Дэн Симмонс
Мерзость
Итак, этим июньским днем 1924 года мое сердце откликалось на слова, написанные более пятидесяти лет назад, а душа – на еще более безнадежную картину, которая вдохновила на эти слова сентиментального Эдварда Уимпера. Великому альпинисту было двадцать пять лет, когда он впервые поднялся на Маттерхорн и увидел эту картину; мне же недавно исполнилось двадцать два, всего за два месяца до того, как я сам любуюсь этим видом. Я чувствую близость к Уимперу и всем альпинистам – прожженным циникам или романтикам, как я сам, – которые смотрели на юг, на Италию, с этого самого хребта, с этого самого трона, представляющего собой невысокий валун.
Все эти осенние, зимние и весенние месяцы, что я вместе с Жан-Клодом и Диконом покорял вершины Альп, после каждого покорения вершины мне приходилось отвечать на вопросы, касающиеся данной горы. Тон нашего разговора ни в коем случае не был снисходительным, и мне нравился этот процесс, поскольку я многому научился у этих двух альпинистов. В Европу из Соединенных Штатов я приехал уже неплохим альпинистом, но понимал, что под опекой Жан-Клода и Дикона – иногда мягкой, иногда строгой, но никак не мелочной – мое мастерство неизмеримо выросло. Я превращался в альпиниста мирового класса. Входил в братство немногих избранных. Более того, опека Жан-Клода и Дикона – в том числе вопросы и ответы на покоренных вершинах – помогали мне полюбить гору, на которую я только что взошел. Полюбить, несмотря на то, что во время нашего близкого знакомства она могла быть вероломной сукой. Крошащиеся скалы, снежные лавины, траверсы, на которых даже негде зацепиться пальцами, смертельно опасные камнепады, вынужденные привалы на таких узких уступах, что на них едва поместится поставленная на ребро книга, но к которым приходилось прижиматься на ледяном ветру, ливни и грозы, ночи, когда металлический наконечник моего ледоруба светился голубым от электрических разрядов, жаркие дни без глотка воды и ночевки, когда в отсутствие крюков, чтобы закрепиться на склоне, приходилось держать под подбородком зажженную свечу, которая не давала заснуть и свалиться в пропасть. Но, несмотря на все это, Дикон и особенно Жан-Клод учили меня любить гору, любить такой, какая она есть, любить даже самые тяжелые испытания, которым она тебя подвергала.
На Маттерхорне вопросы задает Жан-Клод, и наш катехизис короче, чем для большинства других гор.
Ты должен что-то полюбить у каждой хорошей горы. Маттерхорн хорошая гора. Тебе нравятся стены этого пика?
Нет. Стены Маттерхорна, особенно северная, на которой мы провели большую часть времени, не достойны любви. Они усеяны камнями. Там постоянные камнепады и лавины.
Но ты любишь саму скалу?
Нет. Скала вероломна. Она непрочная. Вбивая крюк молотком, ты не услышишь звон стали, вгрызающейся в камень, а уже через минуту бесполезный крюк можно вытащить двумя пальцами. Скала на стенах Маттерхорна ужасна. Альпинисты знают, что все горы постоянно разрушаются – их отвесные стены неизбежно и неотвратимо каждую секунду изнашиваются под действием ветра, воды, погоды и силы тяжести, – но Маттерхорн больше других пиков напоминает неустойчивую груду постоянно осыпающихся камней.
Но тебе нравятся гребни?
Нет. Знаменитые гребни Маттерхорна – итальянский и швейцарский, Фурген и Цмутт – слишком опасные, с камнепадами и снежными лавинами, или слишком прирученные, испещренные перилами и закрепленными веревками для женщин и семнадцатилетних английских джентльменов. Любовь к гребням этой горы? Она невозможна. Разве что во времена Уимпера, когда все это было внове.
Но ты любишь гору. И ты это знаешь. Что тебе в ней нравится?
Oui. Маттерхорн – это гора, ставящая перед альпинистом множество задач, которые нужно решить, но – в отличие от Эйгера и некоторых других пиков, которые я видел или о которых слышал, – Маттерхорн предлагает альпинисту и четкое, чистое решение каждой задачи.
Маттерхорн – это груда осыпающихся камней, но издалека у его стен и гребней красивый вид. Гора похожа на стареющую актрису, у которой под хорошо заметным и облетающим макияжем видны щеки и скулы молодой женщины и угадывается прежняя, почти идеальная красота. Форма самого пика – одинокого, не связанного с другим горами, – возможно, самая совершенная и запоминающаяся во всех Альпах. Попросите ребенка, никогда не видевшего гор, нарисовать гору – и он возьмет цветной карандаш и изобразит Маттерхорн. Настолько характерный вид у этой горы. А верхняя часть северной стены с ее отрицательным наклоном создает впечатление, что гора не стоит на месте, а все время движется. Эта гладкая, нависающая стена словно создает собственную погоду, формируя облака. Маттерхорн – серьезная гора.
И ты любишь призраков.
Oui. Здесь никуда не деться от призраков, достойных любви. Патриотичное предательство Жана-Антуана Карреля, верного гида Эдварда Уимпера, который предпочел вести Феличе Джордано по Итальянскому хребту в надежде, что чисто итальянская группа первой покорит вершину 14 июля 1865 года. Призраки отчаянного броска Уимпера из Церматта – чтобы попытаться подняться противоположным гребнем – с наскоро собранной группой из лорда Фрэнсиса Дугласа, преподобного Чарльза Хадсона, 19-летнего Дугласа Хэдоу, одного из «Гидов Шамони» Мишеля Кро и двух местных гидов, Молодого Петера и Старого Петера Таугвальдеров.
Призраки четырех погибших в тот день говорят со мной громче всего, и каждый альпинист должен научиться слышать их, должен испытывать любовь и уважение, взбираясь по тем же камням, по которым шагали они, укладываясь спать на тех же плитах, на которых спали они, торжествуя на той же узкой вершине, где раздавались радостные крики семерки Уимпера, и сосредоточившись на безопасном спуске по тому же коварному участку, где четверо из них пролетели несколько тысяч футов навстречу смерти.
И еще, mon ami[7], тебе нравится вид с этой вершины.
Oui. Мне нравится этот вид. Он стоит ноющих мышц и стертых в кровь ладоней. И не просто стоит – о них забываешь. Вид – это всё.
Пока я жую и разглядываю пейзаж, Жан-Клод, закончив со мной урок катехизиса, разглаживает газету, в которую завернута марля с нашими сэндвичами.
– Мэллори и Ирвин погибли при попытке покорить Эверест, – читает он вслух со своим французским акцентом.
Я перестаю жевать. Дикон, который вытряхивает угольки или пепел из своей трубки, постукивая ею о шипованную подошву ботинка, замирает – ботинок на колене, уже пустая трубка у ботинка – и пристально смотрит на Жан-Клода.
Наш товарищ продолжает читать:
– Лондон, двенадцатое июня тысяча девятьсот двадцать четвертого года. «Комитет Эвереста» с глубоким сожалением сообщает, что получил каблограмму от… – Он останавливается и протягивает мне мятую газету. – Джейк, это твой родной язык. Ты и прочти.
Удивляясь и не понимая сдержанности Жан-Клода – насколько я знаю, он бегло читает и говорит по-английски, – я беру газету, разглаживаю на коленке и читаю вслух:
Лондон, двенадцатое июня тысяча девятьсот двадцать четвертого года. «Комитет Эвереста» с глубоким сожалением сообщает, что получил каблограмму от полковника Нортона, отправленную из Пхари-дзонга девятнадцатого июня в четыре пятьдесят пополудни.
«Мэллори и Ирвин погибли во время последней попытки. Остальная группа в тот же день благополучно прибыла на базу. Два альпиниста, которые не были членами экспедиции, погибли под лавиной на Эвересте в последний день, после ухода остальных».
Комитет телеграфировал полковнику Нортону, выражая глубокое соболезнование членам экспедиции. Потеря двух отважных товарищей, которая случилась из-за неблагоприятной погоды и состояния снега, которые в этом году с самого начала препятствовали восхождению…
Я продолжаю читать колонки газетной статьи, наполовину печального репортажа о событиях, наполовину идеализированного жизнеописания:
Трагическая гибель этих двух людей – Джорджа Ли Мэллори, единственного из всех участников этой попытки, кто входил в состав предыдущих экспедиций, и Э. С. Ирвина, одного из его новобранцев, – стала необыкновенно печальным концом истории попыток покорить гору, начавшейся три года назад. Всего три дня назад мы опубликовали рассказ самого Мэллори о втором отступлении настоящей экспедиции…
Причиной этого отступления стали снег и ветер, заставившие альпинистов покинуть самые верхние лагеря – «расстроенными, но не признавшими поражение», как писал сам Мэллори. Следующие несколько абзацев рассказывали об отказе Мэллори сдаться, несмотря на холодную погоду, сильный ветер, снежные лавины и неминуемое приближение муссонов, с приходом которых закончится альпинистский сезон.
Я останавливаюсь и поднимаю взгляд на моих друзей, ожидая сигнала прекратить чтение и передать газету дальше, но Жан-Клод и Дикон просто смотрят на меня. Ждут продолжения.
Поднимается слабый ветер, и я крепче сжимаю в руках мятую газету и продолжаю читать длинную статью.
Все письмо Мэллори написано словно в преддверии отчаянной схватки. «Действия, – говорил он, – приостанавливаются только перед еще более решительными действиями в преддверии кульминации. Цель скоро будет достигнута. Так или иначе, третий подъем по леднику Восточный Ронгбук станет последним». Он оценивал шансы и был готов рискнуть. «Мы не рассчитываем, – сообщал он в последней фразе своего письма, – на милость Эвереста». И Эверест, увы, поймал его на слове…
Я делаю паузу. Дикон и Жан-Клод сидят и ждут. Вдали, за спиной Дикона, в небе парит большой ворон; его тело, поддерживаемое легким бризом, неподвижно висит над землей на высоте 5000 футов.
Удержавшись от критики по поводу стиля статьи, я продолжаю чтение: рассказ о Мэллори как о «выдающемся альпинисте» и о его решимости покорить гору Эверест («Увы!» – думаю я, но молчу), о вкладе генерала Ч. Г. Брюса, майора Э. Ф. Нортона и других альпинистов, которые побили рекорд высоты в 22 000 футов герцога Абруцци, установленный на далекой и неизвестной мне вершине под названием К2.
Далее идет рассказ о 37-летнем Джордже Ли Мэллори, решительном и опытном ветеране Эвереста, и юном Эндрю Ирвине, которому было всего 22 года – столько же, сколько мне. Они вышли из верхнего лагеря утром 8 июня, предположительно с кислородными аппаратами, и потом, несколько часов спустя, двух героев заметил их товарищ Ноэль Оделл, когда они «решительно двигались к вершине», но затем облака сомкнулись, началась метель, и больше ни Мэллори, ни Ирвина никто не видел.
Я читаю вслух, что, по сообщению «Таймс», вечером в день их исчезновения Оделл проделал весь путь до ненадежного шестого лагеря, пытаясь перекричать бушевавшую высоко в горах бурю, на тот случай, если Мэллори и Ирвин пытаются спуститься в темноте. Мэллори оставил сигнальную ракету и фонарь в палатке шестого лагеря. У него не было возможности подать сигнал людям внизу, даже если бы он был жив в ту ужасную ночь.
Когда прошло пятьдесят часов, пишет «Таймс», даже никогда не терявший оптимизма Оделл распрощался с надеждой и сложил два спальника в форме буквы «Т», чтобы их могли увидеть наблюдатели с подзорными трубами из нижнего лагеря. Условный сигнал означал, что дальнейшие поиски бесполезны – двое альпинистов исчезли.
Наконец я опускаю газету. Усиливающийся ветер рвет ее из рук. На синем небе уже нет ворона, а само небо начинает темнеть – день клонится к вечеру. Я качаю головой, чувствуя, как взволнованы два моих друга, но по-настоящему не понимая глубины и сложности их чувств.
– Дальше там примерно то же самое, – хриплым голосом говорю я.
Наконец Дикон шевелится. Он сует остывшую трубку в нагрудный карман твидовой куртки и тихо говорит:
– Там пишут, что были еще двое.
– Что?
– В первом абзаце сказано, что погибли еще два человека. Кто? Как?
– О… – Я сражаюсь с газетой, проводя пальцем по последней колонке к заключительным абзацам. Все о Мэллори и Ирвине, Ирвине и Мэллори, а потом опять о Мэллори. Но вот оно, в самом конце. Я читаю вслух:
После того как основная группа покинула базовый лагерь на Эвересте, то, по свидетельству немецкого альпиниста Бруно Зигля, который проводил рекогносцировку для будущей немецкой экспедиции на Эверест, он видел, как тридцатидвухлетнего лорда Персиваля Бромли, брата пятого маркиза Лексетера, а также немецкого или австрийского альпиниста, которого Зигль опознал как Курта Майера, накрыла лавина, сошедшая между лагерем V и лагерем VI. Юный Бромли – лорд Персиваль, – который официально не был членом экспедиции, возглавляемой полковником Нортоном, следовал вместе с экспедицией от Дарджилинга до базового лагеря. Несмотря на то, что сезон муссонов уже наступил и экспедиция полковника Нортона отступила от горы, лорд Персиваль и Майер, по всей видимости, предприняли последнюю попытку найти Мэллори и Ирвина. Тела лорда Персиваля и немецкого или австрийского альпиниста так и не были найдены.
Я снова опускаю газету.
– Лорд Бромли, пэр вашего королевства, погибает на горе Эверест, но в газете об этом почти ничего нет, – бормочет Жан-Клод. – Все о Мэллори. О Мэллори и Ирвине.
– Лорд Персиваль, или лорд Перси, как говорят у нас в Англии, – голос Дикона звучит очень тихо. – Лорд Бромли – это его старший брат, маркиз. А Перси Бромли никак не похож на пэра, даже если он был бы следующим в очереди наследников. Джордж Мэллори, хоть и скромного происхождения, был настоящим королем той экспедиции. – Дикон встает, сует руки в карманы брюк и идет по узкому гребню, опустив голову. Он очень похож на рассеянного профессора, который разгуливает по студенческому городку, обдумывая какую-то сложную задачу из своей области знания.
Когда Дикон удаляется и уже не может нас слышать, я шепчу Жан-Клоду:
– Он знал Мэллори или Ирвина?
Жан-Клод смотрит на меня, затем наклоняется ближе и тихо говорит, почти шепчет, хотя Дикон от нас довольно далеко:
– Ирвина? Не знаю, Джейк. Но Мэллори… да, они с Диконом были знакомы много лет. До войны учились в одном и том же маленьком колледже в Кембридже. Во время войны их пути много раз пересекались на поле боя. Дикон получал предложения от Мэллори участвовать в рекогносцировке двадцать первого года и в экспедиции на Эверест двадцать второго года – и принимал их. Но в этом году ни Мэллори, ни Альпийский клуб не позвали его в экспедицию на Эверест.
– Черт побери! – До этого момента я думал, что начинаю узнавать своих новых друзей и партнеров. Похоже, я ничего не знал и не знаю. – На Эвересте могли пропасть Мэллори и Дикон, а не Мэллори и этот юный Сэнди Ирвин, – шепчу я Жан-Клоду.
Жан-Клод прикусывает потрескавшуюся губу и оглядывается, чтобы убедиться, что Дикон достаточно далеко, стоит на итальянской стороне вершины и смотрит в пространство.
– Нет, нет, – шепчет Жан-Клод, – во время первых двух экспедиций у Мэллори и Дикона случилось несколько… как это по-английски… падений.
Я на мгновение теряюсь, представляя, как падают двое связанных веревкой альпинистов, потом понимаю.
– Ссор.
– Oui, oui. Боюсь, серьезных ссор. Я уверен, что Мэллори не разговаривал с Диконом после возвращения из экспедиции двадцать второго года.
– А из-за чего они ссорились? – шепчу я. Ветер вновь усилился и швыряет в лицо холодные крупинки лежащего на вершине снега.
– Первая экспедиция… официально ее называли рекогносцировкой, но для Мэллори и остальных настоящая цель состояла в том, чтобы найти самый быстрый маршрут к горе от базового лагеря через все ледопады и ледники, а затем как можно скорее начать восхождение. Я знаю: и Дикон, и Мэллори верили, что могут подняться на вершину Эвереста во время той первой попытки в тысяча девятьсот двадцать первом году.
– Амбиции, – бормочу я. Дикон по-прежнему на дальнем конце итальянской части вершины. Ветер усилился еще больше и дует от него к нам, я сомневаюсь, что Дикон нас услышит, даже если бы мы кричали. Но мы с Жан-Клодом все равно говорим очень тихо, разве что не шепчем.
– Мэллори настаивал, что к Северному седлу – самому очевидному пути к северной стене Эвереста – лучше всего идти с востока, по долине Харта. Это был… как по-английски cul-de-sac?
– Тупик.
Жан-Клод ухмыляется. Иногда мне кажется, что он получает удовольствие от некоторой грубости английского языка.
– Oui – настоящий тупик. Мэллори вел их вокруг горы, выбираясь из одного тупика и попадая в другой. Он даже заставил Гая Баллока дойти до Западного Ронгбука, так что они едва не пересекли границу с Непалом в поисках южных подходов к Эвересту, и решил, что ледники и ледопады у Южной стены, а также гребни абсолютно непроходимы. Поэтому путь к вершине должен проходить по Северной стене.
– Сомневаюсь… – прошептал я, скорее себе, чем Же-Ка.
– В любом случае несколько месяцев были потеряны, – говорит Жан-Клод. – По крайней мере, по мнению Дикона. Разведка на востоке и на западе, всевозможные измерения, фотографирование. И тщетные поиски подхода к Северному седлу.
– Я видел некоторые фотографии. – Оглядываюсь, чтобы убедиться, что Дикон по-прежнему на дальнем краю вершины. Похоже, он абсолютно неподвижен. – Они прекрасны.
– Да, – соглашается Же-Ка. – Но в первой серии фотографий, ради которых Мэллори взобрался на серьезный пик, чтобы получить выгодную позицию для съемки, он неправильно вставил пластины в камеру. Разумеется, ничего не получилось. Большинство фотографий сделали Баллок и остальные.
– Но какое отношение это имеет к ссоре Мэллори и Дикона? – спрашиваю я. – Они стали почти врагами после стольких лет сотрудничества и… полагаю… взаимного уважения.
Жан-Клод вздыхает.
– Их первый базовый лагерь у подножия горы был устроен у входа в маленькую долину, по которой река стекает на равнину. Они проходили мимо этой долины, наверное, сотню раз, но не исследовали ее. Дикон хотел проверить, не открывает ли она проход прямо к Северному седлу, но Мэллори каждый раз не позволял, настаивая, что долина просто доходит до ледника Восточный Ронгбук и упирается в него. Они видели вход в долину – легкий, с гравием и островками старого снега, остатками ледника, – и Дикон предположил, что эта долина может снова сворачивать на запад, как потом и оказалось, обеспечив им безопасный и легкий путь к Северному седлу и началу восхождения. Мэллори отверг эту… забыл слово… возможность и потратил еще несколько недель на бесполезную разведку на востоке и на западе. Кроме того, Мэллори и Альпийский клуб решили, что летний сезон муссонов лучшее время для попытки покорения Эвереста, но, как оказалось, только не в июне, потому что даже месье Мэллори был вынужден согласиться, что летний сезон муссонов с его бесконечным снегопадом – плохое… плохое время для изучения горы, не говоря уже о попытке восхождения… поскольку метели на большой высоте… как это говорится… еще злее.
– Значит, в этом причина ссоры двадцать второго года, – шепчу я.
Улыбка Жан-Клода получается почти грустной.
– Последний кирпич… нет, как это говорится? Что-то последнее, что ломает хребет верблюду?
– Соломинка.
– Последней соломинкой стало то, что Дикон все время настаивал, чтобы они поднялись на Лакра Ла и оттуда взглянули на окрестности. Неделю за неделей Мэллори отказывал Дикону, считая это бесполезным.
– Что такое Лакра Ла? – спрашиваю я.
В июне 1924 года я практически не имел представления о географии Эвереста. Конечно, я знал, что высочайшая вершина мира находится на границе Непала и Тибета, и путь к ней пролегает только через Тибет – из-за политической обстановки того времени, – и это значит, что маршрут восхождения, если таковое случится, будет проходить по Северной стене. А если точнее, то по Северо-Восточному гребню, над Северным гребнем и по Северной стене – если верить фотографиям.
– Лакра Ла – это высокогорный проход на запад, отделяющий ледник Катра от ледника Восточный Ронгбук, – объясняет Же-Ка. – Они поднялись на него во время сильной метели, при нулевой видимости, по пояс… как это сказать, Джейк?
– Утопая.
– Утопая по пояс в снегу, который становился все глубже, и ничего не видя, даже когда они достигли горизонтальной площадки, как они предполагали, вершины перевала. Даже поставить палатки в такую метель было настоящим кошмаром, и Мэллори был в ярости из-за потери времени. Но утром небо полностью очистилось, и из своего заснеженного лагеря на Лакра Ла они увидели превосходный путь к Северному седлу – прямо по долине, которую столько раз предлагал исследовать Дикон, затем через снег и лед на ту сторону долины, а затем, без каких-либо затруднений, прямо к самому Северному седлу. А оттуда прямо к Северному гребню и дальше, к высокому Северо-Восточному гребню. Вызванные муссонами бури продолжали засыпать экспедицию снегом, ветер был просто ужасным, но, несмотря на это, они разведали весь путь до тысячефутовой ледяной стены, которая ведет к Северному седлу, хотя в этом году пытаться покорить вершину было уже поздно. Они повернули назад двадцать четвертого сентября – даже не ступив ногой на скалистые склоны горы Эверест.
Дикон снова выкурил трубку и теперь выбивал из нее пепел. В любую минуту он может вернуться.
– Значит, вот в чем причина ссоры, – шепчу я. – И причина того, что Дикон не присоединился к экспедиции Мэллори в этом году.
– Нет, – возражает Жан-Клод; он говорит быстрым и торопливым шепотом. – Это инцидент, случившийся в конце второй экспедиции. Пробыв в Англии несколько месяцев после экспедиции тысяча девятьсот двадцать второго года, они начали готовить экспедицию двадцать четвертого года. Дикона пригласили, но с неохотой. В своем письме жене, отрывок из которого был каким-то образом скопирован и распространялся среди альпинистов в тысяча девятьсот двадцать третьем и который я довольно хорошо помню, Мэллори писал:
«Несмотря на давнее знакомство с мистером Диконом – мы были довольно близкими друзьями в Кембридже, и особенно в горах Уэльса после окончания учебы, – я не могу сказать, что он мне очень нравится. В нем слишком много от аристократа, слишком много от землевладельца, слишком много от изнеженного поэта, и ему присущи не только предрассудки тори, которые время от времени пробиваются наружу, но также сильно развитое чувство презрения, иногда на грани настоящей ненависти, к людям, которые отличаются от него. Наш друг мистер Ричард Дэвис Дикон любит свое всем известное прозвище Дьякон, данное ему другими людьми – тогда, в его первый год обучения в маленьком колледже Магдалены в Кембридже, нас таких было всего пятьдесят человек, – поскольку, я уверен, оно ему льстит. В любом случае, Рут, после прошлой экспедиции мне кажется, что наши отношения всегда будут натянутыми – и это уже произошло. Он эрудирован, упрям и очень не любит, когда кто-то знает то, что неизвестно ему. А когда его догадки случайно оказываются верными – например, маршрут от верхней точки перевала под названием Лакра Ла, – он воспринимает удачу как должное, словно руководитель не я, а он».
– У тебя чертовски хорошая память, друг мой.
Вид у Жан-Клода удивленный.
– А как же иначе! Разве американских школьников не заставляют выучивать сотни страниц стихов, прозы и всякого другого? Наизусть? И строго не наказывают за нерадивость? Во Франции запоминание – это обучение, а обучение – это запоминание.
Дикон смотрит в нашу сторону, и лицо у него по-прежнему ничего не выражает – по-видимому, он о чем-то глубоко задумался. Но я уверен, что через минуту он вернется к нам.
– Быстро, – говорю я Жан-Клоду, – расскажи мне, что произошло во время экспедиции двадцать второго года, что стало той последней соломинкой, которая переломила хребет их дружбы.
Признаю, это не самая удачная фраза из когда-либо произнесенных мной, но Жан-Клод смотрит на меня так, словно я заговорил на арамейском.
– В двадцать втором они все чувствовали, что у них хорошие шансы покорить вершину, – говорит Жан-Клод, и в этот момент Дикон поворачивает назад, к нам. – Они преодолели внушительную ледяную стену перед Северным седлом, пересекли седло, поднялись по Северному гребню до Северо-Восточного гребня и пошли к вершине, но жуткий ветер заставил их спуститься на саму Северную стену, где продвижение было медленным и опасным. Им пришлось вернуться в базовый лагерь. Но седьмого июня Мэллори настоял на еще одной попытке подняться на Северное седло, все еще воображая, что, несмотря на не прекращавшийся много дней снег, они смогут покорить вершину. Дикон возражал против того, чтобы носильщики и альпинисты снова поднимались на Северное седло. Он указывал, что погода изменилась и в этом году вершина уже недоступна. Но что еще важнее, Дикон значительно лучше Мэллори мог оценить состояние снега и льда – он гораздо больше времени провел на альпийских ледниках – и утверждал, что есть опасность схода лавин. Днем раньше, при возвращении с разведки Северного седла несколько альпинистов, спускавшихся к оставленной на ледяной стене веревочной лестнице, обнаружили пятидесятиметровый участок, где снежный оползень стер их следы двухчасовой давности. Дикон отказался идти.
Дикон находился уже в 50 футах от нас, и мы давно бы уже замолчали, если бы вой ветра не заглушал наши слова. Но Жан-Клод торопится закончить.
– Мэллори назвал Дикона трусом. В то утро, седьмого июня, Мэллори повел группу из семнадцати человек к Северному седлу; все шерпы шли в одной связке. Лавина накрыла их в двухстах метрах ниже Северного седла, как раз на таком склоне, о котором предупреждал Дикон. Девять носильщиков попали под лавину. От Мэллори она прошла всего в нескольких метрах, но и его задело волной. Двух носильщиков удалось откопать, но семь человек погибли, и их тела похоронили в расселине, куда их едва не утащила лавина. Как пытался объяснить Дикон, попытка пересечь заснеженные склоны в таких условиях была настоящим безумием.
– Господи, – шепчу я.
– Вот именно, – соглашается Жан-Клод. – С того июньского дня, два года назад, два старых друга не разговаривали. И в этом году Дикона не пригласили в экспедицию.
Я молчу, потрясенный тем, что Дикона – если бы не его «ссора» с Мэллори – могли пригласить для участия в таком важном событии. Возможно, главном событии века. И явно героической трагедии века, если верить газетам. Я думаю о бессмертии, о том, что оно пришло к англичанам только после смерти, и о том, что для Джорджа Ли Мэллори оно теперь создается словами в «Лондон таймс», «Нью-Йорк таймс» и тысячах других газет.
Мы пропустили события последних четырех дней – были заняты восхождениями, спусками, ночевками и снова восхождениями.
– Как… – начинаю я, но тут же умолкаю. Дикон уже рядом. Усиливающийся ветер теребит его шерстяную куртку и галстук. Слышен скрип его шипованных ботинок – почти наверняка таких же, какие были на Мэллори и Ирвине на прошлой неделе, – которые оставляют свежие следы на неглубоком снегу, покрывающем гребень пика Маттерхорн.
Руки Дикона в карманах шерстяных брюк, холодная трубка в правом нагрудном кармане куртки. Он пристально смотрит на Жан-Клода и тихо спрашивает:
– Mon ami, будь у тебя шанс попытаться покорить Эверест, ты бы им воспользовался?
Я жду, что Жан-Клод ответит шуткой – не сдержится, несмотря на печальную газетную новость, – однако он молча смотрит на нашего фактического лидера. Дикон отрывает взгляд своих пронзительных серых глаз от Же-Ка и смотрит куда-то вдаль; я оглядываюсь, чтобы проверить, не вернулся ли парящий в вышине ворон.
– Oui, – наконец произносит Жан-Клод. – Гора Эверест очень большая и находится далеко от долины Шамони, где я работаю проводником и где меня ждут клиенты, и мне кажется, это в большей степени английская гора, чем какая-либо другая. Думаю, что она и дальше будет хладнокровным убийцей людей, мой друг Ричард Дикон. Но, oui, mon ami, если у меня появится шанс укротить этого зверя, я им воспользуюсь.
Я жду, что Дикон задаст мне тот же вопрос, и не уверен в своем ответе – однако он ни о чем меня не спрашивает.
Громко, перекрикивая ветер, Дикон говорит:
– Давайте спускаться по стене, а потом через Швейцарский хребет к Церматту.
Это небольшой сюрприз. Наши лучшие палатки и спальники, а также большая часть снаряжения и припасов находятся на итальянской стороне, на высокогорных склонах над деревней Брей. Ладно, не беда. Всего лишь еще один длинный переход черед перевал Теодул и обратно. Вероятно, эта обязанность достанется мне как самому младшему из нашей троицы. Остается лишь надеяться, что в Церматте мне удастся нанять мула.
Мы начинаем спускаться по неожиданно крутому гребню к затененной, почти вертикальной стене – «плохой участок», как назвал его Эдвард Уимпер при подъеме, что и подтвердилось, когда они спускались, – и Дикон удивляет меня и Жан-Клода (я замечаю его едва заметное колебание) вопросом:
– Что, если мы здесь пойдем в связке?
Большую часть стен и гребней мы проходили не в связке. Если кто-то падает – значит, он падает. Преодоление почти всех хребтов и больших плит здесь не требует веревок для страховки, а плиты с отрицательным наклоном на Северной стене, вроде той, по которой мы собираемся спускаться теперь, слишком опасны для любой страховки. Здесь почти нет скальных выступов, на которые верхний альпинист мог бы набросить страховочную петлю – такую технику использовали в 1924 году.
Размотав несколько разных кусков веревки, висевших у меня на плече, я выбираю самую короткую. Мы связываем наши пояса – нас разделяют всего 20 футов. Порядок следования не обсуждается. Жан-Клод идет первым – он самый опытный в том, что касается снега и льда, а также блестяще справляется с голой скалой, по которой мы через минуту начнем спускаться; за ним – я, наименее опытный из всех, но с сильными руками, и последний Дикон. Он – наш спасательный якорь; третий человек в связке, который будет страховать и Жан-Клода, и меня, если мы упадем… хотя страховка на этой коварной скале не под силу почти никому в мире, не говоря уже о недостаточной прочности нашей тонкой пеньковой веревки.
Но связка дает чувство безопасности, даже когда веревка настолько тонкая, что ее можно рассматривать как метафору. То же самое относится к Ричарду Дэвису Дикону в качестве спасательного якоря в связке. Мы переходим на швейцарскую сторону вершины и начинаем спуск.
Когда я тщательно выбираю место для ноги на узких наклонных камнях, то замечаю старые закрепленные веревки и один металлический трос, которые висели или были закреплены крюками на некотором расстоянии от кромки стены. Некоторые веревки установили заботливые проводники минувшим летом, но большинство болтаются тут уже много лет, быстро превращаясь в пыль под действием времени, зимних холодов и высокогорного солнца, ускоряющего химические и физические процессы их медленного, но неумолимого разложения. «Клиенты» – туристы в этих высоких горах, незнакомые со скалами, льдом, веревками и небом, – привязываются к этим закрепленным веревкам, а некоторые используют их для спуска с этого почти вертикального «плохого участка» горы, хотя одна веревка может выдержать ваш вес во время такого спуска, а другая тут же порвется, и вы кубарем полетите на камни и расселины ледника, который находится внизу, на расстоянии нескольких тысяч футов.
