Дуглас Хофштадтер
Я – странная петля

Полная версия

Еще немного случайных наблюдений

Я отношусь к аналогиям крайне серьезно, настолько серьезно, что пришлось столкнуться с множеством проблем, когда я вознамерился создать список всех аналогий в моей «солянке». Так в списке примеров оказалось два заголовка: «Аналогии, важные примеры» и «Пустяковые аналогии, случайные примеры». Я так шутливо разделил их, потому что многие аналогии играют ключевую роль в донесении идей, тогда как некоторые нужны лишь для остроты. Нужно отметить еще и вот что: в конечном счете, практически каждая мысль в этой книге (как и в любой другой) является аналогией, поскольку позволяет увидеть что-то как разновидность чего-то другого. Так что каждый раз, когда я пишу «похожим образом» или «напротив», в этом скрывается аналогия, и каждый раз, когда я выбираю слово или фразу (например, «солянка», «хранилище», «итог»), я создаю аналогию с чем-то из хранилища моих жизненных опытов. В итоге каждая мысль отсюда могла бы оказаться в списке аналогий. Впрочем, от такой подробности я воздержался.

Поначалу я считал, что эта книга станет сухим пересказом основной идеи ГЭБ, с минимумом или вообще без формальных выкладок, а также без пушкинских отступлений в разнообразные темы вроде дзен-буддизма, молекулярной биологии, рекурсии, искусственного интеллекта и так далее. Другими словами, я думал, что уже полностью сказал в ГЭБ и других книгах то, что намеревался (пере)сказать тут; но, к моему удивлению, в процессе работы я обнаружил, что новые идеи буквально прорастают у меня под ногами, и с облегчением почувствовал, что новая книга будет чем-то большим, чем просто перепевкой предыдущей (предыдущих).

Одним из ключей к успеху ГЭБ было чередование в ней глав и диалогов, но я не был намерен спустя тридцать лет копировать себя самого. Я мыслил иначе и хотел, чтобы книга это отражала. Впрочем, подбираясь к концу, я захотел сравнить свои идеи с идеями, широко распространенными в философии мышления, и начал говорить вещи вроде: «Скептики могли бы ответить на это…» Написав подобное несколько раз, я осознал, что неизбежно погрузился в диалог между скептиком-читателем и самим собой, так что придумал парочку персонажей со странными именами и предоставил их друг другу, в результате чего получилась одна из самых длинных глав книги. Она не задумывалась уморительно смешной, но, я надеюсь, читатель кое-где улыбнется. В общем, любители диалоговой формы, не отчаивайтесь: два диалога в книге есть.

Всю свою жизнь я обожал взаимодействие формы и содержания, и эта книга не стала исключением. Как и с некоторыми предыдущими книгами, у меня была возможность соблюсти при печати разнообразные детали, и мое желание видеть каждую страницу как можно более элегантной имело бесконечное влияние на то, как я формулировал свои мысли. Для кого-то это прозвучит так, будто хвост виляет собакой, но я считаю, что внимание к форме улучшает писательские способности. Надеюсь, что чтение этой книги будет не только стимулировать умственную деятельность, но и станет приятным визуальным опытом.

Умная юность

ГЭБ была написана довольно молодым человеком (мне было двадцать семь, когда я начал над ней работать, и двадцать восемь, когда я завершил первый черновик – написав все ручкой на линованной бумаге), и хотя уже в том нежном возрасте я получил свою, справедливую или нет, долю страданий, печали и морально-нравственных душевных метаний, их следы в книге не слишком видны. В этой же книге, написанной человеком, испытавшим значительно больше страданий, печали и морально-нравственных душевных метаний, эти суровые стороны жизни затрагиваются куда чаще. Думаю, это одна из черт взросления – автор обращается внутрь себя, пишет более рефлексивно, может быть, мудрее, а может быть, просто грустнее.

В свое время меня поразило поэтичное название известного романа Андре Мальро La Condition humaine. Думаю, у всех нас есть свое личное ощущение, что означает эта выразительная фраза, и я бы охарактеризовал книгу «Я – странная петля» как свою наилучшую попытку описать, что же такое «человеческое состояние».

Одну из любимых аннотаций на ГЭБ я получил от физика и писателя Джереми Бернштейна, и в ней есть строка: «Она полна юной энергии и удивительного блеска…» Музыка для моих ушей! Но, к сожалению, эта лестная фраза исказилась на полпути, и теперь на обороте тысяч экземпляров ГЭБ, выпущенных в свободное плавание, Бернштейн заявляет: «Она полна умной энергии…» Настоящее разочарование в сравнении с «юной энергией»! И все же, возможно, однажды об этой, более зрелой, более трезвой книге скажут, что она полна «умной» энергии. Впрочем, про книги говорят и похуже.

И вот теперь я закончу говорить о своей книге и позволю книге говорить за себя. Надеюсь, вы обнаружите в ней послания, полные привлекательности, и новизны, и умной, пусть более уже не юной, энергии. Надеюсь, читая книгу, вы по-новому задумаетесь о том, что значит быть человеком – то есть что значит попросту быть. И, я надеюсь, когда вы закроете книгу, вы тоже сможете ощутить, что вы – странная петля. Это доставило бы мне наивысшее удовольствие.

Блумингтон, Индиана

Декабрь 2006 года

Я – странная петля

Пролог. Деликатно берем быка за рога

[Как я уже упомянул в предисловии, этот диалог был написан мной в подростковом возрасте и был первой, юной попыткой пойти на абордаж этих трудных тем.]

Действующие лица

Платон: человек в поисках истины, подозревающий, что сознание – это иллюзия.

Сократ: человек в поисках истины, убежденный в том, что сознание реально.

* * *

Платон: Но что же тогда ты подразумеваешь под «жизнью», Сократ? В моем понимании живое создание есть тело, которое, родившись, растет, ест, учится реагировать на различные раздражители и, прежде всего, способно размножаться.

Сократ: Мне кажется любопытным, Платон, что ты говоришь «живое создание есть тело», а не «имеет тело». Многие сказали бы сегодня, что, несомненно, есть живые создания, чья душа не привязана к телу.

Платон: Да, и я бы с ними согласился. Мне следовало сказать, что живые создания имеют тело.

Сократ: Тогда ты должен согласиться с тем, что у мух и мышей тоже есть душа, пусть и незначительная.

Платон: Мое определение подразумевает это, верно.

Сократ: Есть ли душа у деревьев? У травинок?

Платон: Ты сотрясаешь воздух только лишь для того, чтобы поставить меня в неловкое положение, Сократ. Я скажу иначе: только у животных есть душа.

Сократ: Я не только сотрясаю воздух, вовсе нет. Ведь, если рассматривать достаточно маленькие создания, между животным и растением не найти различий.

Платон: Ты хочешь сказать, некоторые создания обладают свойствами как растений, так и животных? Да, пожалуй, я могу это представить. Теперь ты наверняка заставишь меня признать, что души есть только у людей.

Сократ: Напротив, я спрошу у тебя: какие животные, по-твоему, обладают душой?

Платон: Что ж, все высшие животные – те, что способны мыслить.

Сократ: Так, значит, по крайней мере, высшие животные живы. Можешь ли ты всерьез допустить, что травинка такое же живое создание, как ты сам?

Платон: Я так скажу, Сократ: настоящая жизнь для меня без души невозможна, так что я отказываюсь признать существование травинки истинной жизнью; впрочем, можно сказать, что признаки жизни она подает.

Сократ: Ясно. Значит, создания, не обладающие душой, по твоей классификации, лишь кажутся живыми, а обладающие – живы по-настоящему. Тогда, если я не ошибаюсь, ответ на твой вопрос «Что есть жизнь?» зависит от понимания того, что есть душа?

Платон: Да, это верно.

Сократ: И ты говорил, что связываешь душу со способностью мыслить?

Платон: Да.

Сократ: Значит, на самом деле ты ищешь ответ на вопрос «Что есть мышление?».

Платон: Я иду за твоими аргументами след в след, Сократ, но этот вывод меня беспокоит.

Сократ: Это не мои аргументы, Платон. Ты предоставил все факты, я лишь вывел логическое заключение. Забавно, как часто человек перестает доверять собственному мнению, стоит ему прозвучать из чужих уст.

Платон: Ты прав, Сократ. Объяснить мышление и вправду непростая задача. Самой ясной идеей мне кажется знание, ведь знать что-то наверняка – это больше, чем просто записать или утверждать это. Можно записать и утверждать то, что знаешь; можно узнать что-то, услышав об этом или прочитав. Но этого недостаточно, знание подразумевает больше, это убежденность – впрочем, я лишь использую синоним. То, что такое знание, за пределами моего понимания, Сократ.

Сократ: Это интересная мысль, Платон. Хочешь сказать, мы не так близко знакомы со знанием, как нам казалось?

Платон: Да. Знания и убеждения делают нас людьми, но стоит начать анализировать знание само по себе, и оно удаляется, ускользает от нас.

Сократ: Таким образом, неплохо бы с подозрением относиться к так называемому «знанию» или «убеждению», не принимая его просто так на веру?

Платон: Совершенно верно. Нам следует с осторожностью говорить «я знаю», тщательно взвешивать это «я знаю» каждый раз, когда сознание твердит нам, что это правда.

Сократ: Верно. Если бы я спросил: «Жив ли ты?», ты без сомнений ответил бы: «Да, я жив». А если бы я спросил: «Откуда ты знаешь, что ты жив?», ты сказал бы: «Я чувствую, я знаю, что я жив, – разве знать и чувствовать – это не означает быть живым?» Разве не так?

Платон: Да, я бы точно сказал что-то в таком духе.

Сократ: Теперь давай предположим, что существует машина, способная создавать предложения на английском языке и отвечать на вопросы. И я, допустим, задал вопрос этой английской машине: «Жива ли ты?», и, допустим, она ответила мне в точности так же, как ты. Что скажешь о справедливости таких ответов?

Платон: Первым делом я возразил бы, что ни одна машина не способна знать, что такое слова и что они значат. Машина обращается со словами абстрактно, механическим путем, как консервный автомат, который раскладывает фрукты по банкам.

Сократ: Твои возражения не принимаются по двум причинам. Ты же не считаешь, что слово является базовой единицей человеческой мысли? Широко известно, что у людей есть нервные клетки, которые функционируют по арифметическим законам. Во-вторых, ты недавно предупреждал, что мы должны быть осторожны со словом «знать», а сам используешь его так беспечно. Почему ты считаешь, что машины не способны «знать», что такое слова и что они значат?

Платон: Сократ, ты пытаешься доказать, что машины могут знать факты так же, как их знаем мы, люди?

Сократ: Ты только что заявил, что не способен объяснить, что есть знание. Как ты, будучи ребенком, выучил слово «знать»?

Платон: Очевидно, я усвоил его, слушая, как его употребляют вокруг.

Сократ: Значит, контроль над этим словом ты получил автоматически.

Платон: Нет… Ладно, возможно, я понимаю, о чем ты. Я привык слышать его в определенных контекстах и более-менее автоматическим путем научился использовать его в этих контекстах сам.

Сократ: Подобно тому, как используешь язык и сейчас – без необходимости обдумывать каждое слово?

Платон: Совершенно верно.

Сократ: То есть если ты скажешь: «Я знаю, что я жив», это будет всего лишь рефлекс твоего мозга, а не продукт сознательного мышления.

Платон: Нет, нет! Либо в твоей, либо в моей логике ошибка. Не все, что я произношу, является результатом рефлексов. Некоторые мысли я сознательно обдумываю, прежде чем произнести.

Сократ: В каком смысле ты обдумываешь их сознательно?

Платон: Не знаю. Думаю, я подбираю правильные слова, чтобы сформулировать поточнее.

Сократ: Что позволяет тебе подбирать правильные слова?

Платон: При помощи логики я ищу среди знакомых мне слов синонимы, похожие слова и так далее.

Платон: Иными словами, твоим мышлением руководит привычка.

Платон: Да, моим мышлением руководит привычка систематически соединять одни слова с другими.

Сократ: И снова получается, что сознательное мышление работает рефлекторно.

Платон: Если это верно, не понимаю, как я могу знать, что обладаю сознанием, как я могу чувствовать, что я живой. Но я уследил за твоей логикой.

Сократ: Но эта логика сама по себе показывает, что твоя реакция по сути всего лишь привычка или рефлекс, и к высказыванию о том, что ты жив, не ведет никакая сознательная мысль. Учитывая это, можешь ли ты в самом деле понять, что означает эта фраза? Или она появляется в голове неосознанно, сама по себе?

Платон: По правде говоря, я так растерян, что едва ли могу понять.

Сократ: Интересно наблюдать, как ломается мышление, если пустить его по новому, неизведанному пути. Видишь теперь, как мало ты понимаешь, говоря: «Я живой»?

Платон: Должен признать, эта фраза воистину не так прозрачна для понимания.

Сократ: Думаю, подобно тому, как ты сформировал эту фразу, работает множество наших действий: мы считаем, что они возникают в результате сознательной мысли, хотя, стоит присмотреться повнимательнее, каждый элемент этой мысли выглядит автоматическим и бессознательным.

Платон: Тогда ощущение, что мы живы, это всего лишь иллюзия, порожденная рефлексом, который заставляет нас говорить эти слова, не понимая их; а живые создания действительно сводятся к совокупности сложных рефлексов. Тогда ты объяснил мне, Сократ, что в твоем понимании есть жизнь.

Глава 1. О душах и их размерах

Осколки души

Одним хмурым днем в начале 1991 года, спустя пару месяцев после смерти моего отца, я стоял на кухне родительского дома, и моя мать, глядя на милую и трогательную фотографию отца, сделанную лет пятнадцать назад, сказала с ноткой отчаяния: «В чем смысл этой фотографии? Его нет. Это всего лишь плоская бумажка, покрытая кое-где темными пятнами. Совершенно бесполезная». Тоска в этой горестной маминой ремарке обескуражила меня, ведь я интуитивно знал, что не согласен, но не вполне понимал, как выразить ей свое отношение к фотографии.

Погрузившись на несколько минут в эмоциональные размышления – душевные метания, иначе не сказать, – я наткнулся на аналогию, которая, как мне показалось, сможет донести до матери мою точку зрения, а также, хотелось верить, принесет ей хотя бы толику утешения. Я сказал ей примерно следующее:

«В гостиной лежит сборник фортепианных этюдов Шопена. Каждая страница сборника всего лишь бумажка, покрытая темными пятнами, не менее двумерная, плоская и податливая, чем фотография отца. Но подумай о том, насколько мощное воздействие она оказывает на людей по всему миру вот уже сто пятьдесят лет. Благодаря черным значкам на этих страницах тысячи и тысячи людей единодушно потратили миллионы часов, сложным образом перемещая пальцы по клавиатурам разных фортепиано, извлекая звуки, которые приносят неописуемое удовольствие и чувство принадлежности к чему-то важному. Пианисты, в свою очередь, передали эти глубокие эмоции, кипевшие однажды в сердце Фредерика Шопена, миллионам слушателей, и нам с тобой в том числе, позволив всем нам заглянуть в его внутренний мир, посмотреть на мир его глазами, или, вернее, его душой. Пометки на этих листах не что иное, как осколки, рассеянные фрагменты вдребезги разбившейся души Фредерика Шопена. Геометрия странных сочетаний этих нот обладает уникальной силой возвращать к жизни в нашем мозгу частички внутренних переживаний другого человека, его страданий, радостей, потаенных страстей и устремлений; таким образом мы узнаем, каково это – быть тем человеком, и многие люди даже невероятно сильно влюбляются в него. Точно так же фотография отца сразу напоминает о его улыбке и нежности тем, кто близко его знал, пробуждает внутри наших умов образы, из которых состоит память о нем, снова приводит в движение фрагменты его души, только уже в нашем сознании, а не в его собственном. Подобно этюду Шопена, эта фотография – осколок души умершего, и мы должны беречь ее до тех пор, пока живы сами».

Пускай сказанное мной выше чуть более витиевато, чем то, что я сказал своей матери, но суть оно передает. Не знаю, как это повлияло на ее чувства по поводу фотографии, но снимок по-прежнему на месте, стоит на полке ее кухни, и каждый раз, когда я смотрю на него, я вспоминаю тот разговор.

Каково это, быть помидором?

Я режу и поглощаю помидоры без малейшего чувства вины. Я не ворочаюсь в постели после того, как съем свежий помидор. Мне не приходит в голову задаться вопросом, какой именно помидор я съел, потушил ли я его внутренний огонек, и я не считаю, что в попытках вообразить, как себя чувствовал помидор, лежа дольками на моей тарелке, много смысла. Как по мне, помидор не имеет ни желаний, ни души, это бессознательная сущность, и я без зазрения совести поступаю с его «телом» как хочу. В самом деле, помидор не более чем тело. Для помидоров проблема «тело – сознание» не стоит. (Надеюсь, в этом мы с вами, дорогой читатель, согласны!)

Не менее хладнокровно я прихлопываю комаров, хотя на муравьев наступать избегаю, а если в дом залетает кто-то кроме комаров, обычно стараюсь поймать и выпустить невредимым наружу. Порой я ем курицу и рыбу [Примечание: это более не актуально – см. Постскриптум к главе], но много лет назад перестал есть мясо млекопитающих. Ни говядины, ни ветчины, ни бекона, ни тушенки, ни свинины, ни баранины – нет, спасибо! Заметьте, я по-прежнему насладился бы вкусом хорошего бургера или сэндвича с беконом, но из морально-этических соображений я не притрагиваюсь к ним. Я не намерен устраивать крестовый поход, но должен немного поговорить о своей склонности к вегетарианству, поскольку к душам она имеет прямое отношение.

Морская свинка

В свои пятнадцать на летней подработке я щелкал по клавишам механического калькулятора Фриден в физиологической лаборатории Стэнфордского университета. (Это было еще в те дни, когда на весь кампус Стэнфорда был один-единственный компьютер и лишь немногие ученые знали о его существовании, а вычисления на нем производили и вовсе единицы). Часами забивать число за числом было крайне изнурительно, и однажды Нэнси, для дипломного исследования которой я и занимался всем этим, спросила, не хочу ли я отвлечься и позаниматься какой-нибудь другой работой в лаборатории. Я сказал: «Конечно!», и тем же вечером она отвела меня на четвертый этаж корпуса физиологии и показала клетки, в которых были животные – серьезно, морские свинки, – которых они использовали для экспериментов. Я до сих пор помню, как повсюду мельтешил рыжий мех этих грызунов, и их едкий запах.

Следующим вечером Нэнси спросила, не буду ли я так добр принести ей с верхнего этажа двух животных для следующего этапа эксперимента. Возможности ответить у меня не было: стоило мне представить, как я лезу в одну из клеток, чтобы взять оттуда два пушистых комочка и отнести на верную смерть, как голова стала кружиться, и мгновение спустя, потеряв сознание, я стукнулся головой о бетонный пол. Следующее, что я помню, – лицо директора лаборатории Джорджа Фэйгена, дорогого друга нашей семьи, который крайне беспокоился, не повредил ли я себе что-нибудь при падении. К счастью, я был в порядке, медленно встал и поехал на велосипеде домой, где и провел остаток дня. Больше никто никогда не просил меня выбирать, каких животных принести в жертву науке.

Свинья

Довольно странно, что, несмотря на тревожную прямолинейность моего знакомства с идеей лишения живых существ жизни, я еще несколько лет продолжал есть гамбургеры и всевозможные виды мяса. Не помню, чтобы я особо задумывался об этом, как не задумывались и мои друзья, и уж точно никто этого не обсуждал. Мясоедение было просто фоновой константой в жизни всех, кого я знал. Более того, я со стыдом признаю, что слово «вегетарианец» сопровождалось тогда в моей голове образом этакого чудика-моралиста с придурью (в фильме «Семь лет жажды» есть жуткая сцена в вегетарианском ресторане Манхэттена, которая идеально попадает в этот стереотип). Но однажды, когда мне был двадцать один год, я прочел рассказ «Свинья» норвежско-английского писателя Роальда Даля, и эта история в корне повлияла на мою жизнь – а также, косвенно, на жизни других созданий.

Начало «Свиньи» легкое и увлекательное: юный и наивный молодой человек по имени Лексингтон, воспитанный в строгом вегетарианстве своей тетей Глосспан («Панглосс» наоборот), после ее смерти узнает, что ему нравится вкус мяса (хотя что именно он ест, он не знает). Вскоре, как и во всех историях Даля, события принимают неожиданный оборот.

Движимый любопытством, что же это за «свинина», Лексингтон по рекомендации нового друга решает совершить экскурсию на скотобойню. Вместе с ним и другими туристами мы сидим в комнате ожидания, где Лексингтон лениво наблюдает, как ожидающих приглашают на экскурсию, одного за другим. Затем приходит его очередь, и его ведут из комнаты ожидания в помещение, где скованных свиней за задние ноги подвешивают крюками к движущейся цепи, взрезают им глотки, везут, обливающихся кровью, вверх ногами на «линию разборки», где кидают в котел с кипящей водой, чтобы снять волосяной покров; затем отрубают им головы и конечности, и вот они готовы к потрошению, а потом – готовы быть расфасованными по аккуратным целлофановым упаковкам и отправленными в супермаркеты по всей стране, где они будут лежать в стеклянных ящиках рядом с розовыми соперниками и ждать, пока покупатель восхитится ими и, возможно, решит забрать домой.

Пока Лексингтон с отстраненным восхищением все это наблюдает, его самого вдруг цепляют за ногу и переворачивают вверх тормашками, и он осознает, что тоже болтается теперь на подвижной цепи, точь-в-точь как те свиньи. Безмятежность улетучивается в тот же миг, и он кричит: «Это ужасная ошибка!», но рабочие не ведут и ухом. Вскоре цепь подвозит его к приветливому парню, который, надеется Лексингтон, поймет всю абсурдность ситуации, но закольщик нежно берет Лексингтона за ухо, притягивает юношу поближе и с улыбкой, полной доброты и любви, умело перерезает яремную вену острым как бритва ножом. И юный Лексингтон продолжает свое непредвиденное перевернутое путешествие, а его сильное сердце толчками выплескивает кровь из горла на бетонный пол; и хотя он висит вверх ногами и уже едва остается в сознании, он смутно видит, как свиней перед ним одну за другой кидают в кипящий котел. На передние копыта одной из них, удивительно, как будто надеты белые перчатки, и он вспоминает перчатки на руках молодой дамы, которая покинула комнату ожидания прямо перед ним. И с этой занятной мыслью затуманенный Лексингтон покидает «лучший из всех возможных миров» и отправляется в следующий.

Завершающая сцена «Свиньи» долгое время бередила мой ум. Воображение металось, я был то перевернутой свиньей на крюке, то Лексингтоном, который соскальзывает в котел…