Дуглас Хофштадтер
Я – странная петля
Постигая собачий ум
Давайте продолжим взбираться по исключительно биологической лестнице сложности восприятия, поднимаясь от вирусов к бактериям, комарам, лягушкам, собакам и людям (знаю, парочку ступенек я пропустил). По мере того, как мы продвигаемся все выше и выше, библиотека запускаемых символов, конечно, становится все обширнее и обширнее – еще бы, как иначе можно «взбираться по лестнице»? Основываясь лишь на поведении домашних собак, никто не усомнится, что у них развилась довольно внушительная библиотека категорий, включая примеры вроде «моя лапа», «мой хвост», «моя еда», «моя вода», «моя миска», «дома», «на улице», «собачья дверь», «человеческая дверь», «открыто», «закрыто», «жарко», «холодно», «ночь», «день», «тротуар», «дорога», «куст», «трава», «поводок», «пойти гулять», «парк», «машина», «дверца машины», «большой хозяин», «маленький хозяин», «кошка», «дружелюбная соседская собака», «злобная соседская собака», «почтовая машина», «ветеринар», «мяч», «есть», «лизать», «пить», «играть», «сидеть», «кресло», «забираться», «плохое поведение», «наказание», и так далее, и так далее. Собаки-поводыри часто разучивают более сотни слов и реагируют на разное употребление этих понятий в разных контекстах, демонстрируя таким образом богатство своей внутренней системы категорий (то есть своей библиотеки запускаемых символов).
Я привел набор слов и фраз, чтобы очертить характер собачьей библиотеки категорий, но, разумеется, я не пытаюсь заявить, что, когда собака реагирует на соседскую собаку или на почтовую машину, где-то там замешаны человеческие слова. Но одно слово имеет особое значение, и это слово «мой» в категориях вроде «мой хвост» и «моя миска». Подозреваю, большинство читателей согласится, что домашняя собака осознает, принадлежит данная конкретная лапа ей или просто является случайным физическим объектом среды или лапой другого животного. Точно так же, когда собака преследует собственный хвост, она прекрасно знает, что этот хвост является частью ее тела, пусть, конечно, и не осознает циклическую иронию происходящего. Поэтому я предполагаю, что у собаки есть некая базовая модель себя самой, некое ощущение самости. Вдобавок к символам «машина», «мяч» и «поводок», вдобавок к символам для других животных и человеческих существ у нее есть некая мозговая структура, которая представляет ее саму (саму собаку, не структуру!).
Если вы сомневаетесь, что такая структура есть у собак, как насчет шимпанзе? Как насчет двухлетнего человека? В любом случае возникновение этой рефлексивной символической структуры, на каком бы уровне развитости ощущений она ни появилась, представляет собой главный зародыш, первую искру «Я»; и это крошечное ядро будет со временем обрастать более сложными смыслами «Я», подобно снежинке, что вырастает вокруг мельчайшей крупинки пыли.
Учитывая, что у большинства взрослых собак есть символ для собаки, понимает ли собака, в том или ином смысле, что она тоже принадлежит к категории собака? Когда она смотрит в зеркало и видит хозяина, который стоит рядом с «какой-то собакой», понимает ли она, что она и есть та самая собака? Это любопытные вопросы, но я не буду пытаться на них ответить. Подозреваю, что осознания подобного рода лежат у границ собачьих ментальных способностей, но для задач, которые я решаю в этом труде, не так уж важно, способны собаки на это или нет. В конце концов, книга не о собаках. Суть здесь в том, что есть некоторый уровень сложности, на котором существа начинают применять свои категории к самим себе, начинают выстраивать ментальные структуры, которые представляют их самих, начинают ставить себя в некоторого рода «интеллектуальную перспективу» по отношению к остальному миру. Я считаю, что в этом плане собаки куда более продвинуты, чем комары, и подозреваю, что вы со мной согласны.
С другой стороны, я подозреваю, что вы также согласны с тем, что собачья душа значительно «меньше» человеческой – иначе почему мы с вами до сих пор не пошли к приютам для бездомных животных, чтобы яростно протестовать против ежедневного усыпления бродячих собак и беспомощных щенков? Примирились бы вы со смертной казнью бездомных людей и брошенных детей? Что заставляет вас проводить грань между собаками и людьми? Может ли дело быть в соотношении размеров их душ? Сколько ханекеров в среднем необходимо собаке, чтобы вы решили организовать протестную демонстрацию у приюта для животных?
Создания на собачьем уровне сложности, благодаря скромной, но нетривиальной библиотеке категорий, а также аппарату восприятия, который неизбежно оборачивается на них самих, не могут не развивать схематичное ощущение себя как физической единицы в большом мире. (Мобильные роботы в соревнованиях по пересечению пустыни не тратят свое драгоценное время на разглядывание себя – это было бы так же бесполезно, как и крутить колеса, – так что их чувство самости устроено значительно проще, чем у собак.) Хотя собака никогда ничего не узнает ни о своих почках, ни о коре головного мозга, у нее разовьется некое представление о своих лапах, пасти и хвосте, возможно, также о языке и зубах. Возможно, она увидела себя в зеркале и поняла, что «эта собака рядом с моим хозяином» – это она сама. Или, быть может, она увидела себя со своим хозяином в домашнем видео, распознала голос хозяина на записи и поняла, что там же звучит ее собственный лай.
И все равно это, хоть и по-своему впечатляет, выглядит крайне ограниченным в сравнении с тем, как ощущение самости и «Я» постоянно растет в течение жизни обычного человека. Почему так? Чего не хватает Рексу, Биму, Джеку, Юсте и старине Арчи?
Совершенно иная библиотека понятий у человека
В определенный момент, когда люди постепенно отделялись от других приматов, разверзлась впечатляющая эволюционная бездна: их система категорий стала произвольно расширяемой. В нашу мыслительную жизнь вторглось колоссальное количество бескрайности, ничем не ограниченной способности расширяться, отличающей нас от крайне осязаемой ограниченности других видов.
Понятия в мозгу человека приобрели свойство складываться вместе с другими понятиями в большие пачки, чтобы каждая такая пачка могла затем стать новым полноправным понятием. Другими словами, понятия научились иерархически вкладываться друг в друга, да так, что эта встроенность может продолжаться произвольное количество раз. Это напоминает мне – и я не думаю, что это простое совпадение, – о той огромной разнице в обратной видеосвязи между бесконечным и усеченным коридорами.
Например, явление потомственности породило понятия вроде «мать», «отец» и «ребенок». Эти понятия породили встроенное понятие «родитель» – встроенное, поскольку его формирование зависит от наличия трех предыдущих понятий: «мать», «отец» и абстрактной идеи «либо – либо». (Есть ли у собак понятие «либо – либо»? Есть ли оно у комаров?) С появлением понятия «родитель» открылась дверь для понятий «бабушка» («мать родителя») и «внук» («ребенок ребенка»), а затем «прабабушка» и «правнук». Все эти понятия возникли благодаря встроенности. Стоит добавить «сестру» и «брата», как на более глубоких уровнях встроенности возникают новые представления, среди них «дядя», «тетя» и «двоюродный брат». А затем может возникнуть еще более встроенное представление о «семье». («Семья» имеет большую встроенность, поскольку принимает как должное все предыдущие понятия и опирается на них.)
В коллективной человеческой идеосфере понятия, построенные при помощи такой композиции, стали разрастаться как снежный ком, не зная никаких границ. Наш вид вскоре и сам не заметил, как перескочил к понятиям вроде «роман», «любовный треугольник», «верность», «искушение», «месть», «отчаяние», «безумство», «нервный срыв», «галлюцинация», «иллюзия», «реальность», «фантазия», «абстракция», «мечта» и, конечно, венец всего этого, «мыльная опера» (в которой также оказались вложены понятия «рекламная пауза», «трудноотстирываемое пятно» и Brand X[11]).
Возьмем такое, казалось бы, обыденное понятие, как «касса в продуктовом магазине». Готов поспорить, оно является действительным членом вашей личной библиотеки понятий. Эта конструкция из четырех слов уже звучит как вложенная сущность; так мы напрямую узнаем, что она обозначает кассу в магазине, который торгует продуктами. Но анализ одной лексической структуры не позволяет копнуть глубоко. Правда в том, что это понятие влечет за собой десятки других понятий, среди которых есть: «продуктовая тележка», «очередь», «покупатели», «ждать», «полка с конфетами», «сладкий батончик», «желтая пресса», «кинозвезды», «вульгарные заголовки», «грязные скандалы», «телепрограмма на неделю», «мыльная опера», «подросток», «фартук», «бейджик», «кассир», «автоматическое приветствие», «кассовый аппарат», «клавиатура», «цены», «числа», «сложение», «сканер», «штрих-код», «писк», «лазер», «подвижная лента», «замороженная еда», «консервная банка», «пакет с овощами», «масса», «весы», «скидочный купон», «резиновый разделитель покупок», «сдвигать», «упаковщик», «пластиковый пакет», «бумажный пакет», «оплата картой», «оплата наличными», «загружать», «платить», «кредитная карта», «дебетовая карта», «провести», «чек», «шариковая ручка», «подписать», и прочие, и прочие. Этот список как будто не имеет конца, а мы всего-то говорим о внутренней насыщенности одного крайне обыденного человеческого понятия.
Не все эти понятия-компоненты должны активироваться, когда мы думаем о кассе продуктового магазина, конечно, – есть центральный костяк понятий, который активируется гарантированно, в то время как многие из более второстепенных компонент могут быть неактивны, – но это понятие целиком состоит из всего вышеописанного, а также много из чего еще. Более того, это понятие, как и все прочие понятия в нашем сознании, обладает прекрасной способностью быть включенным внутрь других понятий вроде «флирт на кассе продуктового магазина» или «игрушечная касса продуктового магазина». Можете придумать свои собственные вариации на эту тему.
Эпизодическая память
Когда мы болтаем за столом с друзьями, мы неизбежно вспоминаем эпизоды, которые происходили с нами когда-то, зачастую много лет назад. Тот раз, когда наша собака потерялась на улице. Тот раз, когда соседский ребенок потерялся в аэропорту. Тот раз, когда мы совсем чуть-чуть не успели на самолет. Тот раз, когда мы успели на поезд, а наш друг совсем чуть-чуть на него не успел. Тот раз, когда мы в поезде изнемогали от духоты и пришлось все четыре часа простоять в коридоре. Тот раз, когда мы сели не на тот поезд и не могли сойти с него еще полтора часа. Тот раз, когда никто не знал по-английски ни слова, кроме «Ме-ри-лин Мон-ро!», которое произносилось с жуткой ухмылкой, а в воздухе обрисовывалась фигура, похожая на песочные часы. Тот раз, когда мы к полуночи окончательно заблудились на проселочных дорогах Словении, бензин был почти на исходе, но все же мы кое-как, с помощью горстки слов на ломаном словенском, добрались до границы с Италией. И так далее, и так далее.
Эпизоды – это тоже своеобразные понятия, но они имеют место во времени, каждый из них предположительно единственный в своем роде – будто имя собственное, только без имени, – и привязан к определенному моменту. Эпизоды, хоть они и «уникальны», тоже попадают в определенные категории, на что намекает предыдущий абзац, лукаво подмигивая: «Ты понял, о чем я!» (В том, чтобы совсем чуть-чуть не успеть на самолет, нет ничего уникального, и даже если с вами это приключилось лишь однажды, вы наверняка знаете несколько эпизодов, относящихся к этой категории, а также можете представить неограниченное количество им подобных.)
Эпизодическая память – это наше личное хранилище эпизодов, которые случались с нами, с нашими друзьями, с персонажами прочитанных нами романов и просмотренных нами фильмов, в газетных статьях, новых рекламных роликах и так далее; и она формирует основную составляющую долгосрочной памяти, которая делает нас настолько человечными. Воспоминания об эпизодах могут, очевидно, быть вызваны внешними событиями, которым мы становимся свидетелями, или другими, ранее вызванными эпизодами; и не менее очевидно, что почти все воспоминания о конкретных эпизодах большую часть времени дремлют (иначе мы бы совсем обезумели).
Есть ли у собак или у кошек эпизодическая память? Помнят ли они конкретные события, которые происходили несколько лет или месяцев назад, или буквально вчера, или хотя бы десять минут назад? Когда я беру с собой на пробежку пса Олли, вспоминает ли он, как вчера рвал из рук поводок, пытаясь поздороваться с той милой девочкой-далматинцем на другой стороне улицы (которая тоже натягивала свой поводок)? Помнит ли он, как мы три дня назад пошли не обычным путем, а другой дорогой? Когда на День благодарения мы уезжаем и я сажаю Олли в переноску, он, похоже, помнит переноску как место, но помнит ли он что-то конкретное, что случалось там с ним в прошлый (или в любой другой) раз? Если собака боится определенного места, вспоминает ли она конкретную травму, нанесенную ей там, или у нее есть только обобщенное чувство, что это место плохое?
Эти вопросы меня завораживают, но ответы на них мне сейчас без надобности. Я пишу не научный трактат об осознанности животных. Я всего лишь хочу, чтобы читатели подумали над этими вопросами и затем согласились со мной, что некоторые из них заслуживают ответа «да», некоторые – ответа «нет», а на некоторые мы попросту не можем дать ни того, ни другого ответа. В конечном счете, я говорю о том, что мы, люди, в отличие от других животных, владеем всеми этими разновидностями воспоминаний и у нас их поистине навалом. Мы способны в мельчайших подробностях вспомнить некоторые эпизоды из отпуска, в который ездили пятнадцать или двадцать лет назад. Мы точно знаем, почему мы боимся тех или иных людей или мест. Мы можем детально воспроизвести тот случай, когда мы совершенно внезапно столкнулись с тем-то и тем-то в Венеции, Париже или Лондоне. Глубина и сложность человеческой памяти поразительна и неисчерпаема. И нет ничего удивительного, что, когда человек, владеющий таким широким рабочим инструментарием понятий и воспоминаний, обращает свое внимание на себя, этот инструментарий неизбежно производит самомодель, невероятно запутанную и глубокую. Эта глубокая и запутанная модель себя и есть то, чему всецело посвящено «Я».
Глава 7. Эпифеномен
Так реально, как только возможно
Благодаря воронкообразному процессу восприятия, который в итоге – счет идет на миллисекунды – приводит к активации определенных отдельных символов в мозгу животной особи, эта особь (и не будем забывать также о мобильных роботах!) может тесно и достоверно соотносить себя со своим физическим окружением. Взрослая человеческая особь не только успешно справляется с тем, чтобы не поскользнуться на банановой кожуре и не угодить в шипастую щетину розовых кустов, она еще и мгновенно реагирует на сильные запахи, странные акценты, милых младенцев, сильный грохот, щекотливые заголовки, бесподобных лыжников, безвкусную одежду и прочее, и прочее. Она порой даже отбивает крученые мячи, летящие на нее со скоростью 80 миль в час. Поскольку внутреннее отображение мира у животного должно иметь высокую степень достоверности (как символ слон не должен запускаться от комариного писка, так и символ комар не должен запускаться, когда перед глазами прогуливается слон), отображение мира через его личный запас символов становится неоспоримым фундаментом стабильности. Вещи и паттерны, которые оно воспринимает, определяют его реальность – хотя не все воспринимаемые вещи и паттерны для него одинаково реальны.
Разумеется, внутри бессловесного животного ни прямо, ни опосредованно не возникнет вопрос: «Какие из тех вещей, что я воспринимаю, наиболее реальны для меня?» Но в жизни человека вопросы о том, что реально, а что нет, рано или поздно всплывают – иногда заданные сознательно и осторожно, в других же случаях так и не выраженные, не сформулированные до конца, они лишь тихонько булькают на задворках сознания. Будучи детьми и подростками, мы прямо наблюдаем, видим по телевизору, узнаем из книг или с чужих слов множество вещей, которые предположительно существуют, и эти вещи напряженно сражаются друг с другом за наше внимание и за то, чтобы пройти проверку на реальность – например, Господь, Годзилла, Годива, Годо, Гёдель, гидры, гули, гоблины, гремлины, големы, гарпии, грифоны, глюоны и грубияны. Ребенок тратит несколько лет на то, чтобы разобраться с реальностью некоторых из них; в общем-то, многие люди тратят на это всю свою жизнь (а порою и больше).
Под «разобраться с реальностью X» я подразумеваю прийти к твердому заключению, насколько вы верите в X и будет ли вам комфортно положиться на существование X, объясняя что-то себе или другим. Если вы хотите ссылаться на грифонов в своих объяснениях и вас не передергивает, когда то же самое делают другие, похоже, грифоны для вас понятие в самом деле реальное. Если вы для себя уже в целом разобрались с реальностью грифонов и вдруг узнали, что по телевизору будет передача о них, вы не почувствуете, что должны обязательно ее посмотреть, чтобы она помогла вам решить, существуют все-таки грифоны или нет. Возможно, вы всерьез верите в грифонов, возможно, вы считаете их детской выдумкой или шуткой – но, так или иначе, вы определились. Или, возможно, вы еще не разобрались с реальностью грифонов; тогда стоит зайти о них разговору за ужином, как вы почувствуете, что не уверены, смущены, невежественны, настроены скептически или отказываетесь занять определенную позицию.
Другой способ понять, «насколько для вас реален X», это представить, насколько бы вы поверили газетной статье, в которой существование X принимается как должное (например, живой динозавр, случаи наблюдения Гитлера, обнаруженные на Марсе насекомые, вечный двигатель, похищения людей НЛО, божественное всеведение, внетелесный опыт, параллельные вселенные, суперструны, кварки, снежный человек, Большой Брат, Большой взрыв, Атлантида, золото Форт-Нокс, Южный полюс, холодный ядерный синтез, язык Эйнштейна, мозг Холдена Колфилда, чековая книжка Билла Гейтса и легендарная «стена» марафонцев на 20-й миле). Если вы бросите читать статью, как только увидите, что существование X в ней принимается как должное, скорее всего, вы с большим сомнением относитесь к «реальности» X.
Выберите любое из вышеупомянутых понятий. Наверняка есть множество людей, которые горячо в него верят, а также те, кто верит в него чуть-чуть, и те, кто в него не верит вовсе (из-за невежества, цинизма, плохого образования или отличного образования). Некоторые из этих понятий, как нам неустанно повторяют авторитетные личности, не реальны, и все же мы слышим о них снова и снова из телепередач, книг и газет и остаемся со странным смутным ощущением, что они существуют или могли бы существовать. Другие же, как нам говорят авторитетные личности, совершенно реальны, но мы почему-то никогда их не наблюдаем. Третьи, как нам говорят, были реальны, но больше не реальны, и это, когда встает вопрос об их реальности, помещает их в своего рода чистилище. Четвертые, как нам говорят, реальны, но лежат за гранью возможностей нашего воображения. Пятые, как говорят, реальны, но только в метафорическом и приблизительном смысле – и так далее. Разобраться в этом ничуть не просто.
Конкретные стены и абстрактные потолки
Спрошу, чтобы быть более конкретным: насколько реальна двадцатимильная марафонская «стена», упомянутая выше? Если вы бегаете марафоны, скорее всего, у вас есть как следует проработанный набор мыслей об этом. Возможно, вы сами ее испытали или знаете тех, кто ее испытал. Или, возможно, вы считаете, что представления о ней сильно преувеличены. Я сам никогда не сталкивался с этой «стеной» – впрочем, самая долгая моя пробежка была длиной всего в пятнадцать миль. Насколько мне известно, говорят, что большинство бегунов, если они не тренируются должным образом, сталкиваются со «стеной» где-то на двадцатой миле, когда их тело, израсходовав весь гликоген, начинает вместо него сжигать жир (слышал, об этом говорят, что «тело поглощает собственные мышцы»). Это случается ни с того ни с сего, приносит ужасную боль («будто слон свалился с дерева мне на плечи», сказал марафонец Дик Бёрдсли), и многие бегуны попросту не выдерживают и сходят с дистанции. Но повсеместно ли это явление? Одинаково ли оно для всех людей? Есть ли марафонцы, которые никогда его не испытывали? И даже если оно научно объяснимо, можно ли считать это явление реальным и осязаемым, как настоящая бетонная стена, с которой кто-то столкнулся?
Когда я поступил в магистратуру Беркли в 1966 году, я видел себя почти что асом математики. Недаром, будучи студентом бакалавриата в Стэнфорде, я не только промчался сквозь бóльшую часть курсов без особых усилий, но еще и провел множество собственных исследований, и на выпускном кафедра математики удостоила меня диплома с отличием. Я собирался стать математиком и творить великие дела. Что ж, в Беркли для всех первокурсников были обязательны два курса – абстрактная алгебра и топология, – так что я записался на них. К моему потрясению, оба курса оказались крайне трудными, труднее, чем все, с чем я сталкивался раньше. Я получил хорошие оценки, но только потому, что вызубрил материал и механически воспроизвел его на экзамене. Весь год моя голова болела от жестокой нехватки воображения, которой я никогда прежде не испытывал. Я будто взбирался на горную вершину, и голову пронизывало болью все сильнее по мере того, как истончался кислородный слой. Абстракция громоздилась на абстракции, и чем дальше я продвигался, тем медленнее становился мой шаг, тем меньше я понимал. В итоге, полтора года спустя, я признал безнадежность ситуации и, пролив немало горьких слез и подорвав свою самооценку, я отказался от мечты стать математиком и покинул эту область навсегда. Этот проклятый и неумолимый «потолок абстракций», о который я метафорически ударился головой без какого-либо предупреждения, окатил меня жгучей болью, нанес травму, изменившую мою жизнь. Итак… насколько настоящей, насколько подлинной, насколько реальной вещью был этот абстрактный «потолок абстракций»? Такой же реальной, как и марафонская «стена»? Такой же реальной, как деревянная балка, о которую я могу звонко стукнуться головой? Что по-настоящему реально?
Хотя никто этого не планировал, большинство из нас выходят из юношеского возраста с глубоко и детально проработанным ощущением, что реально, а что нет, сплошь состоящим из оттенков серого. (Впрочем, я, как наверняка и вы, читатель, знаю некоторых взрослых, для которых любой вопрос, неоднозначный и тонкий на наш взгляд, кажется совершенно черно-белым – и не нужно разбираться ни с какими оттенками серого. Наверное, это очень упрощает жизнь!) Вообще-то говорить, что для большинства из нас жизнь наполнена «оттенками серого», значит слишком сильно упрощать, поскольку эта фраза вызывает в воображении картинку прямолинейного одномерного пространства с многочисленными уровнями серости между белым и черным, тогда как эта история куда более многомерна.
Все это нас смущает, поскольку слово «реальный», как и многие другие слова, как будто бы подразумевает резкую, ярко выраженную дихотомию. Конечно, должно быть так, что некоторые вещи просто реальны, а другие просто нет. Конечно, не должно быть чего-то, что частично реально, – что за бессмыслица! И все же, хоть мы и пытаемся заставить мир соответствовать этой идеальной черно-белой дихотомии, к сожалению, в какой-то момент границы ужасно размываются.