До
Сядьте поудобнее. Расслабьтесь
Сегодня мне хотелось остаться дома. Наврать шефу про подкосившую простуду и спрятать под одеялом свою тяжелую безумную голову. Я мог сто раз пожалеть об этом, как только старику надоест разговаривать с воздухом и он поймает меня в коридоре. Мне предстояло запастись всем необходим на день и снова притвориться мёртвым.
Я вовремя отключил убегающий кофе и открыл холодильник. Остатки пиццы в коробке, шоколад, газировка, вчерашняя картошка с мясом – сгодится всё, чтобы исключить кухню из походов.
Соорудив из всего этого пирамиду, я прихватил чашку кофе и замер, снова пойманный своим грязным бледнеющим отражением. Небо светлело. Над заправкой через дорогу погас фонарь. Это тоже вид из окна: здесь тот же ракурс со второго этажа, то же низкое серое небо, но убогость окраинных построек разрушает любое представление о правильной жизни. А ещё грязный подоконник, пыль на котором стала липкой.
И вдруг я всё понял.
И услышал, как у моей мечты хрустнула шея.
Квартира Самуила была угловой. Я никогда не бывал днем в его комнате и не видел открытым окно, выходившее на восток. Где солнце вставало из-за посадок, чтобы осветить мою воображаемую жизнь…Мне нужно попасть к нему и проверить
Наскоро отзвонившись шефу, я затих в своей комнате и стал ждать. Фотография лежала в кармане халата. Почему-то мне казалось,что если бы я показал ее старику, он бы тут же умер.
«Сэмик, никто не ходит под окнами. Спи! Спи»…
Хозяйская дверь скрипнула, и быстрым шагом Самуил пробежал по коридору в ванную. Зашумела вода. Сейчас или дождаться, когда он уйдёт из дома? Я не мог ни ждать, ни рисковать, поэтому решил действовать.
За год, который мы прожили вместе, я узнал некоторые его привычки. Старик каждый день пил разогретое в кастрюльке молоко и часто забывал и грязную тару на плите, и опустевшую бутылку в холодильнике. Приоткрыв дверь, я прислушался, вода всё ещё шумела, похоже Сэмик брился. Я прошёл на кухню и открыл холодильник – в бутылке оставалось как раз на одну кружку. Я вылил молоко прямо в слив раковины, чтобы не оставить следов и вернул бутылку на место.
Старик оправдал мои ожидания. Притаившись в своей конуре, я слышал, как открылся холодильник, и в пустое мусорное ведро полетела бутылка. Вздох. Тяжёлые шаги, скрип двери. Через пару минут он прошёл обратно, гремя ключами, всё так же шаркая и кряхтя. Остановился напротив моей двери, судя по всему, сел обуваться. Тут же что-то упало с глухим стуком, и всё смолкло.
Я уставился на дверь, будто мог разглядеть эту тишину, которая тяжелела с каждой минутой. Иногда после очередного обвиняющего монолога, который Самуил выкрикивал в телефонную трубку, он замирал у телефона, задумавшись. Если мне приходилось пройти мимо, он, не глядя на меня, поднимался с места и, вздыхая, возвращался в свою комнату.
Но сегодняшняя тишина отличалась от той, задумчивой. Она уже поглотила четверть часа, и могла бы замахнуться на вечность, если бы я не решился выйти из комнаты.
Самуил сидел возле тумбочки. В его ногах валялся ботинок, второй аккуратно стоял возле ножки табурета. Голова откинута назад, и жёсткий рот с оттопыренной нижней челюстью казался чёрным провалом на бледном, покрытом испариной лице. Я боялся подойти ближе, чтобы дотронуться до его шеи и попытаться нащупать пальцами пульсирующую венку. Вместо этого, вцепившись рукой в дверной косяк, я позвал старика.
Он не ответил, не вздохнул и не пошёл в свою комнату. Он умер. Стоя там, в тёмном коридоре, рядом с его остывающим телом я чувствовал себя преступником. Под пальцами закрошилась стена, и всё ещё думая о шее старика, я вздрогнул, будто услышал её хруст.
Если бы старик знал, как меня впечатлит его смерть! Одинокая и однозвучная, будто последний стук сердца упал вместе с ботинком, и во всём его теле, и во всём доме наступила тишина. Я посмотрел в сторону его комнаты, всё ещё не соображая, что должен сделать сейчас. Вызвать «скорую» или воспользоваться безвременным отсутствием старика и подобраться к окну.
Боком, осторожно переступая с ноги на ногу, будто боясь его разбудить, я двинулся по коридору. Выкрашенная сто лет назад дверь была не заперта. Я приоткрыл её наполовину, протиснулся между ней и двухъярусной кроватью – не отпускала мысль, что я могу быть замеченным. В комнате было мало света и много пыли. Затхлый воздух пропах чем-то потерянно-недоеденным. Оба окна были плотно зашторены. Ткань занавесок полиняла и выцвела. Дневной свет пробивался только через окно, выходившее на ту же сторону, что моё и кухонное. А вот проём восточного окна был темнее. Я обернулся на приоткрытую дверь, почти уверенный, что увижу на пороге Сэмика. Смертельно бледного, с испариной на лбу, спешащего проверить, кто ходит по его территории. Конечно, старика не было. Он сидел мертвецом в коридоре и не собирался двигаться с места. Тревога, которую я испытывал, глядя на фотографию, стала реальной. Вот я и оказался в том самом доме. Как во сне я обошёл круглый стол и приблизился к окну. Развёл в сторону занавески, прислушиваясь к шороху петель на гардине. Стекло оказалось заклеено жёлтыми газетными листами. На уровне моих глаз – перекладина креста из синей, неаккуратно наклеенной, изоленты. Все это выглядело как флаг над кораблём старика, никогда не покидавшим гавань.
Я не знал, хочу ли срывать слой пыльной жёлтой бумаги, обнажая изменённый за десятилетия вид. На стыке двух листов значилась дата – ноябрь 76-ого. Я отогнул уголок под номером страницы и едва успел различить пыльное, серое стекло, как в коридоре раздался грохот. От неожиданности пальцы с хрустом оторвали край листа. Показались чёрные, покачивающиеся от ветра, ветки. Еле касаясь пола, я двинулся к двери. В запахе комнаты начала улавливаться гнильца прелой листвы. Ближе к порогу воздух будто отсырел и стал холоднее. Спрятавшись за дверь, я выглянул: лампочка в коридоре мерцала, то освещая, то снова забирая в тень упавшее тело старика.
На какую-то долю секунды мне показалось, что я смотрю в будущее.
Для подготовки обложки издания использованы художественные работы автора.
