раньше, чем бухгалтер дотянется до колокола… это самая ужасная часть всего представления. Бухгалтер поднимается стремительно, лихорадочно, обламывая ногти, и в какой-то миг кажется, что он побеждает, ведь Страйкер далеко внизу, на два человеческих роста, но вдруг бухгалтер останавливается. Он никак не может дотянуться до следующего выступа, который слишком далеко. И тогда он в буквальном смысле дает задний ход, чуть-чуть спускается, чтобы выбрать другой путь, и это невыносимое напряжение. Бухгалтер опускается на шаг вниз и вновь начинает подъем по левой стороне стены, но Страйкер возникает из ниоткуда – его даже на экране не было! – он хватает бухгалтера за ногу, за голень, дергает – и все кончено. Бухгалтер летит вниз (разумеется, он привязан веревкой) и медленно опускается на пол. Это ужасно. Никогда больше не буду смотреть это шоу.

Мама любит передачу, в которой три молодые женщины сидят на выдержанном в пастельных тонах диване и обсуждают удачные и неудачные моменты свидания вслепую, которые у них были с одним и тем же мужчиной. Из месяца в месяц мать и Бет смотрели эту передачу каждый вечер. Иногда у участников случался секс, и для его описания они использовали забавные выражения. И еще там забавный ведущий с большим носом и вьющимися темными волосами. Очень жизнерадостный человек, которому явно очень нравится его передача, и он все время веселится. В финале передачи холостяк выбирает одну из трех женщин, с которой ему хочется встретиться еще раз. И тогда ведущий делает нечто весьма удивительное: хотя он уже заплатил за три ранее описанных свидания и больше никакой выгоды ему из этого не извлечь, он все равно дает участникам деньги на следующее свидание.

Мама смотрит эту передачу каждый вечер; это единственное, что она может смотреть, не проваливаясь в сон посредине, а так происходит часто, на протяжении всего дня она то задремывает, то просыпается. А ночами не спит.

– Да спишь ты ночью, – говорю я.

– Ничего подобного, – говорит она.

– Все ночью спят, – говорю я (это у меня пунктик), – даже если кажется, что это не так. Ночь слишком длинная, чтобы все время бодрствовать. Вообще-то, бывало, когда я почти не сомневался, что не спал всю ночь, например, из-за «Вампиров Салема»^[30], – помнишь, там еще Дэвид Соул играл? Там, где людей насаживают на оленьи рога? Я тогда боялся заснуть и всю ночь не выключал переносной телевизор, стоявший у меня на животе, боялся вырубиться, потому что был уверен, что эти твари только и ждут момента, чтобы я заснул, и тогда влетят через окно или придут из коридора, укусят меня и медленно, капля за каплей…

Мать сплевывает в свой полумесяц и смотрит на меня.

– О чем это ты, черт побери?

* * *

Аквариум так и стоит в камине, но четыре или пять золотых рыбок с выпученными глазами умерли много недель назад. Вода в аквариуме, на которую сверху все еще падает фиолетовый свет, сделалась серой от плесени и рыбьих испражнений, и мутной, как «снежный шар», если его встряхнуть. Кое-что меня занимает. Меня занимает, какова эта вода на вкус. Как питательный коктейль? Как нечистоты? Может, у матери спросить: как думаешь, какова эта вода на вкус? Но вряд ли ей понравится этот вопрос. Она не ответит.

– Не посмотришь? – говорит она, имея в виду свой нос.

Я отпускаю ноздри. Ничего.

Я смотрю на нос. Летний загар еще не сошел. Кожа гладкая, смуглая.

Потом появляется кровь, сначала тонкая струйка, затем толстый угорь, выползает медленно, с трудом. Я беру полотенце и убираю его.

– Не останавливается, – говорю я.

У нее низкий уровень лейкоцитов. Кровь сворачивается плохо, так сказал доктор при последнем осмотре, поэтому кровотечения нам допускать нельзя. Любое кровотечение, сказал он, может означать конец. Да, согласились мы. Мы не беспокоились. Пока жизнь матери протекала на диване, нам казалось, что у нас есть возможность остановить кровь. Уберу подальше все острые предметы, – пошутил я. Но доктор даже не хмыкнул. Не уверен, услышал ли он меня. Я подумал было, не повторить ли, но решил, что, наверное, все-таки слышал, только шутка не показалась ему смешной. А может, все же не услышал? Тогда мелькнула идея пошутить по-новому, перевернуть шутку, так сказать, с ног на голову, добавить еще одну, и получится двоечка, как в боксе. На ножах больше не деремся, можно сказать. Ножами больше не швыряемся, можно сказать, ха-ха. Но этот доктор не любит шуток. В отличие от кое-кого из медсестер. Это наша обязанность – шутить с докторами и сестрами. Это наша обязанность – выслушивать докторов, а, выслушав докторов, Бет обычно задает докторам специфические вопросы: Как часто это принимать? Нельзя ли просто добавить это в «мешок»? Иногда я задаю вопрос и тогда привношу немного легкого юмора. Я знаю, что, сталкиваясь с неприятными обстоятельствами, лучше шутить; для юмора, как говорится, всегда есть место. Но последние несколько недель как-то не очень подтверждают это правило. Мы постоянно ищем во всем веселые стороны, но почти не находим.

– Ничего не получается. – Из подвала поднялся Тоф. Рождество было неделю назад.

– Что?

– «Сега»^[31], говорю, не работает.

– А ты ее включил?

– Да.

– Картридж с игрой до конца вставил?

– Да.

– Тогда выключи и снова включи.

– Ладно, – говорит он и уходит обратно.

За окном общей комнаты, посреди серебристо-белого квадрата, отец в костюме – в сером костюме, как на работу. Бет остановилась в дверях между кухней и комнатой и смотрела на отца. Деревья во дворе по ту сторону улицы были большие и серые, с длинными ветвями, чахлая трава на лужайке пожелтела, покрылась палой листвой. Он не шевелился. Костюм на нем, даже коленопреклоненном, обвис. Он сильно похудел. Мимо прошла кошка – серое пятно. Бет ждала, пока он поднимется.

Видели бы вы то место, где у нее когда-то был желудок. Оно стало размером с тыкву. Круглое, раздувшееся. Вот странно – желудок удалили, и даже, если память не подводит, что-то еще вокруг него, а она выглядит беременной. Живот даже из-под одеяла выпирает. Думаю, это из-за рака, но ни у матери, ни у Бет я не спрашивал. Или живот вздувался, как у голодающего младенца? Не знаю. Я не задаю вопросов. Когда я до этого сказал, что задаю вопросы, я солгал.

Кровь из носа идет уже около десяти минут. Недели две назад у матери уже шла кровь носом, Бет не смогла ее остановить, и они вызвали скорую. Врачи продержали мать в больнице два дня. Ее навестил онколог, который иногда нам нравился, а иногда нет, – пришел, посмотрел историю болезни, прицепленную к планшету из нержавейки, присел на край кровати, поболтал – он уже много лет наблюдал мать. Ей сделали переливание крови и анализ на содержание белых кровяных телец. Хотели подержать подольше, но она настояла на выписке; ей было страшно там оставаться, хотела покончить с больницами, не желала…

Она выписалась из больницы опустошенной, подавленной и теперь, благополучно оказавшись дома, не хотела возвращаться назад. Она заставила меня и Бет пообещать, что мы никогда ее больше туда не отправим. Мы пообещали.

– Окей, – сказали мы.

– Я серьезно, – сказала она.

– Окей, – сказали мы.

Я еще сильнее, насколько возможно, закинул ее голову назад. Спинка дивана была мягкой и удобной.

Она сплевывает. Она привыкла сплевывать, но все еще издает напряженные, как при рвоте, звуки.

– Больно? – спрашиваю я.

– Больно – что?

– Сплевывать?

– Нет, глупыш, от этого легче.

– Извини.

Снаружи проходит семья: мать, отец, маленький ребенок в зимних штанах и куртке и коляска. Они не смотрят в наше окно. Трудно сказать, знают ли они, что у нас происходит. Может, и знают, но просто вежливые. Многие знают.

Мать любит, когда шторы раздвинуты, чтобы были видны двор и улица. Днем снаружи часто бывает очень светло, но хотя через окно свет виден хорошо, в комнату он проникает неохотно, так что никакого освещения не дает. Я не сторонник раздвинутых штор.

Некоторые знают. Конечно, знают.

Многие знают.

Все знают. Все говорят. Ждут.

У меня на них есть планы – на любопытствующих, сующих нос не в свое дело, сочувствующих – есть богатые фантазии касательно тех, для кого мы – смешные и жалкие – источник для сплетен. Я представляю себе удушение – Тссс, я слышу, как у нее – хруст! – ломаются шейные позвонки – Что же будет с этим несчастными дет… Бах! – Я представляю, как пинаю тела, они падают на землю, извиваются, плюются кровью и… Господи Иисусе, Господи Иисусе, мать твою, простите меня, простите! – молят о прощении. Я поднимаю их высоко над головой, швыряю вниз, ломаю о колено, позвоночники у них что деревянные рейки. Неужели не видите? Я заталкиваю обидчиков в огромные резервуары с кислотой и смотрю, как они отчаянно стараются выбраться, орут, а кислота разъедает их тела. Мои руки тянутся к ним, рвут их на части – я вырываю у них сердца, кишки и отбрасываю в сторону. Я проламываю черепа, отсекаю головы, орудую бейсбольной битой – способ и мера наказания зависит от личности оскорбителя и характера оскорбления. Те, кто не нравятся моей матери или не нравятся мне, – первые в очереди, и их ждет самое худшее – чаще всего долгое медленное удушение: их лица краснеют, потом багровеют, потом лиловеют. Те, кого я почти не знаю, – вроде семьи, только что прошедшей мимо, – худшего избегут. Ничего личного. Я перееду их машиной.

Кровь из носа и меня, и мать несколько тревожит, но мы пока действуем, исходя из того, что она остановится. Пока я зажимаю ей ноздри, она крепко держит – полумесяц, покоящийся у нее на груди, под самым подбородком.

И тут мне в голову приходит великолепная идея. Я стараюсь рассмешить ее, произнося слова так, как произносят их люди с зажатым носом.

– Ну? – говорю я. – Пожалуйста.

– Нет, – отвечает она.

– Ну давай.

– Прекрати.

– Что?

* * *

Руки у матери жилистые и сильные. На шее видны вены. На спине веснушки. Она, бывало, показывала фокус: делает вид, что отрывает большой палец, хотя на самом деле, конечно, ничего подобного. Вы же знаете, как это выглядит? Фалангу большого пальца на правой руке ставят так, что она выглядит фалангой левого, а дальше ее начинают дергать вверх-вниз, прикрыв указательным пальцем: прижать – оторвать. Фокус довольно неприятный, тем более в исполнении моей матери: руки у нее дрожали, тряслись, вены на шее вздувались, на лице напряжение, будто палец и впрямь отрывают. Детьми мы смотрели на это зрелище одновременно с восторгом и страхом. Мы понимали, что все это не по-настоящему, мы видели этот фокус десятки раз, но от этого сила его воздействия не уменьшалась, потому что у матери был неповторимый физический облик – она вся состояла из кожи и мышц. Мы заставляли ее показывать фокус нашим друзьям, и их он тоже и завораживал, и приводил в ужас. Но дети ее любили. Все знали ее со школы – в начальной школе она ставила спектакли, поддерживала ребят, чьи родители разводились, она знала их и любила и никогда не стеснялась приобнять каждого, особенно стеснительных, – был у нее какой-то естественный дар понимания, полное отсутствие сомнения в том, что она делает, и от этого людям становилось легко, и это так отличало ее от некоторых других матерей, сентиментальных и неуверенных в себе. Конечно, если ей кто-то не нравился, он сразу чувствовал это. Кто-нибудь вроде Тоби Уилларда – плотного толстячка с вечно немытыми светлыми волосами, жившего в квартале от нас. Он, бывало, стоял на улице и, когда мать проезжала мимо, показывал ей средний палец. «Плохой мальчик», – говорила она о таких, – и это были не просто слова, мать была наделена некоей внутренней твердостью, с которой приходилось считаться в любых обстоятельствах – и заносила их в черных список, где они оставались вплоть до момента, пока не извинятся (Тоби, к сожалению, этого не сделал), и тогда снова заслужат, как и все остальные, любовь и ласку. При всей незаурядной физической силе ее главная сила сосредоточивалась в глазах, маленьких голубых глазах, и ее убийственный прищур безошибочно говорил: для защиты того, что ей дорого, она не задумываясь воплотит скрытую во взгляде угрозу, и ничто ее не остановит, – она переедет обидчика, как бульдозер. При этом силу свою она вовсе не демонстрировала, в мышцах ее ощущалась полная непринужденность и уверенность в себе. Готовя салат, она могла порезать палец, чаще всего большой, отрезать кусочек плоти, кровь заливала все вокруг: помидоры, разделочную доску, раковину; и мы с ужасом, боясь, что она умрет, смотрели на нее снизу вверх. А она просто морщилась, подставляла руку под кран, смывала кровь, промокала порез бумажной салфеткой и продолжала нарезать овощи, а кровь медленно сочилась через салфетку и, как и положено, растекалась от центра раны.