Дэн Симмонс
Мерзость
В пивной зал ведет громадная каменная арка со словами:
Bürger
Bräu
Keller
Эти слова теснятся вдоль полукруглого, тяжелого венка, неуклюжего каменного овала с замковым камнем внизу. С арки стекают капли воды, которая льется с крутой черепичной крыши и нескольких переполненных водосточных труб. Мы идем через арку к дверям, и это больше похоже на вход на железнодорожный вокзал, а не в бар или ресторан. По крайней мере, в фойе не идет дождь.
Войдя в зал «Бюргербройкеллер», мы с Диконом застываем в изумлении.
Помимо самого факта, что здесь присутствуют две или три тысячи человек – в основном мужчины, жадно глотающие пиво из каменных кружек за столами, настолько грубыми, словно их вырезали в лесу сегодня днем, – сам зал просто огромен, гораздо больше, чем в любом ресторане или пабе, который мне приходилось видеть. Шум голосов и звуки аккордеонов – если это не крики людей, которых пытают, – обрушиваются на меня, словно удар кулака. Следующий удар – вонь: три тысячи плохо или совсем не мытых немцев, в основном рабочих, судя по их грубой одежде, и с этой стеной пота, накрывшей нас, словно громадная волна, смешивается запах пива, такой сильный, что мне кажется, что я упал в пивной чан.
– Герр Дикон? Идите сюда. Сюда! – Этот приказ, а не приглашение, выкрикивает мужчина, стоящий у занятого стола посередине битком набитого зала.
Стоящий мужчина – как я полагаю, Бруно Зигль – наблюдает, как мы пробираемся сквозь этот бедлам, пристальным взглядом своих холодных голубых глаз. В Европе у Зигля репутация опытного альпиниста – судя по специализированным журналам, ему особенно хорошо удается прокладывать маршруты на непокоренных скальных стенах в Альпах, – но если не считать мощных предплечий, выглядывающих из закатанных рукавов темно-коричневой рубашки, он совсем не похож на покорителя гор. Нарочито и чрезмерно мускулистый, со слишком массивной верхней частью туловища, слишком коренастый, слишком тяжелый. Белокурые волосы Зигля на макушке пострижены так коротко, что похожи на плоскую щетку, а по бокам головы гладко выбриты. У многих сидящих за столом мужчин, еще более массивных, точно такие же прически. Зиглю она не очень идет, потому что его большие уши нелепо торчат по обе стороны гранитной глыбы лица.
– Герр Дикон, – говорит Зигль, когда мы подходим к столу. Низкий голос немца проходит сквозь гул пивного зала, словно нож сквозь мягкую плоть. – Willkommen in München, meine Kolleginnen und Kletterer[19]. Я читал о многих ваших блестящих восхождениях в «Альпийском журнале» и других местах.
По-английски Бруно Зигль, как и следовало ожидать, говорит с немецким акцентом, но свободно и бегло – по крайней мере, для моего нетренированного уха.
Я знал, что Дикон говорит по-немецки так же свободно, как и по-французски, по-итальянски и на некоторых других языках, но до сих пор удивляюсь, как быстро и уверенно он отвечает Зиглю.
– Vielen Dank, Herr Sigl. Ich habe von Ihrer Erfolge und Heldentaten zu lesen als auch[20].
Ночью, когда мы возвращались в поезде домой, Дикон по памяти переведет все, что говорили Зигль и другие немцы, а также свои собственные ответы. Я правильно догадался, что Дикон отвечает Зиглю комплиментом на комплимент, говоря, что тоже читал о достижениях и успехах немца в горах.
– Герр Джейкоб Перри, – произносит Зигль, сжимая мою ладонь словно гранитными тисками, так что я чувствую мозоли скалолаза. – Из бостонских Перри. Добро пожаловать в München.
Из бостонских Перри? Что этот немецкий альпинист знает о моей семье? И Зигль каким-то образом умудрился произнести имя «Джейкоб», по-немецки смягчив первый звук, так что оно стало похоже на еврейское.
Зигль одет в ледерхозен – кожаные шорты и нагрудник – поверх коричневой рубашки военного образца с высоко закатанными рукавами – и выглядит довольно странно среди всех этих мятых деловых костюмов, заполнивших гигантский пивной зал, но его массивные загорелые бедра, руки и слишком большие, словно вылепленные Роденом ладони придают ему властный вид – почти как у бога.
Взмахом руки он указывает на скамью напротив себя – несколько человек сдвигаются, чтобы освободить место, не отрываясь от своих кружек с пивом, – и мы с Диконом садимся, готовые к разговору. Зигль подзывает официанта и заказывает пиво. Я разочарован. Я ожидал, что пиво будут разносить Fräuleins[21] в крестьянских блузах с низким вырезом, но все официанты здесь мужчины в ледерхозенах, с подносами гигантских каменных кружек. Очень хочется есть – прошло много времени с тех пор, как мы с Диконом съели легкий ланч в поезде, но все столы вокруг нас пустые, если не считать пятен от пива и волосатых мужских рук. Очевидно, либо время еды уже прошло, либо тут ничего не подают, кроме пива.
Наши кружки приносят почти мгновенно, и должен признаться, что мне еще не приходилось пить такого вкусного, крепкого немецкого пива из ледяной каменной кружки. Подняв эту штуковину три раза, я начинаю понимать, почему у всех мужчин на нашей стороне стола такие громадные бицепсы.
– Джентльмены, – говорит Зигль, – позвольте представить нескольких моих друзей, сидящих за этим столом. Увы, никто из них не знает ваш язык достаточно хорошо, чтобы говорить по-английски сегодня вечером.
– Но они понимают? – спрашивает Дикон.
Зигль тонко улыбается.
– Не особенно. Слева от меня – герр Ульрих Граф.
Герр Граф – высокий, худой мужчина с густыми и нелепо черными усами. Мы киваем друг другу. Думаю, никаких рукопожатий больше не будет.
– Ульрих был его личным телохранителем и в ноябре прошлого года заслонил его своим телом, получив несколько серьезных пулевых ранений. Но, как вы видите, он быстро поправляется.
Я слышу странное, почти благоговейное выделение слова «его», но понятия не имею, о ком они говорят. Похоже, Зигль не собирается меня просвещать, и я, не дожидаясь дальнейших знакомств, поворачиваюсь к Дикону в надежде на подсказку. Но Дикон смотрит на людей на противоположной стороне стола, которых ему представляют, и не отвечает на мой вопросительный взгляд.
– Слева от герра Графа – герр Рудольф Гесс, – продолжает Зигль. – Герр Гесс командовал батальоном СА во время акции в минувшем ноябре.
У Гесса странная внешность: слишком большие уши, темная пятичасовая щетина – вероятно, он относится к той категории людей, которые бреются два или три раза в день, если у них есть достойная работа или им приходится общаться с людьми, – и печальные глаза под густыми, словно нарисованными бровями, которые все то время, что я на него смотрю, либо удивленно подняты, либо сердито опущены. Гесс напоминает мне сумасшедшего, которого я как-то встретил в городском сквере Бостона, когда был еще мальчишкой, – безумца, сбежавшего из ближайшей психушки, которого мирно задержали три одетых в белое санитара в тридцати футах от меня. Тот сумасшедший шаркающей походкой шел вокруг озера прямо ко мне, как будто ему поручена миссия, справиться с которой может только он, и при взгляде на Гесса у меня мурашки бегут по коже, как в детстве, около лодочного павильона.
Я по-прежнему не понимаю, что это за «акция в минувшем ноябре», но подозреваю, что речь идет о боевых действиях. Это может объяснить, почему столько мужчин за столом одеты в коричневые рубашки армейского покроя с погонами.
Попытка вспомнить, какие новости приходили из Германии в ноябре 1923 года, ни к чему не приводит, поскольку тот месяц я провел на Монблане и соседних вершинах, и не помню, что слышал по радио или читал в газетах – большинство из них были на французском или немецком – те несколько раз, когда мы останавливались в швейцарских гостиницах. Прошлый год был для меня каникулами, посвященными исключительно альпинизму, когда я был практически полностью отрезан от мира – до тех пор, пока мы не прочли об исчезновении Мэллори и Ирвина на Эвересте, – и какая бы «акция» ни происходила в Мюнхене в минувшем ноябре, она не привлекла мое внимание. Полагаю, это была очередная политическая глупость, которые совершали обе стороны политического спектра, с тех пор как после свержения кайзера власть перешла к Веймарской республике.
Но в любом случае это не имеет отношения к причине, которая заставила нас приехать в Мюнхен для разговора с Зиглем.
А вот имена шестерых альпинистов, которых нам теперь представляет Зигль, шестерых мужчин с волосатыми руками, сидящих на скамье у длинного стола, имеют к этому самое прямое отношение.
– Во-первых, позвольте мне представить нашего второго ведущего альпиниста наряду со мной, – говорит Зигль, протягивая раскрытую ладонь к загорелому мужчине с худым лицом, бородой и мрачным взглядом, сидящим справа от меня. – Герр Карл Бахнер.
– Знакомство с вами – большая честь, – произносит Дикон. Затем повторяет по-немецки. Бахнер слегка наклоняет голову.
– Герр Бахнер, – продолжает Зигль, – был учителем многих лучших мюнхенских и баварских альпинистов – то есть, естественно, лучших альпинистов мира – в Akademischer Alpenverein München, альпинистском клубе Мюнхенского университета…
Сколько раз за время учебы в Гарварде я мечтал, чтобы мой колледж имел официальные связи с таким альпинистским клубом, как мюнхенский? Несмотря на то что несколько наших профессоров занимались альпинизмом и помогали организовывать экспедиции на Аляску и в Скалистые горы, до основания Гарвардского альпинистского клуба оставалось еще несколько лет.
– Герр Бахнер также является руководителем объединенного Deutschen und Österreichen Alpenvereins, – говорит Зигль.
Эту фразу по-немецки могу понять даже я. Из альпинистских журналов мне известно, что Карл Бахнер был инициатором объединения немецкого и австрийского альпинистских клубов.
Зигль указывает на следующих двух молодых людей, сидящих за Бахнером.
– Полагаю, вы читали о последних подвигах Артура Фольценбрехта на ледниках…
Тот, который сидит ближе ко мне, кивает нам.
– …а это его партнер, Ойген Оллвайс.
Я знаю, что этот молодой человек изобрел короткий ледоруб – на самом деле молоток для льда, – который позволяет с помощью крюков и ледобуров быстро взбираться по ледяным стенам, которые успешно отражают наши старомодные попытки вырубить ступени во льду. Британские альпинисты вроде Дикона презрительно называют эту технику «висеть и рубить».
– На прошлой неделе Артур и Ойген поднялись по прямому маршруту на северную стену Дан д’Эран за шестнадцать часов.
Я удивленно присвистываю. Шестнадцать часов на подъем по северной стене, одной из самых сложных в Европе? Если это правда – а немцы, похоже, никогда не лгут насчет своих восхождений, – тогда эти два человека, пьющие пиво справа от меня, открыли новую эру в истории альпинизма.
Дикон на беглом немецком произносит какую-то фразу, которую впоследствии переводит мне:
– Джентльмены, у вас, случайно, нет с собой ваших новых ледорубов?
Артур Фольценбрехт опускает руку под стол и достает не один, а два коротких ледоруба, рукоятки которых раза в три меньше деревянной рукоятки моего, а наконечники более острые и изогнутые. Фольценбрехт кладет это революционное альпинистское снаряжение на стол перед собой, но не протягивает Дикону или мне для более тщательного осмотра.
Но это не имеет значения. Одного взгляда на укороченные молотки для льда (это более подходящий термин) достаточно, чтобы представить, как двое альпинистов карабкаются на скованную льдом северную стену Дан д’Эран, на всем пути вбивая длинные крючья или вкручивая недавно изобретенные немецкие ледобуры, которые обеспечивают их безопасность. И еще я не сомневаюсь, что они также использовали «кошки» с 10 зубьями, которые изобрел в 1908 году англичанин Оскар Экенштейн, но которые не пользовались популярностью у английских альпинистов. С помощью «кошек» и ледорубов прокладывали путь по гигантской ледяной стене. Это не просто изобретательно – блестяще. Только я не уверен, что это честно и что в этом есть смысл.
Зигль представил нам трех остальных альпинистов – Гюнтера Эрика Ригеле, который два года назад, в 1922 году, успешно приспособил немецкий крюк для работы на льду, очень молодого Карла Шнайдера, о котором я читал удивительные вещи, и Йозефа Вьена, альпиниста постарше, с наголо обритой головой, мечтавшего – судя по сообщениям в журналах для альпинистов – повести совместные советско-германские экспедиции на пик Ленина и другие неприступные вершины в горах Памира и Кавказа.
Дикон на своем хорошем немецком говорит, что для нас с ним знакомство с выдающимися баварскими альпинистами – это большая честь. Шестеро мужчин – семеро, если считать Бруно Зигля, – выслушивают комплимент, не моргнув глазом.
Дикон, не торопясь, делает большой глоток пива из каменной кружки и обращается к Бруно Зиглю:
– Теперь можно открывать дискуссию?
– Это будет не «дискуссия», как вы это называете, – рявкает тот. – Это будет допрос – как будто я в английском суде.
Я изумленно смотрю на него, но Дикон лишь улыбается в ответ.
– Вовсе нет. Будь мы в английском суде, я надел бы смешной белый парик, а вы бы сидели на скамье.
Зигль хмурится.
– Я всего лишь свидетель, герр Дикон. В английском суде на скамье сидит ответчик, обычно виновная сторона, разве не так? Свидетель сидит… где? На стуле рядом с судьей, ja?[22]
– Ja, – соглашается Дикон, не переставая улыбаться. – Постараюсь исправиться. Может, вы предпочитаете общаться по-немецки, чтобы ваши друзья могли понимать нас? Джейку я переведу позже.
– Nein[23], – отвечает Бруно Зигль. – Мы будем говорить по-английски. Ваш берлинский акцент неприятен для моего баварского уха.
– Мне жаль, – говорит Дикон. – Но мы согласились, что вы были единственным свидетелем того, как лорд Персиваль Бромли и его товарищ Курт Майер погибли под снежной лавиной, так?
– Какие власти уполномочили вас, герр Дикон, допрашивать… или даже расспрашивать меня?
– Никакие, – спокойно отвечает Дикон. – Мы с Джейком Перри приехали в Мюнхен поговорить с вами в качестве личного одолжения леди Бромли, которая по вполне понятным причинам просто хочет знать подробности внезапной гибели в горах своего сына.
– Одолжения леди Бромли. – Даже сильный немецкий акцент Зигля не в силах скрыть явный сарказм. – Полагаю, за этим… одолжением стоят деньги.
Дикон ждет, продолжая улыбаться.
Наконец Зигль с грохотом ставит на стол пустую каменную кружку, машет бдительному официанту, чтобы тот принес еще одну, и угрюмо бормочет:
– Все, что я видел, я сообщил немецким газетам, немецкому альпинистскому журналу и вашему Альпийскому клубу Королевского географического общества.
– Очень короткое сообщение, – замечает Дикон.
– Лавина сошла очень быстро, – огрызается Зигль. – Вы участвовали в обеих предыдущих экспедициях Мэллори на Эверест. Надеюсь, вы видели снежные лавины? По крайней мере, в Альпах?
Дикон дважды кивает.
– Тогда вам известно, что человек может стоять в каком-то месте, а через секунду его уже нет.
– Да, – соглашается Дикон. – Только мне трудно понять, что лорд Персиваль и человек по имени Майер вообще делали на той горе. Зачем они туда пришли? А вы с шестью вашими немецкими друзьями? Журналы передавали ваши слова о том, что вы и еще несколько немецких… исследователей… пришли в Тибет через Китай. Что вы получили разрешение от китайских, а не от тибетских властей, но по какой-то причине дзонгпены воспринимали его как официальный пропуск. Газете «Франкфуртер цайтунг» вы сообщили, что изменили маршрут, когда в Тингри узнали, что немец и англичанин наняли яков и приобрели альпинистское снаряжение в тибетском городе Тингри-дзонг и что вы с друзьями отправились на юг… из чистого любопытства. И всё.
– Все, что я рассказал газетам, – правда. – Тон Зигля категоричен. – Вы с вашим американским другом специально приехали в Мюнхен, чтобы я подтвердил то, что уже объяснял?
– Большая часть этих объяснений почти или полностью лишена смысла, – говорит Дикон. – Леди Бромли, мать молодого лорда Персиваля, будет очень благодарна, если вы поможете восстановить отсутствующие факты. Это все, что ей нужно.
– И вы проделали весь этот путь, чтобы помочь старой леди узнать еще несколько… как это будет по-английски… пикантных подробностей о смерти ее сына? – Улыбка Зигля больше похожа на оскал. Я удивляюсь, как Дикону удается сохранять самообладание.
– А Курт Майер был членом вашей… э-э… исследовательской группы? – спрашивает он.
– Nein! Мы никогда не слышали о нем, пока тибетцы в Тингри-дзонге не назвали его имя, сообщив, что он вместе с лордом Персивалем Бромли из Англии поехал на юго-восток, к Ронгбуку.
– Значит, Майер не альпинист?
Зигль делает большой глоток пива, рыгает и пожимает плечами.
– Никто из нас не слышал о Курте Майере. О нем мы узнали только от тибетцев из Тингри, которые с ним разговаривали. Сидящие за этим столом знакомы почти со всеми настоящими альпинистами Германии и Австрии. Ja, meine Freunde? – этот вопрос Зигль адресует своим немецким товарищам. Они кивают, и кто-то отвечает: «Ja», – хотя Зигль только что убеждал нас, что они не понимают английского.
Дикон вздыхает.
– Я задаю вам вопросы, герр Зигль, отчего у вас может сложиться впечатление, что вы на заседании суда. Может, просто подробно расскажете нам, почему вы оказались там, на подходах к Эвересту, и что вы видели – касательно лорда Персиваля Бромли и Курта Майера? Возможно, вам даже известно, почему их лошади были застрелены.
– Когда мы прибыли, лошади уже лежали там, мертвые, – говорит Зигль. – В районе первого лагеря, как вам известно, герр Дикон, очень неровная морена. Возможно, лошади переломали себе ноги. А может, герр Бромли или герр Майер сошли с ума и пристрелили лошадей. Кто знает? – Немецкий альпинист снова пожимает плечами и продолжает: – А что касается причины нашего «преследования» Бромли и Майера до ледника Ронгбук, я открою вам то, о чем не говорил никому, даже местным газетам. Я и шесть моих друзей просто хотели познакомиться с Джорджем Мэллори, полковником Нортоном и другими альпинистами, которые, по нашим сведениям, собирались покорить Эверест той весной. Совершенно очевидно, что, поскольку большая часть нашего маршрута проходила через Китай, мы не знали о гибели Мэллори и Ирвина, и даже о том, что экспедиция достигла горы. Но когда тибетцы в Тингри сказали нам, что Бромли направился к горе, которую они называют Джомолунгма, мы подумали – как выражаетесь вы, англичане и американцы: «почему нет?» И поэтому повернули на юго-восток вместо того, чтобы возвращаться на север.
(Итак, мы пошли скорее на юго-восток, чем обратно на север. Акцент Зигля почему-то становится мне неприятен.)
– Однако, – вежливо, но настойчиво продолжает Дикон, – когда вы увидели, что базовый лагерь Нортона и Мэллори пуст, за исключением обрывков палаток и груд несъеденных консервов, то должны были понять, что экспедиция уже ушла. Почему вы продолжили подъем по леднику до самого Северного седла и даже выше?
– Потому что увидели две фигуры, спускающиеся с Северного хребта, и нам было очевидно, что они в беде, – огрызается Зигль.
– Вы смогли это увидеть из базового лагеря, в двенадцати милях от горы Эверест? – спрашивает Дикон, но скорее с удивлением, чем с вызовом.
– Nein, nein! Когда мы нашли мертвых лошадей, то поднялись во второй лагерь, подумав, что Бромли и этот Майер, о котором мы никогда не слышали, попали в беду. Мы видели их на гребне из второго лагеря Мэллори. У нас были немецкие полевые бинокли – «Цейсс», лучшие в мире.
Дикон кивает, подтверждая этот факт.
– Значит, вы поставили палатки на месте третьего лагеря Мэллори, прямо под тысячефутовым подъемом к Северному седлу, затем взобрались на само седло. Вы пользовались веревочной лестницей, которую группа Нортона оставила на последнем, вертикальном участке высотой около ста футов?
Щелчком пальцев Зигль отметает это предположение.
– Мы не использовали ни старых веревочных лестниц, ни закрепленных веревок. Только наши новые ледорубы и другие немецкие приспособления для подъема по ледяным стенам.
– Ками Чиринг сообщил, что видел несколько ваших людей, которые спускались с седла по веревочной лестнице Сэнди Ирвина, – говорит Дикон.
– Кто такой Ками Чиринг? – спрашивает Зигль.
– Шерпа, которого вы встретили в тот день около третьего лагеря и на которого направили револьвер. Кому вы рассказали о смерти Бромли.
Бруно Зигль пожимает плечами и ухмыляется.
– Шерпа. Вот, значит, что… Шерпы все время лгут. И тибетцы. Я вместе со своими шестью друзьями даже не приближался к старой веревочной лестнице. Видите ли, в этом просто не было нужды.
– Значит, у вас была чисто исследовательская экспедиция в Китай, но вы захватили с собой альпинистское снаряжение для скал и льда. – Дикон достает трубку и начинает ее набивать. В огромном зале так накурено, что одна трубка ничего не изменит.
– В Китае есть горы и крутые перевалы, герр Дикон. – Тон Зигля меняется с угрюмого на презрительный.
– Я не хотел прерывать ваше повествование, герр Зигль.
Зигль снова пожимает плечами.
– Мое… повествование, как вы его назвали… подходит к концу, герр Дикон. Мы с друзьями поднялись на Северное седло потому, что увидели, что двум фигуркам, спускавшимся с Северного хребта, нужна помощь. Один, похоже, был поражен снежной слепотой, и второй его вел, буквально держал.
– Значит, вы разбили лагерь на Северном седле? – спрашивает Дикон, раскуривая трубку и затягиваясь.
– Нет! – вскрикивает Зигль. – У нас не было лагеря на Северном седле.
– Ками Чиринг видел как минимум две палатки на том же карнизе седла, что Нортон и Мэллори использовали для четвертого лагеря, – говорит Дикон. И снова в его голосе звучит лишь удивление, а не вызов. Человек просто пытается прояснить кое-какие факты, чтобы помочь убитой горем матери узнать обстоятельства странного исчезновения сына.
– Палатки принадлежали Бромли, – отвечает Зигль. – Одна уже была изодрана сильным ветром. Тем ветром, который заставил Бромли и Майера отступить с вершины гребня на ненадежный снег склона прямо над пятым лагерем. Я кричал им по-английски и по-немецки, чтобы они не ступали на склон – что снег там ненадежен, – однако они либо не слышали меня из-за ветра, либо не послушались.
Густые брови Дикона слегка приподнимаются.
– Вы находились достаточно близко, чтобы разговаривать с ними?
– Кричать, – поясняет Зигль тоном, каким обычно разговаривают с непонятливым ребенком. – До них было метров тридцать, не меньше. Затем снег у них под ногами пришел в движение, и ревущая белая масса понеслась вниз. Они исчезли под лавиной, и мы больше их не видели.
– Вы не попытались спуститься и посмотреть – может, они живы? – В голосе Дикона нет осуждения, но Зигль вспыхивает, словно его оскорбили.
– Спуститься по склону было невозможно. Там не осталось склона. Весь снег был унесен лавиной, и у нас не оставалось сомнений, что молодой Бромли и Курт Майер погибли – погребены под тоннами снега в нескольких тысячах футов под нами. Мертвы. Kaput.
Дикон понимающе кивает, словно соглашаясь. Я вспоминаю, что он видел – и предупреждал Мэллори против попыток подняться по нему – длинный снежный склон, ведущий к Северному седлу, тот самый склон, на котором в 1922 году во время экспедиции на Эверест лавина убила семерых носильщиков Мэллори.
– В своих газетных интервью вы говорили, а теперь повторили еще раз, что ветер на грабене[24], поднимающемся к шестому лагерю, был настолько силен, что лорд Персиваль и герр Майер были вынуждены отступить к скалам и ледяным полям Северной стены и спуститься к пятому лагерю.
– Ja, совершенно верно.
– По всей видимости, герр Зигль, вы тоже были вынуждены спуститься с гребня на склон, когда искали двоих людей. Это значит, что вы встретили их, видели их, кричали им – а они вам – уже на склоне, а не на гребне. Что объясняет лавину, которой не могло быть на самом гребне.
– Да, – подтверждает Зигль. Тон у него решительный, словно этим словом он ставит точку в нашем разговоре.
– И тем не менее, – продолжает Дикон, складывая ладони словно в молитвенном жесте, вы говорите мне, что и вы, и двое несчастных могли слышать друг друга на расстоянии более тридцати метров – сотни футов, – несмотря на рев ветра на гребне.
– На что вы намекаете, Englander? [25]
– Я ни на что не намекаю, – говорит Дикон. – Просто вспоминаю, что когда я сам был на том гребне в тысяча девятьсот двадцать втором и вместе с двумя другими альпинистами был вынужден из-за ветра спуститься на скалы Северной стены, мы не слышали криков друг друга даже на расстоянии пяти шагов, не говоря уже о тридцати метрах.
– То есть вы называете меня лжецом? – Голос у Зигля тихий, но очень напряженный. Он убирает локти со стола, и его правая рука опускается к широкому ремню, словно он собрался что-то выхватить – маленький пистолет или нож.
Дикон медленно вынимает изо рта трубку и кладет обе руки – с длинными пальцами, все в шрамах, какие бывают у скалолаза, – на стол.
– Герр Зигль, я не называю вас лжецом. Я просто пытаюсь восстановить последние минуты жизни Бромли и его товарища, австрийского альпиниста, чтобы во всех подробностях передать их леди Бромли, которая места себе не находит от горя. До такой степени, что вообразила, что ее сын все еще жив, где-то там, на горе. Я предполагаю, что когда вы покинули гребень, чтобы продолжить подъем по склону, то рев ветра утих и Бромли смог услышать ваши крики с расстояния тридцати метров.
– Ja, – подтверждает Зигль, его лицо все еще перекошено от гнева. – Именно так все и было.
– Что именно, – спрашивает Дикон, – вы кричали им, и особенно Бромли, и что они вам успели ответить, прежде чем сошла лавина? И кто из них, по всей видимости, был поражен снежной слепотой?
Зигль колеблется, словно дальнейшее участие в разговоре будет равносильно поражению. Но потом отвечает. Его товарищ со странными бровями и тревожным взглядом, герр Гесс, похоже, внимательно следит за обменом репликами по-английски, но я не уверен. Возможно, он просто пытается понять отдельные слова или с нетерпением ждет, когда Зигль переведет ему. Как бы то ни было, происходящее ему явно интересно.
Кроме того, я убежден – хотя причину объяснить не могу, – что сидящий справа от меня человек, знаменитый альпинист Карл Бахнер, точно понимает английские фразы, которыми обмениваются Дикон и Зигль.
– Я крикнул Бромли, который, похоже, вел ослепшего и спотыкавшегося Майера, зачем они забрались так высоко, а потом спросил, не нужна ли им помощь.
– А шесть ваших немецких друзей, исследователей, тоже были с вами на гребне, когда вы обращались к Бромли? – спрашивает Дикон.
Зигль качает своей коротко стриженной и частично обритой головой.
– Nein, nein. Мои друзья хуже переносили условия высокогорья, чем я. Одни отдыхали в третьем лагере – как его называла ваша английская экспедиция, – а другие просто поднялись на Северное седло. На Северный гребень и к пятому лагерю я пошел один. Я уже объяснял разным газетам и альпинистским журналам, что был один, когда встретил Бромли и его пораженного снежной слепотой товарища. Полагаю, вы все это читали, прежде чем прийти сюда.
– Разумеется, – говорит Дикон и снова берет трубку.
Немец вздыхает, словно жалуясь на непроходимую тупость своего английского собеседника.
– Если вы не против, я хотел бы узнать, какова была ваша цель, герр Зигль? Куда вы направлялись со всеми этими монгольскими лошадьми, мулами и снаряжением?
– Попытаться встретиться с Джорджем Мэллори и полковником Нортоном и, возможно, герр Дикон, провести рекогносцировку Эвереста на расстоянии. Как я уже говорил.
– И возможно, взойти на вершину? – спрашивает Дикон.
– Взойти? – повторяет Бруно Зигль, затем смеется резким, неприятным смехом. – У нас с друзьями было только самое примитивное альпинистское снаряжение – с таким невозможно даже думать о покорении такой горы. Кроме того, муссон и так задерживался на несколько недель и мог обрушиться на нас в любую минуту. Именно ваш Бромли был настолько глуп, что решил, что может взойти на Эверест, используя несколько банок консервов, потертые веревочные лестницы и засыпанные снегом закрепленные веревки, которые оставила после себя экспедиция Мэллори. Бромли был дураком. Полным дураком. И оставался им до самых своих последних шагов по ненадежному снегу. Он убил не только себя, но и моего соотечественника.
Несколько немецких альпинистов справа от меня согласно кивают; тот парень, Рудольф Гесс, тоже. Здоровяк с бритой головой рядом с Зиглем, Ульрих Граф, которого представили как чьего-то телохранителя, продолжает смотреть прямо перед собой, и взгляд у него отрешенный, словно он пьян или ему все это неинтересно.
– Мой дорогой герр Дикон, – продолжает Зигль. – По общему мнению, гора Эверест не подходит для одиночного восхождения. – Он пристально смотрит на меня. – Или даже для двух… или трех… честолюбивых альпинистов, поклонников альпийского стиля из разных стран. Гору Эверест не покорить альпийским стилем. Или в одиночку. Нет, я всего лишь хотел взглянуть на гору издали. Кроме того, это ведь английская гора, не так ли?
– Вовсе нет, – говорит Дикон. – Она принадлежит тому, кто покорит ее первым. Что бы там ни думал Альпийский клуб Королевского географического общества.
Зигль усмехается.
– В тот последний день вы кричали Бромли и Майеру, находящимся на склоне… – продолжает Дикон. – Вы не могли бы еще раз повторить, что именно?
– Как я уже говорил, всего несколько слов, – говорит Зигль; похоже, он раздражен.
Дикон ждет.
– Я спросил их – крикнул, – зачем они поднялись так высоко, – повторяет Зигль. – А потом спросил, не нужна ли помощь… они явно в ней нуждались. Майер, по всей видимости, страдал от снежной слепоты и так выбился из сил, что не мог стоять без поддержки Бромли. Сам британский лорд выглядел смущенным, потерянным… ошеломленным.
Он делает паузу и прихлебывает пиво.
– Я предупредил их, чтобы они не ступали на снежный склон, но они не послушались, а потом сошла лавина, положившая конец нашему разговору… навсегда, – говорит Зигль, явно не желая вновь пересказывать всю историю.
– Вы говорили, что кричали по-немецки и по-английски, – продолжает Дикон. – Майер отвечал вам по-немецки?
– Nein, – говорит Зигль. – Человек, которого тибетцы называли Куртом Майером, выглядел очень измученным, страдал от снежной слепоты и не мог говорить. Он не произнес ни слова. Ни единого, до той самой секунды, когда лавина накрыла его.
– Вы им что-нибудь еще говорили… кричали?
Зигль качает головой.
– Снег под ними сдвинулся, и лавина смела их со склона Эвереста, а я вернулся на более надежный гребень – почти полз из-за шквального ветра, – потом спустился к четвертому лагерю, потом на Северное седло и к подножию горы.
