Дэйв Эггерс
Захватывающие деяния искрометного гения
© David («Dave») K. Eggers, 2000, 2001
© Перевод. А. Анастасьев, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2021
* * *
Опубликовано в США издательством «Винтидж Букс», подразделением «Рэндом Хаус, Инк.», Нью-Йорк. «Рэндом Хаус» целиком принадлежит громаднейшей немецкой компании «Бертельсманн А.Г.», которая владеет слишком многим, всего не перечислить. Тем не менее, независимо от того, насколько велики такие компании, чем бы ни владели, сколько бы ни зарабатывали, их влияние на повседневную жизнь и души людей, как и влияние 99 процентов того, что делают официальные лица в таких городах, как Вашингтон, или Москва, или Сан-Паулу, или Окленд, их влияние на короткую, полную опасностей жизнь людей, которые бредут по жизни, спят и видят сны, где плавают в кровотоке, которые любят запах резинового клея, а во время полового акта мечтают о полетах в космос, очень и очень мало, и поэтому вряд ли о нем стоит беспокоиться.
Часть данной книги в несколько иной форме печаталась в журнале «Нью-Йоркер».
Впервые опубликовано в США немного в другом виде в 2000 г. издательством «Саймон и Шустер», Нью-Йорк.
Примечание. Это художественное произведение является вымыслом только в тех многих случаях, когда автор не мог вспомнить точных фраз, сказанных определенными людьми, и точного описания определенных предметов, так что ему пришлось заполнять пробелы. В остальных случаях все персонажи, события и диалоги реальны, не являются плодом воображения автора, поскольку на момент написания данной книги у автора не было никакого воображения для такого рода вещей и он не мог придумать историю или персонажей – это для него было бы равносильно вождению автомобиля в костюме клоуна, – особенно когда он мог многое рассказать о своей жизни – правдивой, печальной и вдохновляющей, о реальных людях, которых он знал, и, конечно, о впечатляющих выкрутасах своего захватывающего и сложного ума. Любое сходство с реальными людьми, живыми или мертвыми, должно быть очевидным для них и тех, кто их знает, особенно если автор был достаточно любезен, чтобы указать их настоящие имена и в некоторых случаях еще и телефонные номера. Все описанные здесь события действительно происходили, хотя иногда автор позволял себе некоторые, очень небольшие, вольности с хронологией, но это его право как американца.
Прежде всего:
Я устал.
Сердце мое чисто!
А также:
Вы устали.
Сердце ваше чисто.
Правила и предложения для тех, кто хочет получить удовольствие от чтения этой книги
• Крайней нужды читать это предисловие нет. Серьезно, нет. Оно написано главным образом для самого автора, а также ради тех, кто, дочитав до конца эту книгу, почему-либо обнаружил, что читать им больше нечего. Если же вы уже прочли это предисловие и пожалели об этом, приносим свои извинения. Надо было предупредить еще раньше.
• Точно так же нет чрезмерной необходимости в том, чтобы читать раздел, в котором автор выражает свою признательность тем, кто помог в работе над этой книгой. Многие из ее первых читателей (см. стр. XLII) предлагали что-то сократить, что-то поменять местами, но предложения эти были отвергнуты. В любом случае для сюжета книги этот раздел сколько-нибудь существенного значения не имеет, и если, как и в случае с предисловием, вы уже прочли его, опять-таки приносим извинения. Надо было как-то дать знать.
• Равным образом, если у вас плохо со временем, можно пропустить содержание.
• Помимо того, многим из вас, наверное, захочется пропустить большой кусок из середины книги, а именно страницы 238–353, где описывается жизнь людей, которым чуть за двадцать, а жизнь в эти годы очень трудно изобразить так, чтобы она была интересна другим, хотя тем, кто этой жизнью жил, она казалась весьма интересной.
• По совести говоря, кое-кого из вас вполне могут удовлетворить первые три-четыре главы. То есть вы можете прервать чтение где-то в районе 121 страницы – нормальный объем для повести. Эти первые четыре главы посвящены одной общей теме, которую легко «переварить»; об оставшейся части книги этого не скажешь.
• Эта оставшаяся часть написана несколько неровно.
Предисловие к настоящему изданию
Что бы там автор ни заявлял в других местах, эта книга не является по-настоящему документальным произведением. Многие ее части представляют собой вымысел – в разной степени и разные цели преследующий.
Диалоги. Они, конечно, почти полностью переработаны. Сохраняя верность действительности – кроме тех случаев, когда персонажи вываливаются из своего пространственно-временного континуума, чтобы поразглагольствовать о самой книге, – диалоги эти воссозданы, однако, по памяти. Таким образом, их ограничивают и возможности этой самой памяти, и воля авторского воображения. Все слова и предложения, данные от первого лица, были пропущены через конвейер, сконструированный примерно таким образом: 1) их вспомнили; 2) их записали; 3) их переписали, чтобы они звучали более точно; 4) их подвергли редактуре, дабы они звучали более естественно в предлагаемых обстоятельствах (не отклоняясь при этом от подлинного смысла высказывания); 5) их подвергли редактуре по второму разу, чтобы избавить автора и персонажей от неловкости, каковая неизбежно возникла бы, если б прямая речь, которая почти неизменно начинается со слова «чувак», – например, «чувак, она померла!» – была перенесена на бумагу в своей первозданности. Примечательно, однако, что самые неправдоподобные диалоги – вроде разговоров с латиноамериканскими подростками или с несчастной обманутой Дженной – как раз ближе всего к действительности.
Персонажи и их характеристики. Скрепя сердце автор вынужден был изменить несколько имен и далее по ходу всего повествования скрывать реальных людей за псевдонимами. Самый выразительный пример в этом смысле – некто Джон, чье имя на самом деле вовсе не Джон. Дело в том, что реальный прототип законно восстал против того, чтобы некоторые темные стороны его биографии вытаскивали на свет. Впрочем, прочитав рукопись, он разрешил «передать» свои поступки и слова условному «другому». Тем более что персонаж являет собою не точную копию, а скорее… амальгаму. С Джоном все именно так. Для правдоподобия характера и в интересах всего повествования пришлось осуществить нечто вроде эффекта домино, – то есть позволить себе в иных случаях дальнейший вымысел. Например, в реальной жизни Мередит Вайсс (реальная личность) не так уж близко знакома с Джоном. На самом деле посредником в этой истории выступила вовсе не Мередит, а другой человек, но его появление обнажило бы кое-какие связи и, более того, выдало бы бедного Джона, чего нельзя допустить. В общем, автору пришлось позвонить Мередит:
– Привет.
– Привет.
– Ты не против, если тебе придется делать [то-то и то-то] и говорить [то-то и то-то], чего на самом деле ты не делала и не говорила?
– Да нет, ничуть не против.
Как-то так. При этом следует отметить, что сцена в главе 5, где Мередит играет ключевую роль, не вымышлена. Можете сами спросить ее. Она живет в Южной Калифорнии.
Во всех остальных случаях указания на изменения имен содержатся в тексте. Идем дальше.
Место и время. В некоторых случаях место действия изменено. Особенно этой касается главы 5, где подмена случается дважды. Разговор с Дженной, в котором рассказчик сообщает ей, что Тоф сначала выстрелил из винтовки в школе, а затем скрылся, на самом деле произошел не в тот вечер и не там, где описано, а на заднем сиденье машины, ехавшей с одной вечеринки на другую накануне нового, 1996-го, года. В этой же главе, но чуть дальше, рассказчик и упомянутая Мередит встречаются на берегу залива Сан-Франциско с несколькими молодыми людьми. На самом деле этот эпизод, во всем остальном полностью достоверный, произошел в Лос-Анджелесе. Кроме того, в этой главе, как и в некоторых других, течение времени было ускорено. Как правило, на это указывается в тексте; здесь мы лишь заметим, что в последней трети книги многое, как может показаться, происходит в сжатый отрезок времени, и хотя в большинстве случаев это соответствует действительности, есть и исключения. Следует особо отметить, что в главах 1, 2, 4 и 7 никаких временных сдвигов нет.
Название. Ну да, о названии. Отец автора любил выражаться примерно так: «Кто величайший адвокат в мире?» – вопрошал он, влетая в дом после рабочего дня. Скорее всего, величайшим адвокатом в мире он не был, но день у него прошел хорошо, и привычка излагать не такие уж выдающиеся достижения чрезмерно возвышенным стилем стала семейной традицией. Отдавая дань этой традиции и развивая ее, автор и назвал эту книгу – этот саморазоблачительный бред – так, как назвал.
Замечание о школе «Колумбайн». Эта книга была написана, а слова, в ней звучащие, произнесены задолго до трагических событий в этой школе[1] и непосредственно за ее пределами. Легкомысленного тона, сознательно или нет, по отношению к таким вещам здесь нет.
Пропуски. По просьбе некоторых супругов и людей, состоящих между собою в близких отношениях, автор выпустил некоторые отличные эротические сцены. Также он убрал удивительный – и на сто процентов правдивый – эпизод с участием большинства главных героев этой книги и одного кита. И вообще, в настоящем издании опущен целый ряд фраз, абзацев и отрывков.
Например:
С. 36
Мы лежим, и остается лишь несколько часов (тянущихся, впрочем, долго), в течение которых будут спать Бет, и Тоф, и моя мать. Я бóльшую часть этого времени бодрствую. Я люблю темноту ночи, особенно время между двенадцатью и половиной пятого, когда вокруг царит пустота, когда потолки твердеют и уходят вверх. Тогда, пока остальные спят, я могу дышать, думать, в какой-то мере могу даже останавливать ход часов так, чтобы – давняя моя мечта – кропотливо трудиться ради тех, кто находится в глубоком забытьи, подобно тому как эльфы мастерят туфельки для детей, пока те спят.
Лежа, вымокший до нитки, в этой янтарного цвета комнате, я думаю, удастся ли мне задремать под утро. Мне кажется, удастся. Мне кажется, я смогу поспать, скажем, часов с пяти до десяти, пока не появятся, чтобы прибраться, медсестры. Так что сейчас можно и пободрствовать.
И все же этот диван с хлипким матрасом убивает меня. Металлическая перекладина впивается мне в спину, давит на хребет, прямо-таки размалывает его. Тоф ворочается, брыкается. А с противоположной стороны комнаты доносится ее неровное дыхание.
С. 124
Как все это вынести? Биллу нужно по каким-то делам, мы с ним и с Тофом едем на машине по мосту через залив Сан-Франциско и говорим про биржевые операции. Про то, что, проведя выходные на Манхэттене с Биллом и двумя его приятелями-брокерами, Тоф тоже захотел стать брокером. Билл, узнав об этом, страшно возбуждается, хочет купить ему пару подтяжек, карманный биржевой тикер…
«Мы подумали, что Тоф с его талантом к математике и всему такому может сделать на этом поприще блестящую карьеру…»
Я едва не вылетел из машины и не упал с моста.
С. 197
Почему леса?
Понимаете, мне нравятся строительные леса. Мне нравятся строительные леса не меньше, чем само строительство. Особенно если эти леса красивы. В своем роде, конечно.
С. 207
Алкоголизм и ощущение смерти делают человека всеядным, одновременно беззаботным и пугливым, аморальным, несчастным.
Ты действительно в это веришь?
Иногда. Конечно. Нет. Да.
С. 216
…Еще в школе я нарисовал целую серию портретов членов нашей семьи. Первый – Тофа, с фотографии, которую сам же и сделал. По заданию ради точности следовало разделить изображение на клетки, так что картина, выполненная темперой, получилась то что надо. В результате он на ней как живой. Чего нельзя сказать об остальных – ведь их фотографий, разделенных на клетки, у меня не имелось. Я нарисовал Билла, но выражение лица получилось слишком наряженным, глаза слишком темными, волосы взлохмаченными, как у Цезаря, но совершенно не как у брата. Портрет Бет, выполненный со снимка, где она в выпускном платье, тоже не получился – кроваво-красная кожа на фоне розовой тафты; его я отбросил сразу. На старом диапозитиве мамы и папы они в пасмурный день сидят в лодке. Бóльшую часть снимка занимает мама, она смотрит в объектив, а отец выглядывает из-за ее плеча; он сидит в центре лодки, не подозревая – или только делая вид, что не подозревает, – о съемке. Рисунок, сделанный с этого диапозитива, я тоже забраковал – никакого сходства. Всякий раз, когда мои творения попадались на глаза кому-нибудь из родственников, они брезгливо отводили взгляд. Билл, тот вообще пришел в ярость, увидев свой портрет в публичной библиотеке. «Это вообще законно? – воззвал он к отцу-юристу. – Что он намалевал? Я здесь сущее чудовище!» И он был прав. Действительно чудовище. Так что, когда на первом курсе Рики Сторр попросил меня нарисовать портрет его отца, я заколебался – ведь меня постоянно мучила неспособность изобразить человека, не искажая черт его лица. Все получалось как-то неловко, бездарно. И все же я уступил Рики – из уважения. Даже испытал волнение от оказанной мне чести написать портрет его отца на память. Короче, Рики принес мне черно-белую фотографию с каких-то документов, и я взялся за дело. Изо дня в день, целыми неделями, наносил мазок за мазком. В конце концов работа была окончена, и, на мой взгляд, сходство портрета с оригиналом отрицать было невозможно. Я сказал Рики, что дело сделано, и пригласил его в университетскую мастерскую. В тот день он пообедал рано и вскоре был на месте. Я повернул рисунок, сияя и ожидая, как сейчас мы оба расцветем от счастья.
Наступило молчание. Затем он сказал:
– Так. Так. Это не то, чего я ожидал. Это не… то, чего я ожидал.
С этими словами Рики вышел из комнаты, оставив меня с портретом наедине.
С. 217
Всякий раз, проезжая мимо какого-нибудь кладбища, мы в изумлении, прямо-таки не веря глазам своим, цокали языками. Особенно если кладбище было большое, со множеством могил, неухоженное, почти без деревьев – сплошная серость, какая-то чудовищная пепельница. Тоф в такие моменты отворачивался, а я смотрел, но только для того, чтобы все запомнить и подтвердить данное самому себе обещание, что никогда не окажусь в таком месте и никого там не похороню, – кому нужны все эти кладбища? Кому они могут дать покой? Никогда не позволю похоронить себя в таком месте, уж лучше я исчезну вовсе…
Мне часто является в видениях собственная смерть. Когда станет ясно, что осталось недолго, – допустим, у меня найдут СПИД (по-моему, он у меня есть; если кто вообще и болен СПИДом, так это я), – короче, когда время наступит, я просто уйду, попрощаюсь и уйду, а потом брошусь в жерло вулкана.
Не то чтобы в мире вообще не существовало подходящих мест для захоронения, но эти муниципальные кладбища, да коли уж на то пошло, любые кладбища вроде тех, что лепятся к шоссе, или тех, что расположены в центре города (тела там, надгробия), – разве все это не примитив и не вульгарность? Яма, ящик, каменная глыба на траве. А мы устраиваем целую пышную церемонию, нам кажется, что она тут к месту, что в ней есть суровая красота, и вот мы собираемся у края ямы и опускаем в нее ящик. Немыслимо. Варварство и унижение.
Хотя справедливости ради надо сказать, что однажды мне попалось подходящее, судя по всему, место. Я шел – следовало бы сказать «совершал пешую экскурсию», если бы мы не просто гуляли, а делали что-то еще, но поскольку это была именно прогулка, данного выражения я не употребляю, хотя всякий, кто выходит на природу и оказывается там, где имеется слегка пересеченная местность, чувствует потребность именно его-то и употребить, – так вот, я шел по лесу, примыкающему к Карапе, притоку Амазонки. Вместе с еще несколькими журналистами (двое были из журнала «Рептилии») я на халяву присоединился к герпетологам – целой компании вооруженных фотокамерами упитанных американцев – специалистов по рептилиям. Они потащили нас с собой в этот лес, и мы поднимались по извилистой тропе в поисках удавов и ящериц. После примерно сорока пяти минут подъема по чаще, сквозь которую с трудом, бросая на землю редкие пятна, пробивалось солнце, деревья вдруг расступились, и мы оказались на прогалине, прямо над рекой. Видно было оттуда, без преувеличения, на добрую сотню километров во все стороны. Солнце садилось, и огромное небо над Амазонкой светилось длинными голубыми и оранжевыми полосами, наугад, вперемешку, словно кто-то оставил следы краски на бумаге. Внизу река медленно несла свои воды цвета жженого сахара, а на том берегу опять начинались джунгли, первозданный зеленый хаос цвета брокколи, простирающийся покуда глазу видать. Прямо перед нами из земли поднималось десятка два простых некрашеных крестов без всяких надписей. Место захоронения здешних сельчан.
И вот мне подумалось, что здесь и я мог бы упокоиться. Что если мне суждено быть похороненным, то пусть труп, покрытый глиной, истлевает в этом месте. В окружении здешних видов и всего остального.
И по времени все тоже как-то странно сошлось: в тот же самый день, немного раньше, я был почти уверен, что уже покидаю сей мир, – из-за пираний. Наша яхта – трехпалубное речное судно – бросила якорь в небольшой укромной бухте, и местные гиды решили половить пираний на обыкновенные удочки с наживкой из куриного мяса. Пираньи клюнули сразу. Получилось настоящее пиршество – они буквально запрыгивали из воды на борт, злобно скаля острые зубки. А с другой стороны яхты плавал наш американский гид, бородатый парень по имени Билл. Из-за чайного цвета воды те части его тела, что находились под водой, приобрели красный оттенок, что представляло тем большую опасность, что он находился посреди косяка пираний.
– Давайте сюда! – крикнул он.
О господи, только не это.
Тем не менее все «дали туда», и тела упитанных герпетологов тоже окрасились в кроваво-чайный цвет. Я слышал, что пираньи нападают на людей крайне редко (хотя бывают исключения), что бояться нечего, поэтому вскорости и я прыгнул в реку вслед за остальными, утешая себя тем, что, если на этих существ нападет жор, мои шансы по крайней мере выше, чем если бы я был один, – пока они поедают кого-то еще, у меня будет время спастись. Без шуток, я произвел расчет – сколько времени понадобится рыбам, чтобы сожрать четверых моих спутников, и сколько времени нужно мне, чтобы выбраться на берег. Через три-четыре минуты, каждая из которых была до краев насыщена страхом, стараясь не касаться ступнями илистого дна и вообще делая как можно меньше движений, дабы не привлекать к себе внимания, я вышел из воды. Потом забрался в выдолбленное из цельного ствола каноэ одного из гидов. Еще раньше в него пытался залезть кто-то из герпетологов, но ни один не удержался, все падали обратно в воду. Я же подумал, что со своей исключительной ловкостью наверняка не перевернусь. И какое-то время у меня это действительно получалось. Я уселся поудобнее, оттолкнулся от борта яхты и, работая небольшим веслом, поплыл вниз по течению – весь такой ловкий и грациозный.
Но метров через двести каноэ начало тонуть. Я оказался слишком увесистым. Лодка все больше наполнялась водой.
Я оглянулся на яхту. На борту, истерически хохоча, сгрудились перуанские гиды. Я погружался в мутную воду, течение увлекало меня все дальше, а они, согнувшись пополам, давились от смеха. Они были в восторге.
Каноэ погрузилось носом в воду, я вылетел наружу; дело происходило на середине реки, где гораздо глубже, чем у берега, а вода еще мутнее, так что даже собственные конечности различить трудно. Я в отчаянии влез на опрокинутое суденышко.
Все, конец, думаю. Там, рядом с яхтой, пираньи нас не тронули, но разве можно ручаться, что здесь они не отхватят палец-другой. Они часто начинают с пальцев на руках и ногах, звереют от крови, а дальше…
О боже всемогущий, Тоф…
Каноэ еще держалось на плаву, но скоро оно под моей тяжестью окончательно пойдет на дно, я вновь окажусь в воде, кишащей пираньями, мои судорожные движения (я пытался свести их к минимуму, только шевелил ногами, чтобы удержаться) привлекут их внимание, они постепенно подберутся ко мне со всех сторон, начнут впиваться зубами в икры и живот, а дальше, когда плоть моя будет изъедена и кровь струями потечет наружу, налетит целое полчище, добрая сотня, я увижу собственные истерзанные конечности, и от меня останутся одни кости – за что все это? За то, что я решил продемонстрировать удаль, в которой не уступаю заправскому перуанскому гиду…
И я опять подумал о бедном Тофе, об этом мальчике. Они вместе с сестрой сейчас находятся за тысячи километров отсюда…
Как я могу его покинуть?
С. 218
[М]оя мать каждый вечер читала романы ужасов. Она перебрала все, сколько их было в библиотеке, до единого. С приближением ее дня рождения или там Рождества я начинал прикидывать, что бы ей купить из новенького, последний роман Дина Р. Кунца[2] или Стивена Кинга[3]? Но я не мог! Я не хотел поощрять ее. Не мог я прикоснуться и к отцовским сигаретам, не мог глядеть на блоки «Пэлл-Мэлл» в кладовке. Я был из тех детей, кто не способен смотреть даже рекламу ужастиков по телеку. Например, после рекламы «Магии» – фильма, где детей убивают марионетки, – меня полгода мучили ночные кошмары. Точно так же не мог я заставить себя глядеть и на книги, которые читала мама. Я переворачивал их обложкой вниз, чтобы не видеть тисненых заглавий и пятен крови – особенно пугали сочинения Вирджинии Эндрюс[4] с кричащими, жуткими изображениями застывших в неподвижности ребятишек в голубом свете.
С. 413
Билл, Бет, Тоф и я смотрим новости. Короткий сюжет про бабушку Джорджа Буша. Судя по всему, в связи с днем ее рождения.
Мы спорим о возрасте бабушки человека, которому самому под семьдесят. Кажется невероятным, что она все еще жива и дышит.
Бет переключает на другой канал.
– Смотреть невозможно, – говорит она.
С. 427
[О]на жила словно бы в никогда не прекращающемся моменте. Постоянно приходилось объяснять ей, что происходит, как она здесь оказалась, что можно и чего нельзя делать в сложившейся ситуации. По десять раз на дню приходилось отвечать на одни и те же вопросы – Что заставило меня? Чья в этом вина? Как я сюда попала? Кто эти люди? И пересказывать тот несчастный случай – широкими мазками – и постоянно напоминать, потому что она всегда забывала…
Нет, не забывала. Просто была не способна усваивать информацию…
Но кто способен? Черт возьми, она же жила на свете и понимала это. Ее голос всегда звенел, и взгляд с любопытством останавливался на каждой мелочи, на всем, даже на моей прическе. Она по-прежнему узнавала предметы, среди которых жила годами, и могла к ним прикасаться – эта часть ее памяти оставалась не поврежденной. И пусть мне хотелось наказать тех, кто во всем этом виноват, пусть я лелеял в себе это желание и думал, что никогда не устану мечтать об этом, – сама наша близость, такая тесная, что можно дотронуться рукой и ощутить ток крови под кожей, умеряла мою ненависть.
Музыка со стороны бассейна зазвучала по-новому.
– Ой, как я люблю эту песню, – сказала она, покачивая в такт головой.
Ну и, наконец, в данном издании по просьбе автора все ранее имевшиеся эпиграфы, в том числе: «Неутолимая жажда сердца – познать все и простить всех» (Генри Ван Дайк); «[Мои стихи] могут ранить мертвых, но с мертвыми я разберусь сама» (Энн Секстон); «Не всякий ребенок, брошенный на съедение волкам, становится героем» (Джон Барт); «Все будет забыто, и ничто не повторится» (Милан Кундера); «Почему бы просто не написать о том, что произошло?» (Роберт Лоуэлл)[5]; «Эй, вот и я, меня зовут Дэйв, я пишу книгу! В ней все мои мысли! Ла-ла-ла! Ура!» (Кристофер Эггерс) – убраны, ибо он, в сущности, никогда не считал себя человеком, которому нужны эпиграфы.
