Дэйв Эггерс
Вместе
– Как ты считаешь, отдыху там уделялось достаточно внимания? – Дэн снова задергал молнию.
Дилейни рассказала, как они устраивали пикники, как три раза в год выезжали на курорты (а она это все планировала), как однажды в теплую июньскую пятницу Виджей и Мартин отправили всех на тихоокеанский пляж.
– Мне это нравится, – сказал Дэн. – Но, учитывая, что ты работала в таком маленьком коллективе, как думаешь, тебе понравится в такой большой компании, как “Вместе”? Нам бы хотелось, чтобы наши сотрудники хорошо абсорбировались в сообществе.
– Думаю, у меня получится, – ответила Дилейни. Абсорбировались.
За последние три года в кампусе “Вместе” произошло девятнадцать самоубийств, что коррелировало с общемировым всплеском, и никто не хотел о них говорить – в основном потому, что никто толком не понимал, почему это происходит и как этому можно помешать. Даже число “девятнадцать” было спорным, поскольку в кампусе не было местных новостей, не было журналистов, их полностью вытеснили соцсети, рекламный апокалипсис и, в первую очередь, война с субъективностью. Информация об этих смертях складывалась лишь из слухов и поспешно удаляемых сообщений жителей побережья Залива, которые видели вынесенные на берег мертвые тела. Этот способ “совместные” выбирали часто – бросались в море, которое их окружало.
– Надо признать, – сказала Дилейни, – у меня сложилось ощущение, что “Фактор” рано или поздно купят, поэтому у меня было время подумать об этом. Не то чтобы я надеялась, что меня возьмут во “Вместе”, но всегда приятно строить планы.
Дилейни хотела попасть на работу в компанию “Вместе”, чтобы уничтожить ее. Она годами ждала этого шанса. Ее дипломная работа была первым шагом на этом пути. Уже тогда она понимала, что должна проявить себя как союзник, продемонстрировать поддержку, чтобы ее приняли как свою. Дилейни планировала, что, попав внутрь системы, изучит ее, определит слабые точки и нанесет удар. Она станет для “Вместе” Сноуденом и Ассанжем. Новым Марком Фелтом[3]. Она еще не знала – и ей было все равно, – сделает ли она это цивилизованно, скрытно, просто выложив в публичный доступ факты, как делали ее предшественники, или путем открытого нападения. Она не хотела, чтобы кто-то пострадал, чтобы хоть один реальный волос упал хоть с одной реальной головы, но она хотела уничтожить “Вместе”, прекратить пагубное царствование компании в мире.
Дэн слез с ламы, снова посмотрел на свой браслет и вдруг засеменил на месте, все наращивая темп, пока не превратился в расплывчатое мельтешение коленей и сжатых кулаков. Это продолжалось ровно две минуты, после чего браслет издал торжествующее пиликанье и Дэн остановился.
– Прости, – повернулся он к Дилейни, пытаясь отдышаться. – Я обещал жене. Поэтому я и веганом стал, и устраиваю кардиотренировки, когда браслет сообщает, что момент оптимальный. Она умерла в прошлом году.
– О боже. Мне так жаль.
– Ты в последнее время делала МРТ?
Она не делала. Дэн закатал рукав, и она увидела телефон, прикрепленный к предплечью, как это сейчас было модно. Он начал проматывать ролики, на всех была одна и та же женщина: в доме со светлыми полами, в гамаке на зеленом склоне, в саду, где она опустилась на колени перед розами. Такая молодая – и уже умерла.
– Это Адира, – сказал он, пока на экране мелькали кадры. Он будто пытался решить, какую запись показать Дилейни – человеку, с которым только что познакомился. – Когда опухоль обнаружили, была уже четвертая стадия. – Он посмотрел на Бэй-Бридж, солнечный луч блеснул на стекле крохотной машинки, неслышно летящей на запад. – В общем, она заставила меня пообещать, что я буду следить за собой. И мне хотелось бы, чтобы ты тоже так делала.
– Я буду, – кивнула Дилейни, чувствуя, что ей нанесли удар в спину. Она не сомневалась, что Дэна действительно беспокоит ее здоровье, и это было какой-то жестокой насмешкой.
Он продолжал листать ролики. Дилейни взмолилась про себя, чтобы он ничего не выбрал, чтобы не предложил ей посмотреть. Но он, конечно, предложил.
– Она была прекрасной спортсменкой, очень любила бег, – сказал Дэн, и на экране ожила Адира. Она только что завершила дистанцию и стояла, вскинув над головой руки, улыбаясь. На майке был номер 544. Дилейни надеялась, что ей не придется услышать ее голос.
– А, прости, – сказал Дэн, увеличивая громкость.
– Я это сделала? – спросила Адира, продолжая улыбаться и тяжело дыша.
– Да! – произнес голос за кадром. Дэн. Он говорил с такой гордостью. – Ты это сделала, любимая.
Видео закончилось.
Дэн снова принялся листать ролики, отыскивая моменты из жизни Адиры, которые ему хотелось показать. В телефоне, надетом на руку, как будто была вся его жизнь, вся его Адира. Дилейни стояла и смотрела, как он ищет и ищет.
3
Так себе и представляю
– Я не могу, – сказала Дилейни.
– Почему? – не понял Уэс. – Потому что у него жена умерла?
– Да. И не только.
– Он не спрашивал, занималась ли ты греблей?
Люди спрашивали об этом очень часто. Интересовались, не занимается ли она греблей, волейболом или даже баскетболом. Она была как минимум на четыре дюйма выше Уэса, но его это нисколько не волновало. Он ни разу об этом не упоминал.
– Нет, – сказала Дилейни. – Просто дело в том, что он нормальный. Обычный человек. Я этого не ожидала.
– Мы же об этом говорили. Что тебе могут понравиться тамошние люди, – заметил Уэс. – Ты одета?
Уэс Маказьян стоял в дверях, жилистый, угловатый и кривоногий, с волосами цвета пыли – натуральное перекати-поле, – похожий на угонщика скота из позапрошлого столетия. У него были маленькие блестящие глазки и чрезмерно большие для его лица рот и зубы. Когда он улыбался, то напоминал маленького, но счастливого кита.
– Видишь? – спросил он. – Я уже оделся.
Уэс не любил носить длинные штаны и ботинки и обычно целыми днями – неделями – ходил в подвязанных веревочкой шортах с эмблемой “Юта Джазз” – команды, к которой он не имел ни малейшего отношения. На его любимой футболке был портрет Улофа Пальме – убитого давным-давно премьер-министра Швеции. Поскольку выяснилось, что лицо мертвого политика удачно маскирует брюшко, Уэс купил восемь таких футболок и крайне редко надевал что-то еще.
– Там холодно? – спросила Дилейни.
– “Там холодно”, – передразнил Уэс. На этот раз он надел футболку поверх худи. Уэс – и Улоф – повернулись к собаке. – Она живет у пляжа и спрашивает, холодно ли там.
Ураган, немолодой пес Уэса, посмотрел на Дилейни умоляющим взглядом. Если Дилейни могла собраться за несколько минут, то Уэс и Ураган были готовы всегда. Дилейни взяла свитер и просунула голову в ворот.
– Пожалуйста, только не кроссовки, – попросил Уэс.
Смотреть, как она зашнуровывает обувь, было для Уэса и уж тем более для Урагана серьезным испытанием. Когда она взялась за первый шнурок, Уэс отвернулся, а Ураган принялся прыгать вокруг нее, стуча когтями по полу, как чечеточник.
– Может, лучше сандалии? – спросил Уэс. – Или что-нибудь на липучках?
Дилейни решила не завязывать двойной узел.
– Доволен? – спросила она.
Они закрыли дверь и прошли мимо окна главного дома. Гвен, мать Уэса, считала чьи-то налоги за столом на кухне и не подняла головы.
Уэс и Дилейни жили у океана в маленьком домике, который они называли Приморской Хижиной. Цены на жилье в области залива Сан-Франциско у большинства людей вызывали нервный смех, но арендодатели не стеснялись, рассчитывая на новые наивные деньги. Тем не менее там и сям по-прежнему можно было найти уголки, оставшиеся от старого Сан-Франциско, – странные домики с чердаками, перестроенные гаражи, продуваемые всеми ветрами постройки на задних дворах у пожилых хиппи, отказывающихся наживаться на молодых арендаторах. Дилейни нашла такое местечко в районе Внешнего Сансета. Домик, находившийся поблизости от “Рыбной компании Долджера” и впитавший ее запах, сдавался со всей мебелью, стиральной машиной с сушилкой и тридцатишестилетним мужчиной по имени Уэс. Главным домом совместно владели мать Уэса и ее старинная подруга Урсула.
– Я живу с мамой, – объявил Уэс Дилейни, когда они познакомились. С тех пор она слышала от него эту фразу раз сто.
Когда они уже выходили на улицу, Гвен окликнула их от двери:
– Принесите лимонада!
Рядом с пляжем недавно обосновался продавец домашнего лимонада. Его наверняка скоро должны были прогнать санитарные службы, но пока мать Уэса всегда просила принести им с Урсулой по бутылочке. Гвен помахала Дилейни.
– Только не это, – сказал Уэс.
– Привет, Гвен! – крикнула Дилейни.
– Не останавливайся. Мы скоро вернемся. Привет, мам!
Дилейни была в прекрасных отношениях с Гвен и Урсулой, но они еще не определились, что о ней думать. У них был большой опыт подмечать скрытые от чужих глаз истории, поэтому им с трудом верилось, что ее отношения с Уэсом могут быть чисто платоническими. Но мысли эти они держали при себе и только кивали в притворном согласии, когда Уэс и Дилейни говорили, что просто дружат. Эти две женщины не доверяли людям, а еще меньше – системам. Поэтому они жили в своей “пещере”, и поэтому Гвен считала работу бухгалтера по налогам формой социального протеста: все ее клиенты платили честно.
Навстречу им шла почтальонша Роуз, и Дилейни поздоровалась, не останавливаясь. Она знала, что Роуз и Гвен тут же примутся обсуждать свои садики, а про почту и не вспомнят. Вот такие вещи, вроде легкомысленных разговоров в рабочее время, выводили антитрогов из себя. Неэффективность, непрозрачность, трата ресурсов. Почта вообще была для них самым нелепым и расточительным явлением. Вся эта бумага!.. Сколько денег в никуда, сколько десятков тысяч ненужных рабочих мест, грузовиков, самолетов, погубленных деревьев, выбросов углерода. Следующей после уничтожения наличных денег и всей бумажной продукции (она уже приобрела больше десятка бумажных комбинатов только для того, чтобы закрыть их) миссией Мэй Холланд было уничтожение почты – священной коровы всех трогов.
Термин “троглодиты”, или “троги”, нес много смысловых оттенков. Изначально он возник как оскорбительное наименование всех противников технологического прогресса, но затем стал использоваться этими противниками в качестве гордого самоназвания, а вскоре его уже употребляли все стороны как обозначение любых способов противодействия современным достижениям. В Приморской Хижине не было ни одного умного гаджета, никакие бытовые приборы тут не были подключены к интернету. В Сеть обитатели домика выходили через спутниковое подключение, соблюдая маниакальную осторожность и тщательно следя за безопасностью и анонимностью. Такой образ жизни встречался все реже и обходился все дороже. Страховые тарифы для “пещер” постоянно росли, а борьба за их полный запрет и уничтожение велась уже второе десятилетие. Перечисляя длинные списки рисков, лоббисты “Вместе” добились того, что в этих домах запретили растить детей, и рассчитывали, что скоро в закон будет включен полный запрет на проживание в “пещерах”. Соседи трогов, уж точно большинство, относились к ним с подозрением, что активно поощрялось. Компания купила несколько приложений, через которые соседи могли делиться друг с другом и с общественностью слухами и страхами, и алгоритмы этих приложений автоматически поднимали рейтинг сообщений, которые касались “неподключенных” троглодитских обиталищ. Однако во многих больших городах подобные кварталы все еще держались, в том же Сан-Франциско существовал так и называвшийся Пещерный Городок, или Трог-Таун, а “Вместе” прилагала массу усилий, чтобы люди воспринимали Трог-Таун как логово разврата и криминала с плохой канализацией.
Дилейни и Уэс вышли на 41-ю авеню, уводящую к побережью. Ураган отчаянно тянул поводок.
– Не знаю, о чем я только думала, – проговорила Дилейни. – Я не шпионка. Меня этому не учили.
– Не учили? – переспросил Уэс. – А кто и чему тебя должен был учить?
Уэс был редким, но не уникальным представителем породы техно-трогов – талантливый программист, живущий вне системы. В результате намеренной социальной изоляции его взгляды на жизнь во многом остались взглядами прекраснодушного подростка: он твердо знал, что такое хорошо и что такое плохо, и считал бунт благородным по определению. Дилейни только через семь месяцев доверилась ему настолько, чтобы поделиться своими планами, но он моментально все понял и начал активно ее поддерживать.
– Я не могу, – сказала Дилейни. – Думала, что смогу, но нет.
Уэс остановился. Ураган пытался тянуть его вперед еще с большим упорством. Псу было семь, морда уже начала седеть, но он все еще любил побегать. Носиться по мокрому песку возле океана было самой большой радостью Урагана. Он был дворняжкой, но Уэс – и все, кто видел, как пес бегает, – не сомневался, что в нем есть кровь грейхаундов.
– Может, получится уничтожить их извне? – спросила Дилейни.
Уэс ухмыльнулся. В глазах его вспыхнуло вдохновение.
– Конечно, получится! – воскликнул он. – Я выражу им свой решительный протест в письме, а ты устроишь пикет перед воротами. Или еще лучше – один из нас напишет роман.
– Прекрати, – отмахнулась она. – Пойми, я не могу туда вернуться. Проблема в обмане. Люди, которые там работают, – честные люди.
– Однако все вместе они причиняют вред!
– Но мое присутствие там будет основано на предательстве.
– Зато твоя цель – спасти мир, – заключил Уэс.
Довольный собой, он двинулся дальше, к большой радости Урагана, который уже едва не удушил себя ошейником. На пляже Уэс отпустил пса, и тот полетел вперед, разбрасывая песок. Каждый день он бегал целый час, иначе становился возбужденным, беспокойным, непредсказуемым. Жевал провода, грыз обувь Дилейни и с тоской смотрел в окно.
– Они уже назначили второе собеседование, – сказал Уэс. – Полпути позади.
Это было неправдой, и оба это знали. Дилейни посмотрела на океан. Прибой был похож на армию веселых швабр.
– Я думала о том, чтобы научиться ходить под парусом, – сказала она. – И работать на токарном станке. Мы пережили две пандемии, а я так и не научилась. А еще я могла бы управлять кинотеатром. “Александрия” до сих пор не открылась. Или ткать. Мне бы понравилось, наверное.
– Ткать, – повторил Уэс, тоже глядя на воду. – Так себе и представляю.
Ураган в конце концов устал, вернулся к Уэсу и театрально плюхнулся на песок у его ног, сообщая, что пора домой.
На лестнице, ведущей с пляжа к бетонной набережной, они встретили женщину в черной ветровке со светоотражающими полосками на рукавах, похожую на странного шмеля.
– Привет! – сказала она. – Хочу убедиться, что вы в курсе насчет изменения пляжных правил в отношении животных. У вашей собаки есть чип? – Она наклоняла голову туда-сюда, рассматривая Урагана сверху. – Мы всех спрашиваем, – добавила она.
– Нет, – ответил Уэс, пытаясь справиться с раздражением.
Женщина закусила губу.
– Начиная со следующей недели все собаки в городе должны быть чипированы. Ради вашей и их безопасности. А вдруг она потеряется?
– Моя не потеряется, – заверил Уэс.
Женщина закатила глаза.
– Часть пляжа, где разрешено находиться с чипированными питомцами, обозначена вон теми знаками, – она махнула рукой в сторону пляжа, где был размечен кусочек не больше гаража, – и собака обязательно должна быть на поводке.
– Чип и поводок, – повторил Уэс.
– Так безопаснее для вас и для всех остальных, кто хочет отдохнуть на пляже, – заключила женщина.
Уэс быстро взглянул на нее и отвел глаза. У нее на шее была камера высокого разрешения, так что любая гримаса или грубое слово были бы зафиксированы и учтены.
– Спасибо, – сказал он, и они пошли дальше.
Оказавшись вне зоны слышимости, Уэс взорвался:
– Да что за херня!
Оушен-Бич был последним местом в городе, единственным на пятьдесят миль, где можно было гулять с собакой без поводка. Уэс посмотрел на Урагана, заволновавшегося от внезапного крика хозяина.
– Когда я был подростком, мы жгли тут костры, – прорычал он. – Можно было заниматься серфингом или ловить рыбу без всяких разрешений. Бегать, плавать, трахаться – да что угодно. Почему? Потому что тут полно места! Миль пять пустого пляжа! На всех хватит! Блин!
Вдали, у Фараллоновых островов, океан затянуло пеленой дождя.
– Ты должна уничтожить эту компанию, – твердо сказал он. – В конце концов им воздастся за все. Уничтожь “Вместе”, и у нас будет шанс.
Дилейни молчала.
– Мне надо отвлечься, – сказал Уэс.
* * *
Они оставили Урагана дома и пошли в “Золотые часы” – ретро-игровой зал на улице Уоллер, в квартале от Хейт и в двух шагах от длинного отростка парка “Золотые Ворота”. “НИКАКИХ КАМЕР, – гласил знак у входа. – ЗДЕСЬ ТРОГИ”. Внутри полдюжины людей играли в пинбол и “Сороконожку”. Дилейни никогда не понимала, кто же здесь работает. Тут как будто не было ни одного сотрудника, однако зал всегда функционировал и выглядел чистым. Уэс кинул четвертак в уменьшенную версию “Галаги”.
– Ты будешь? – спросил он.
Дилейни пожала плечами. Он бросил в автомат второй четвертак. Дилейни прислонилась к стене и смотрела в зеркало на мужчину в футболке “Дэмнд”[4], играющего в стрелялку по мотивам Дикого Запада.
Уэс быстро проиграл и уступил место Дилейни.
– Как там Пиа? – спросила она.
Пиа была “дамой” Уэса. Он сам так говорил – “моя дама”. Она жила с Уэсом, когда Дилейни въехала в домик, и в первую неделю совместного проживания показалась ей блистательной и остроумной. В детстве Дилейни и все знакомые ей девочки хотели быть морскими биологами, а Пиа действительно была морским биологом и все время носилась по миру в поисках новых грантов (сейчас она была в Чили). Однако со временем Дилейни стало ясно, что и Уэс, и Пиа искренне убеждены, что Пиа – самая привлекательная женщина в мире. Каждый день Дилейни выслушивала истории, которые доказывали, что невозможно познакомиться с Пиа Мински-Ньютон и не полюбить Пиа Мински-Ньютон. Пиа действительно была красивой, но для нее самой и Уэса ослепляющее совершенство ее лица было тяжким бременем. Ее волосы (по правде говоря, обычно несколько взлохмаченные), по их общему мнению, были достойны Жаклин Кеннеди, а грудь (с точки зрения Дилейни, весьма средних размеров) казалась им континентальным шельфом, заставляющим весь мир похотливо облизываться.
– У нее все хорошо, – ответил Уэс, – но этот Карл из ее программы буквально на нее вешается. Он написал для нее песню…
– Она приедет на Рождество?
– Наверное, на недельку. – Уэс отошел от автомата: – Твоя очередь.
Дилейни почти моментально убили.
– Ты должна пойти на следующее собеседование.
– Я не могу. Не умею шпионить. Я даже на Хэллоуин никем не притворяюсь.
– У тебя же был парень, который работал под прикрытием. Из Комиссии по охоте и рыболовству, в этих жутких неоновых очках. Дирк?
– Дерек. Ты прекрасно знаешь, что его зовут Дерек.
Дерек, не очень заморачивающийся насчет стиля, зато невероятно убедительный, действительно стал агентом Комиссии штата Монтана по охоте и рыболовству. Под видом покупателя он искал продавцов мяса незаконно добытых животных – кабанов, оленей, лосей; работа оказалась на удивление опасной.
– Ты знаешь, что он говорил о лжи под давлением? – спросила Дилейни. – Если они задают тебе вопрос и ты врешь в ответ, они сразу же это распознают. Хитрость в том, чтобы отвечать на другой вопрос – тот, который ты сам себе мысленно задал. Тогда все, что выдает ложь, – глаза, губы, мышцы лица – отреагирует не на их вопрос, а на твой собственный. Главное – задать себе вопрос, для которого твой ответ будет правдой.
– Спасибо за этот жуткий набор слов, – скривился Уэс. – Я ничего не понял, но я за тебя рад. Похоже, ты во всем разобралась. У тебя есть стратегия, и все будет окей.
– Но мне нечего им предложить. Ты программист, так почему ты сам этим не займешься? А я бы тебе помогала.
Корабль Уэса налетел на мину. Пока на экране вспухал взрыв, он смотрел на Дилейни.
– Это же твой план, Дил. Ты придумывала его много лет. Ты не можешь вот просто так взять и отдать мне свою мечту, свои планы уничтожения.
– Но для тебя это проще! Ты бы попал туда, написал какой-нибудь… Как это у вас называется?
– Код.
– Правда? Просто код? Ладно. Ты бы написал какой-нибудь код и взорвал все изнутри.
– Нет такого кода, который взорвал бы все изнутри, – сказал Уэс, – и ты это знаешь. Потому что дело не в коде, не в программах и даже не в людях, которые там работают. Ты должна уничтожить “Вместе” способом, которого мы еще даже не представляем. Ты сможешь понять это, только когда окажешься там. – Взгляд Уэса опять стал отстраненным. – Черт, я есть хочу.
* * *
Они перекусили в безымянной лапшичной на Хейт, еще одном логове трогов. Сидя у барной стойки, они смотрели, как Стивер, хозяин заведения, протирает плиту под табличкой “МЫ ОБЯЗАНЫ СООБЩИТЬ КЛИЕНТАМ, ЧТО ЭТОТ ОБЪЕКТ НЕ ОСНАЩЕН КАМЕРАМИ ВИДЕОНАБЛЮДЕНИЯ. ПИТАЯСЬ ЗДЕСЬ, ВЫ ОСОЗНАЕТЕ ВСЕ РИСКИ”. Настоящее имя Стивера было Стивен Хан, но лет десять назад какой-то седовласый обитатель Хейт-Эшбери в потрепанном бархатном берете (очевидно, поклонник русской литературы) назвал его Стивой в честь Облонского, и имя прижилось. Сам Стива, когда-то получивший степень по русской литературе в Беркли, не возражал против этого прозвища, считая, что оно притупляет боль его растоптанных амбиций. Кажется, он до сих пор не мог поверить, что заправляет лапшичной своих родителей-китайцев. Свое отчаяние он изливал на плиту, которую надраивал что ни час, яростно накидываясь на каждое пятнышко.
– Стива, ты бы полегче, – сказал Уэс. – Сколько там прошло с твоей грыжи? Месяц?
Стива прожег Уэса взглядом.
– О черт. Об этом нельзя говорить, да?
Стивер облизал губы – он проделывал это, когда от злости не хватало слов.
– Прости, чувак, – сказал Уэс. – Господи Иисусе, ну что у меня за мозги. Это не… Я дурак. Но Дилейни все равно. Скажи, Дилейни, тебе же все равно, что у Стивера была грыжа? – Он повернулся к Дилейни, которая пыталась вспомнить, что такое грыжа. – Она, наверное, вообще не знает, что это за штука. Эй, Стивер, ты куда?
Стивер исчез в соседнем помещении.
– Ты прав, – сказала Дилейни, – ты не сможешь. Ты не умеешь хранить секреты. Просто никогда не помнишь, что это секрет.
Уэса, кажется, удовлетворила подобная оценка, поскольку она подразумевала, что не бывать ему шпионом.
– Сейчас мне кажется, что если бы я могла навсегда отменить смайлики, этого бы вполне хватило, – сказала Дилейни.
– Видела, что сегодня госсекретарь нафигачил? – спросил Уэс. – Под своим постом в честь годовщины гласности поставил танцующую радугу. В официальном государственном паблике. У нашего вида начисто отсутствует достоинство. Даже намек на достоинство.
– Ты мне напомнил…
– Нет! – взмолился Уэс.
Долгие годы Дилейни взращивала в соцсетях фальшивую личность, чтобы проникнуть в компанию. Она знала, что уже перед самым первым собеседованием они проверят все посты, которые она опубликовала после окончания школы. Поскольку в период работы рейнджером в национальном парке она не участвовала в сетевой жизни, следовало компенсировать это гиперактивностью в соцсетях. Она лепила бесчисленные веселые и грустные смайлики. Она комментировала, оценивала и – в последние полгода – активно участвовала во всемирном флешмобе: селфилась в образе Морячка Попая.
– Ты же не будешь опять корчить из себя Попая!
– Люди выкладывают штук по двадцать в день. А я сегодня сделала только одиннадцать.
Уэс уронил голову на стойку.
В кадр Уэс попадать не должен был, да и Стивер запрещал фотографироваться в лапшичной, поэтому она вышла на улицу и достала из кармана маленькую кукурузную трубку. Зажав трубку в зубах, подвигала ее так, чтобы она торчала вверх, и сделала селфи. Послав его 3209 подписчикам, Дилейни вернулась в лапшичную.
– Сколько ты их таких уже нафигачила? – спросил Уэс.
– С самого начала? Типа за полгода? – Дилейни посмотрела в телефон. – 4290. Они напоминают, если ты пропустил хотя бы день.
Популярность Попаев затянулась и намного перегнала предшественников – селфи в планкинге[5], с обливанием ледяной водой, в цилиндре, с высунутым языком. Каждый день вот уже больше полугода Дилейни рассылала друзьям и родным, а также своим подписчикам по паре десятков Попай-селфи и получала от каждого из них столько же в ответ. Этот флешмоб запустили люди из “Вместе”, чтобы использовать его для сбора геолокационных данных и изучения поведенческих особенностей, а миллионы людей были только рады участвовать в нем – ну кто же устоит перед искушением сфотографироваться с трубочкой в зубах и ощутить себя частью единого мира.
– Ты все? – спросил Уэс.
Когда клиенты давали понять, что готовы расплатиться, Стивер просто называл сумму. Ни фиксированных цен, ни калькуляторов он не признавал, как и бухгалтерской отчетности. Они заплатили наличными – Стивер брал только наличные – и ушли.
– Прогуляемся? – предложил Уэс. – Выключи телефон.
Они отключили телефоны, вытащили из них аккумуляторы, и Уэс достал самодельную магнитную сумку, которая блокировала все входящие и исходящие сигналы. Телефоны они сунули в нее.
– Темным путем? – спросила Дилейни.
– Ага, – ответил Уэс, и они свернули под большой знак.
ВЫ ВХОДИТЕ НА ТЕРРИТОРИЮ БЕЗ КАМЕР ВИДЕОНАБЛЮДЕНИЯ.
ГРАЖДАНЕ, ВЫБРАВШИЕ ЭТУ ДОРОЖКУ, ПРИНИМАЮТ НА СЕБЯ СООТВЕТСТВУЮЩИЕ РИСКИ.
ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ САН-ФРАНЦИСКО
В городе была целая сеть таких дорог, дорожек и тропинок, так что можно было пересечь практически весь Сан-Франциско, не попадая под прицел камер. Но таких городов осталось немного, так как “безнадзорные” зоны привлекали преступников и вызывали подозрение.
Они шагали молча, пока не дошли до заросшей части парка, где пахло сыростью и соснами.
– Я понимаю, что все это для тебя странно и непросто, – заговорил Уэс и подпрыгнул, чтобы дернуть за нависающие над дорожкой ветви. Ему были свойственны такие детские выходки. На головы им хлынул настоящий ливень из росы и сосновых иголок. – Но ты из тех, кто не поддается стадным инстинктам, – он отряхнулся, как собака, – и самое плохое, что может случиться, – они тебя уволят. Ведь так?
Дорожка заканчивалась у Грейт-Хайвэй, где они достали и включили телефоны. Теперь они шли вдоль океана, над которым серебрилось звездное ожерелье.
– Эти звезды… – сказал Уэс. – Классно было бы знать, как они называются. – Он выжидательно помолчал. – Ладно, ты тоже не знаешь.
– Не знаю, – согласилась Дилейни.
– Но кто-то должен узнать. Верно?
* * *
Ночью Дилейни лежала в постели, глядя через маленькое окошко на облако в форме половинки сердечка. Уэс спал в соседней комнате, их кровати разделяла лишь тоненькая перегородка. Она слышала, как он там укладывается вместе с Ураганом – шелест простыни, вздох одеяла, опускающегося на человека и собаку.
– Спокойной ночи, – проговорил он с другой стороны стены.
– Спокойной ночи, – отозвалась Дилейни, уже зная, что услышит дальше.
– Люблю тебя, – сказал Уэс.
Когда он в первый раз произнес эти слова полтора года назад, они показались странными и нелогичными. На тот момент они с Дилейни знали друг друга всего полгода. Она понимала, что это братская любовь, – он никогда не намекал на большее, – но зачем вообще ее любить? Тогда она пришла в недоумение и рефлекторно ответила:
– Спасибо.
А потом лежала полночи, пытаясь понять, что это значит.
На следующее утро он сам все объяснил. У него очень любящая и заботливая мама, сказал он, но она никогда не говорит таких слов. А ему эти слова нравятся, особенно если произнести их вот так, на ночь, перед сном. Ему нравится и произносить их, и слышать, а потому в детстве он завел привычку говорить: “Люблю тебя”, а затем поворачивать голову и отзываться: “И я тебя”.
– И тебя я правда люблю, – сказал он Дилейни, – вот и говорю.
Он заверил, что она вовсе не обязана что-то отвечать, тем более что в ее мире (она была из Айдахо) говорить такое друзьям и соседям не принято. Но Дилейни понравилось. И с тех пор она ждала этих непозволительных слов, а днем думала, как услышит их через тоненькую стенку.
– Я люблю тебя, – сказал он в ту ночь полгода назад.
– Спасибо, – ответила она тогда и теперь отвечала так каждый раз.
