Флоринда Доннер
Сон ведьмы
– Ваши ставки! Джентльмены, ваши ставки! – крикнул мужчина, и его голос на миг успокоил шум толпы, – ваши ставки на последнюю драку! На настоящую драку!
Мужчина жадно меняли свои грязные банкноты на цветные фишки, которые обозначали сумму ставок.
– Ты уверен, что твой петух сегодня выиграет? – спросил Бенито Сантос владельца птицы с золотистыми перьями.
– Он уверен! – воскликнул мужчина, восторженно целуя алый гребешок.
– Боишься поставить на кон, Бенито Сантос? – спросил его один из парней, который работал с ним эту неделю, – лучше иди и купи еду для своей старухи, если не хочешь скандала сегодня вечером, – насмешливо добавил он.
Бенито Сантос сгрёб фишки и без колебаний поставил все свои заработанные деньги на петуха с золотистыми перьями. Он верил, что удвоит свой капитал. Тогда он купит не только рис, но и мясо, и даже ром. А может быть даже хватит денег на то, чтобы купить сыну его первую пару башмаков.
Бенито захлестнуло волнение зрителей, он, как и все, одобрительно закричал, когда владельцы подняли своих птиц высоко над головами. Они сосали острые, смертельные шпоры на ногах петухов, доказывая, что они не отравлены. Мужчины бормотали что-то ласковое своим птицам, а затем по команде судьи положили их в центр песочной ямы.
Бойцы гневно оглядывали друг друга, но от боя пока воздерживались. На них опустили плетёные клетки. Толпа кричала, возбуждённо подбадривая птиц на драку. Петухи дрожали от ярости, их оперение под бритыми, налитыми кровью шеями, распустилось.
Клетки подняли. Петухи прыгнули друг на друга, умело избегая ударов клювами и крыльями. Но вскоре они сцепились в смертельном взрыве бешеных взмахов крыльев, ударов головой и ногами. Белые перья петухов покраснели от крови из своих ран и глубоких порезов на шеях противников.
Бенито Сантос молчаливо молился за птицу, на которую он поставил. По сигналу судьи из ямы убрали петухов с открытыми клювами и тяжёлым дыханием. С нарастающей тревогой Бенито Сантос смотрел на владельца птицы с золотистыми крыльями, который дул на раны. Он что-то говорил, успокаивая петуха.
По команде судьи птиц вновь поставили в центр круга. Белокрылая птица тут же совершила прицельный прыжок, запустив шпоры в шею своего противника. Ликующий крик петуха нарушил безмолвие зрителей. Петух с золотистым оперением упал замертво.
Бенито Сантос горько улыбнулся, затем захохотал, стараясь сдержать свои слёзы, – по крайней мере у меня остался ром, – прошептал он, допивая остатки второй бутылки. Дрожащими пальцами он вытер подбородок и, выйдя из толпы, направился к холмам. Пустые тростниковые поля тянулись вдаль, сверкая в ярком послеполуденном солнечном свете. Жёлтая пыль на дороге, поднятая его башмаками, прекрасным золотым порошком оседала на его руки.
Он медленно взбирался на крутой холм. Где бы ни было дерево, он сворачивал с пути и отдыхал в его тени.
Он откупорил последнюю бутылку и сделал глоток. Ему не хотелось видеть свою жену. Он не выносил взгляда её обвиняющих глаз. Бенито обвёл глазами холмы вокруг себя, его взор остановился на зелёном откосе по другую сторону дороги. Там была ферма генерала высшего ранга из правительства.
Бенито Сантос глотнул ещё. Ром наполнил его смутной надеждой.
Возможно, ему дадут работу на ферме. Он мог бы подрезать сочную, зелёную люцерну, которая выращивалась специально для лошадей. Чёрт! У него хватит умения! Подумал он. Бенито Сантос – рубщик тростника. Резать тростник или люцерну – какая разница. Он может даже попросить аванс. Совсем немного.
Лишь бы купить риса и бобов.
Он взбежал на холм и по недавно проложенной дороге направился к генеральской ферме. Он был так возбуждён возможностью получить работу, что даже не заметил двух солдат у широко открытых ворот.
– Ты думаешь, куда идёшь? – остановил его один из них, указывая винтовкой на знак у дороги, – читать умеешь? Тебе нельзя пересекать эту линию. Это частная дорога.
У Бенито Сантоса с каждым вдохом в горле росла обида. Он переводил взгляд с одного солдата на другого, затем обратился ко второму, который прислонился к крупному валуну около знака. Он выглядел постарше и казался более дружелюбным, – я отчаянно ищу работу, – прошептал он.
Солдат молча кивнул головой, его глаза остановились на жёстких чёрных волосах Бенито Сантоса, которые вылезли сквозь порванную соломенную шляпу. Его поношенные подвёрнутые брюки и рубашка цвета хаки влажно липли к его высокому, исхудавшему телу, – здесь ты не получишь работы, – дружелюбно сказал он, – во всяком случае, здесь нет никого, кто мог бы нанять тебя.
– Но кто-то же должен был остаться с лошадьми, – настаивал Бенито Сантос, – я мог бы помогать ему. Хотя бы пару часов в день.
Часовые переглянулись, а затем, пожав плечами, проказливо улыбнулись.
– Попроси Германа, он отвечает за лошадей, – сказал мужчина помоложе, – возможно, он поможет тебе.
На миг Бенито Сантосу показалось, что солдаты смеются над ним. Но он чувствовал себя слишком признательным за их заботу о нём. Боясь, что они могут изменить решение и прогнать его, он поспешил к холму по прямой мощёной дороге.
Он резко остановился перед генеральским домом, нерешительно рассматривая двухэтажное здание. Оно было ослепительно белым, с длинным балконом на массивных колоннах. Вместо того, чтобы окликнуть кого-нибудь, он на цыпочках подкрался к одному из окон нижнего этажа. Оно было открыто и ветерок ласково шевелил ажурную занавеску. Ему захотелось хотя бы одним глазом посмотреть на то, что было внутри. Он слышал, что роскошную мебель сюда привезли из Европы.
– Что ты здесь делаешь? – громко крикнул кто-то за его спиной.
Вздрогнув, Бенито Сантос едва не выронил бутылку. Он удивлённо оглядел жилистого мужчину среднего возраста, с белокурыми, тщательно подстриженными волосами. Это наверное Герман, которого солдаты советовали повидать, подумал он, заглядывая в беспокойные глаза мужчины. Они были голубы, как небо, и свирепо сияли под нависшими бровями.
– Дай мне работу, – попросил Бенито Сантос, – какую угодно работу, – мужчина подошёл поближе к Бенито Сантосу и угрожающе взглянул на него, – как ты посмел прийти сюда, пьяница? – презрительно закричал он, – убирайся прочь, пока я не спустил на тебя собак.
Взгляд Бенито Сантоса дрогнул, веки непроизвольно затрепетали. Он чувствовал себя, как нищий. Он не выносил просить о милости. Он всегда был честным тружеником. Его язык отяжелел, – хотя бы на пару часов, – он протянул свою руку так, чтобы мужчина мог видеть трещины и мозоли на его ладони, – я хороший работник. Я рубщик тростника. Я могу резать траву для лошадей.
– Пошёл прочь, – закричал Герман, – ты пьян.
* * *
Бенито Сантос медленно брёл по дороге, волоча конец мачете по земле.
Путь казался длиннее, чем обычно, протягиваясь вдаль, словно нарочно пытаясь задержать его приход домой. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.
Монотонное жужжание насекомых создавало чувство ещё большего одиночества.
Он шёл вдоль сухого оврага к своей лачуге. На миг он остановился, глубоко вдыхая вечернюю свежесть и позволив ласковому ветерку остудить его покрасневшее лицо.
Сутулясь, он вошёл в хижину. Здесь не было окон, лишь отверстия спереди и сзади, которые он закрывал на ночь кусками картона, подпирая их палками.
Внутри стояла удушливая жара. Его раздражали звуки трущихся о дерево верёвок гамака и неровное дыхание Альтаграции. Он знал, что она кипит от гнева. Он обернулся, взглянув на сына, спящего на земле. Его прикрывали грязные лохмотья, которые едва закрывали маленькую грудь. Бенито Сантос не мог вспомнить, было ли ребёнку два года или три.
Альтаграция вылезла из гамака, её взгляд устремился к пакету в его руках. Она опустилась перед ним на колени и спросила резким, визгливым голосом: – где еда? Бенито?
– Когда я пришёл туда, рынок уже закрылся, – пробормотал Бенито Сантос, перейдя от детской кровати в угол лачуги. Крепко сжимая в руке бумажный пакет, он добавил: – Мне кажется, у нас ещё осталось немного бобов и риса.
– Ты прекрасно знаешь, что у нас ничего нет, – сказала Альтаграция, пытаясь схватить пакет, – у тебя хватило времени, чтобы напиться, – её лицо с желтоватой, обвисшей кожей покраснело. Ввалившиеся, обычно безжизненные глаза засверкали в гневе и отчаянии.
Он ясно почувствовал ускоренное биение её сердца. Ему не было перед ней оправдания. Он ничего не мог объяснить ей.
– Заткнись, женщина, – крикнул он. Он достал бутылку рома и выпил остатки, не переводя дыхание, – всю ночь я работал, рубя тростник. Я устал, – он бросил пустую бутылку в отверстие хижины, – сейчас я хочу немного тишины и покоя. Я не позволю, чтобы женщина кричала на меня.
Забери ребёнка и убирайся отсюда ко всем чертям.
Альтаграция схватила его за руку, прежде чем он опустился на детскую кроватку, – дай мне денег. Я сама куплю еду. Ребёнок хочет есть, – она вывернула его карман, – где деньги? – повторяла она в смятении, непонимающе разглядывая его, – ты не получил сегодня заработок? Не мог же ты пропить все деньги, полученные за шесть дней, – непристойно ругаясь, она вцепилась ему в волосы и заколотила сжатыми кулаками по его спине и груди.
Он почувствовал себя пьяным, но не от рома, а от бешенства и безнадёжности. Проблеск ужаса мелькнул в её глазах, когда он поднял свой мачете. Её крик наполнил воздух, затем наступила тишина. Он взглянул на её распростёртую фигуру, на её спутанную копну волос, намокшую от крови.
Кто-то дёргал его за штаны. Маленький сын вцепился в его ногу с такой силой, что ему подумалось страшное. Он никогда не сможет освободиться от его объятий. Одержимый необъяснимым страхом, он попробовал освободить его хватку, но ничего не вышло. Глаза ребёнка, направленные на мать, были темны, а глубоко в них бушевало всё то же обвинение. Под неумолимым взором ребёнка у него застучало в висках. В слепом неистовстве он поднял мачете ещё раз.
Никогда в жизни он не чувствовал такого мучительного одиночества.
Никогда прежде у него не было такого ясного ума. Словно совсем из другой жизни, более многозначительной – жизни с высокой целью – он вглядывался сейчас в кошмар, которым стало его существование. Он намочил несколько тряпок в стоявшей поблизости канистре с керосином и поджёг свою хижину.
Он бежал, сколько мог, затем остановился. Он неподвижно рассматривал опустошённые поля у подножия холма и далёкие горы. По утрам у этих гор цвет надежды. За ними море. Он никогда не видел моря. Он только слышал, что оно огромно.
Бенито Сантос подождал, пока горы, холмы и деревья не превратились в тени. Тени, словно воспоминания о детстве. Он чувствовал, что снова шагает со своей матерью по узким улочкам деревушки среди толпы верующих за какой-то процессией в сумерках, со свечами, мигающими в темноте, – святая Мария, матерь божья, молись за наших грешников сейчас и в час их смерти.
Аминь, – его голос, подхваченный ветром, тысячью маленьких звуков окутал холмы. Он съёжился от страха и вновь понёсся в диком беге. Он бежал до тех пор, пока не прервалось дыхание. Он чувствовал себя втоптанным в мягкую землю. Почва поглощала его, успокаивала своей чернотой. И Бенито Сантос знал, что это последний день его бесполезной жизни. Он наконец умрёт.
Он открыл глаза на звук женского плача. Это был ночной бриз, посвистывающий вокруг него. Как он хотел остаться навсегда в этой тьме! Но он знал, что теперь ничто не достанется ему легко. Он встал, поднял свой мачете и зашагал по дороге, которая вела к горам. Ясный свет струился с небес. Он струился вокруг него, он делал воздух тоньше и легче для дыхания.
Он шёл в никуда. Ни на что не глядя. У него не было никаких эмоций.
Было только смутное ощущение, смутная надежда на то, что он может увидеть море.
18
– Пришло время уезжать, – сказала мне Канделярия, – ты не должна работать по воскресеньям, – она спустила в туалет мои записанные ленты.
В это время на кухню вошла донья Мерседес. Она нахмурилась, заметив, что я ещё в своём халате, – почему ты не готова? – спросила она меня.
– Я знаю, почему, – вмешалась Канделярия. Её голос был любопытно мягким, а в глазах сверкали шаловливые блёстки, – она не хочет больше забирать кокосы у Бенито Сантоса. Она боится его.
Прежде чем я успела опровергнуть её обвинение, она вышла из комнаты.
– Это правда, Музия? – спросила донья Мерседес, наливая себе в чашку кофе, – я не замечала раньше, что ты имеешь к нему какую-то неприязнь.
Я заверила её, что не имею. Однако я ничего не могла поделать с ощущением, что Бенито Сантос поступил со своей женой и ребёнком ужасно мерзко.
– Не смотри на его историю с позиции морали и справедливости, – перебила она меня, – это история о яростном, отчаявшемся человеке.
Я запротестовала, так как была глубоко против того, чтобы рассматривать его только самого по себе. Я почти истерично заговорила об отчаянии и безнадёжности женщины и ребёнка.
– Брось это, Музия, – она ткнула меня своим пальцем в грудь около ключицы. Мне показалось, что она толкнула меня железным наконечником, – не давай своему ложному чувству распоряжаться собой. Не будь Музией, которая приехала из дальних стран искать здесь недостатки; пусть другие обижаются на Бенито Сантоса и на промах, который я пытаюсь показать тебе. Я хочу подставить тебя в тень тех людей, которых я выбрала для того, чтобы они рассказали тебе свои истории.
История последнего дня бесполезной жизни Бенито Сантоса подводит итог всему его существованию. Я попросила его рассказать тебе все детали, какие он вспомнит. Я также заставила тебя увидеть его кокосовую рощу у моря, чтобы ты могла проверить, как повернулось колесо случая.
Мне было трудно объяснить донье Мерседес мои чувства, не используя моральных категорий. Я не только не хотела, но и не могла помочь в этом себе. Она одарила меня всё понимающей улыбкой.
– Ценность его истории, – внезапно сказала она, – заключается в том, что он без какой-либо подготовки создал для себя звено; он повернул колесо случая.
Ведьма сказала бы, что иногда одно-единственное действие может создать такое звено.
Донья Мерседес приподнялась со стула, на котором сидела и, взяв твёрдо мою руку, пошла из кухни в свою комнату.
У дверей она остановилась и взглянула на меня, – бенито Сантос убил свою жену и сына. Это действие повернуло колесо случая; но то, что заставило его оказаться там, где он сейчас находится – было его желание увидеть море.
Он должен был рассказать тебе, что это было смутное чувство, смутное желание, но оно было единственной вещью, которую он имел после совершения поступка, проявившегося в таком насилии и финале. Поэтому желание захватило его и повело.
Вот почему он остаётся верным этому желанию, оно спасло его. Он любит море. Он приезжает ко мне для того, чтобы я помогла ему сохранить его непоколебимый курс.
Я могу сделать это, ты же знаешь. Мы можем создавать свои собственные звенья одним-единственным действием. Оно не обязательно должно быть таким отчаянным и насильственным, как поступок Бенито Сантоса, но оно может стать последним. Если за этим действием следует желание огромной силы, мы иногда, подобно Бенито Сантосу, можем быть вынесены за основы морали.
Часть пятая
19
Наступил вечер. Донья Мерседес и я вышли из дома и пошли по улице к дому Леона Чирино. Мы неторопливо проходили мимо старых колониальных домов вблизи рыночной площади, заглядывая в открытые окна. В комнатах было темно, и всё же мы могли различить тени старых женщин, которые перебирали бусинки чёток, читая свои безмолвные молитвы.
Мы вышли на площадь и отдохнули на скамье в окружении стариков, сидящих на грубых деревянных стульях. Мы сидели с ними, ожидая, когда солнце исчезнет за холмами и вечерний бриз охладит воздух.
Леон Чирино жил на другой стороне города у подножия холма, усеянного хижинами. Его дом, сделанный из неоштукатуренных цементных блоков, имел большой двор и был окружён высокой стеной.
Маленькая деревянная калитка в стене была открыта, так же как и передняя дверь. Без стука и оклика мы прошли через большую гостиную и направились прямо в заднюю часть патио, которая была превращена в мастерскую.
В свете одинокой лампочки Леон Чирино шлифовал кусок дерева. Он сделал широкий жест, приглашая нас присесть на скамью недалеко от его рабочего стола.
– Я догадался, время собираться, – сказал он, отряхивая опилки со своих курчавых волос и одежды.
Я вопросительно взглянула на донью Мерседес, но она просто кивнула головой. Таинственный огонёк блеснул в её глазах, когда она обернулась к Леону Чирино. Ни слова не говоря, она встала и пошла по коридору в заднюю часть патио.
Я последовала за ней, но Леон Чирино резко остановил меня, – тебе лучше пойти со мной, – сказал он, выключая свет. Он сплюнул сквозь зубы, метко попав в цветочный горшочек в углу.
– Куда пошла донья Мерседес? – спросила я.
Он нетерпеливо пожал плечами и повёл меня в противоположном направлении к узкой нише, которая отделяла гостиную от кухни. У одной из стен небольшой конторки стояла глиняная посуда с процеженной водой, около другой – холодильник.
– Хочешь одну? – он указал на бутылку с пепси.
Не дожидаясь моего ответа, он открыл её и небрежно добавил: – донья Мерседес уверяла, что сигар будет достаточно.
– Здесь будет сеанс? – спросила я, принимая от него бутылку.
Леон Чирино включил свет в гостиной и прошёл к высокому окну, выходящему на улицу. Он достал деревянный щиток и вставил его в оконную раму. Затем оглянулся через плечо. Его глаза блестели. Одна рука поглаживала подбородок. Его улыбка, слегка перекошенная, была дьявольской.
– Здесь безусловно что-то будет, – сказал он.
Потягивая пепси, я села на кушетку у окна. Отсутствие мебели делало комнату гораздо большей, чем она была на самом деле. Кроме кушетки, здесь был ещё высокий шкаф, набитый книгами, снимками, бутылками, банками, чашками и стаканами. У стен рядами стояли стулья.
Что-то неразборчиво прошептав, Леон Чирино выключил свет и зажёг свечи, который стояли на вырезанных полочках под образами святых, индейских вождей и чёрных лидеров. Стены комнаты были выкрашены охрой, – я хочу, чтобы ты сидела здесь, – попросил он, поставив два стула в центр комнаты.
– А на котором?
– На любом, который ты предпочтёшь, – широко улыбаясь, он отстегнул мои ручные часы и спрятал их в карман, затем подошёл к шкафу и вынул оттуда небольшую банку. Она была наполовину наполнена ртутью. В его тёмных руках она казалось гигантским зрачком живого чудовища.
– Я так понял, что ты вполне оперившийся медиум, – сказал он, положив банку на мои колени, – ртуть удержит духа от притяжения к тебе. Мы не хотим, чтобы он приближался к тебе. Это слишком опасно для тебя, – он подмигнул и надел на мою шею серебряное ожерелье с медалью девы, – эта медаль гарантирует покровительство, – заверил он меня.
Прикрыв глаза, он сложил свои руки в молитве. Закончив её, он предупредил меня, что нет способа узнать, чей дух посетит нас во время сеанса, – смотри не урони банку, и ни в коем случае не снимай ожерелье, – предостерёг он, устанавливая в круг стулья в центре комнаты. Он погасил все свечи, оставив только одну, ту, что горела под образом Эла Негро Мигуэля – знаменитого лидера чёрных, который повёл рабов на первое восстание в Венесуэле. Леон Чирино прочёл небольшую молитву и молча покинул комнату.
Когда он вернулся, свеча почти догорела. Посоветовав мне смотреть только на банку, он сел рядом со мной. Не в силах преодолеть любопытство, я всё же несколько раз осмотрелась, особенно когда услышала шаги входящих в комнату людей и скрип стульев. В неясном свете я не могла разглядеть отдельных лиц.
Мерседес Перальта была последней, кто вошёл в комнату. Она сняла свечу с полки и раздала самодельные сигары, – ни с кем не разговаривай ни до, ни после сеанса, – прошептала она в моё ухо, поднося мигающее пламя к моей сигаре, – никто, кроме Леона Чирино, не знает, что ты медиум. Медиумы очень уязвимы.
Она села напротив меня. Я закрыла глаза, раскуривая сигару так, как делала это неоднократно в патио доньи Мерседес. Я так углубилась в это действие, что потеряла счёт времени. Тихий стон раздался из дымной темноты. Я открыла глаза и увидела женщину, которая материализовалась в центре круга из стульев. Это была туманная фигура. Красноватый свет медленно распространялся по ней, пока она не запылала огненным вихрем.
Манера, в которой она вела себя, её одежда – чёрная юбка и блуза – знакомый наклон головы набок – всё это заставило меня подумать, что передо мной стояла Мерседес Перальта. Однако чем дольше я за ней наблюдала, тем меньше была уверена в этом.
Меня заинтересовало это необъяснимое видение, которое я уже наблюдала однажды. Я взяла в руки банку с ртутью и встала со стула. Но женщина стала прозрачной. Я остановилась, прикованная к месту. В её прозрачности не было ничего пугающего. Я просто приняла, что сквозь неё можно видеть.
Неожиданно женщина распласталась не земле тёмной кучей. Свет внутри неё погас. Я полностью поняла, что это не призрак, когда она вытащила платок и высморкалась.
Устав, я опустилась на свой стул. Леон Чирино, сидящий слева, подтолкнул меня локтем, показывая на центр комнаты. Там в кругу стульев, где только что находилась призрачная женщина, стояла старуха, по-видимому, иностранка. Она пристально смотрела на меня, её голубые глаза были широко открыты, они пугали и приводили меня в замешательство. Её голова дёрнулась взад, потом вперёд. Но прежде чем у меня появилось какое-либо чувство относительно видения, оно угасло. Не очень быстро она растворилась в воздухе.
В комнате было так тихо, что я подумала на миг о том, что все ушли. Я потихоньку осмотрелась. Всё, что я увидела, было огнями сигар. Но это были не те сигары, которые раздавала донья Мерседес, подумала я. Когда я наклонилась вперёд, чтобы привлечь к себе внимание Леона Чирино, кто-то положил руку на моё плечо.
– Донья Мерседес, – воскликнула я, узнав её прикосновение. Всё ещё склонив голову, я ждала, что она скажет мне что-то. Но она молчала. Я осмотрелась ещё раз. Никого вокруг не было. Я была одна в комнате. Все уже ушли. Испугавшись, я вскочила и бросилась к двери, но меня остановил Леон Чирино.
– Дух Фриды Герцог бродит вокруг, – сказал он, – она умерла на ступенях этого холма.
Он подошёл к окну и открыл деревянную панель. Словно призрачное видение, дым забурлил, выходя из комнаты и растворяясь в ночном воздухе.
Леон Чирино обернулся ко мне и вновь повторил, что Фрида Герцог умерла на ступенях этого холма. Он прошёлся по комнате, тщательно проверяя затемнённые углы; возможно, он думал, что в комнате кто-то спрятался.
– Фрида Герцог – это та старуха, которую я видела? – спросил я, – ты тоже видел её?
Он кивнул, затем ещё раз прошептал, что её дух бродит вокруг. Он несколько раз обтёр лоб рукой, будто пытаясь избавить себя от мысли или, возможно, образа устрашающей старухи.
Тишина в комнате стала невыносимой, – я лучше догоню донью Мерседес, – тихо сказала я и открыла дверь.
– Подожди! – Леон Чирино бросился вперёд и схватил меня за руку. Он снял с меня серебряное ожерелье и взял из моей руки банку с ртутью, – во время сеанса хронологическое время прекращается, – прошептал он медленно и устало, – спиритуальное время – это время равновесия, это и не действительность, и не сон. Но это время существует в пространстве, – он намекнул, что я была отброшена в событие, которое произошло много лет назад, – прошлое – это не последовательность событий во времени, – продолжал он, – сегодняшний день может стать днём вчерашним или событием давно минувших лет, – он застегнул на моём запястье часы, – но лучше не говорить о таких вещах. То, что случается, является неопределённым и неуловимым, и его нельзя обозначить словами.
Я хотела присоединиться к донье Мерседес и равнодушно соглашалась с ним. Но, кажется, Леон Чирино решил держать меня в своём доме. Он вновь и вновь повторял, что Фрида Герцог умерла на холме прямо за его домом.
– Я видела, как Мерседес Перальта стала прозрачной, – перебила я его.
– Ты это тоже видел?
Он взглянул на меня так, словно не ожидал, что я задам ему вопрос. Но в следующий момент он рассмеялся, – она хотела ошеломить тебя, – сказал он, наливаясь гордостью, – она безупречный медиум, – слегка улыбаясь, он прикрыл утомлённые глаза, по-видимому, смакуя какое-то бесценное видение.
А потом он мягко вытолкнул меня на улицу и без слов закрыл за мной дверь.
На секунду я опешила и остановилась у дверей Леона Чирино. Я знала, что потеряла счёт времени в течение сеанса, но всё же не ожидала, что ночь прошла и что ночью шёл дождь. Однако уже рассвело, а на тротуаре блестели лужи.
Где-то далеко закричал попугай. Я огляделась. Через дорогу, словно тень, под эвкалиптом у цементных ступеней, ведущих на холм, стояла Мерседес Перальта. Я подбежала к ней.
Предвидя мои вопросы, она коснулась моих губ пальцами, затем низко согнулась и подняла небольшую свежесломанную ветвь, лежавшую на земле. Она была мокрой от ночного дождя. Донья Мерседес встряхнула её; аромат эвкалипта, заключённый в сотне капель, обрушился на мою голову.
– Нам лучше уйти, – сказала она, но повела меня не домой, а на холм.
В воздухе стоял запах гниющего ковыля. Вокруг нас не было ни души.
Лачуги на холме выглядели брошенными. От широких ступеней, как от ствола, ветвилось множество тропинок. Мы свернули на одну из них и вскоре остановились перед жёлтым домиком, покрытым листами рифлёной жести.
Передняя дверь открывалась прямо в спальню. Узкая опрятная постель стояла в середине комнаты. На стульях стояли экзотические горшки с лохматыми папоротниками. Под потолком висели бамбуковые клетки с канарейками. На кованых крюках, вбитых в стены, болтались брюки, жакеты и накрахмаленные рубашки.
Из-за ярко окрашенной занавески, которую я сперва ошибочно приняла за настенное украшение, вышел мужчина.
– Эфраин Сандоваль! – воскликнула я, горя желанием узнать, что делает здесь человек, в лавке которого я покупаю свои блокноты и карандаши. Я хорошо знала его и его жену-немку, у которой речь и манеры были более венесуэльскими, чем у кого-либо. Вместе с двумя дочерьми они жили на площади над магазином канцелярских и радиотелевизионных товаров, которым он владел.
Ему было сорок, но лёгкое сложение и тонкие черты лица намного молодили его. Раскосые тёмные глаза, обрамлённые длинными ресницами, ярко сияли. Как всегда, его одежда была безукоризненной; но этим утром он весь пропах дымом сигар.
– Вы были на сеансе? – спросила я его недоверчиво.
Прижав палец к губам, он пригласил нас присесть на кровать.
– Я сейчас вернусь, – пообещал он и исчез за занавеской. Вскоре он вернулся, держа в руках бамбуковый поднос с едой, тарелками и приборами.
Он взял свободный табурет, поставил на него поднос и пышными движениями метрдотеля обслужил нас чёрными бобами, рисом, пизангом, острым шинкованным мясом и кофе.
В нервном ожидании я переводила взгляд с одного блюда на другое, предвкушая обсуждение спиритической встречи, – музия скоро лопнет от любопытства, – сообщила донья Мерседес, её глаза дьявольски сверкнули, – она хочет знать, почему ты живёшь здесь, когда у тебя есть славная квартира над твоим магазином в городе. Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал ей, почему.
– Ты этого хочешь? – безразлично спросил Эфраин Сандовал. Доедая последние бобы, он медленно жевал некоторое время, затем встал, подошёл к окну и открыл его. Взглянув на бледное предрассветное небо, он повернулся и осмотрел меня, – наверное, у тебя есть какая-то причина тому, чтобы узнать нечто обо мне? – добавил он вопросительным тоном.
– Да, это так, – ответила донья Мерседес, – поэтому, не смущайся, когда она придёт в твой магазин мучить тебя твоей историей.
Эфраин Сандоваль робко улыбнулся, наклонив свой табурет, и прислонился к стене. Его взгляд блуждал по комнате. В его глазах было столько глубины, что казалось, будто он забыл о нашем присутствии.
– Но какой смысл рассказывать ей это? – наконец спросил он, не глядя на донью Мерседес, – это ничем не примечательная история. Скорее даже банальная.
– В ней есть смысл, – сказала она, – музия сейчас выслушивает разные истории. Твоя интересна тем, что ты никогда не делал ничего против того, что должно было случиться. Ты просто был здесь, положившись на высший порядок.
– И всё же я не вижу, как история Фриды Герцог может помочь Музии, – настаивал Эфраин Сандоваль.
– Это уже её забота, – сухо сказала Мерседес Перальта. Она встала с кровати и поманила меня за собой.
Эфраин Сандоваль, кажется, хотел возразить ей, но вместо этого лишь кивнул головой, – как ты уже знаешь, у меня есть большой дом в городе, – сказал он, поворачиваясь ко мне. Он обвёл рукой вокруг себя, – и всё же я иногда живу здесь. Именно здесь я могу ощутить присутствие Фриды Герцог, той, кто невольно дал мне всё, что я имею, – он подошёл к окну, но прежде чем закрыть его, как-то неопределённо взглянул на донью Мерседес: – ты дашь мне сегодня очищение?
– Конечно, – засмеялась она, – не думай о Музии. Она уже видела, как я делаю это.
Эфраин Сандоваль секунду колебался, затем, по-видимому, испугавшись, что ему, возможно, не хватит времени, быстро снял пиджак и лёг лицом вниз на постель.
Мерседес Перальта вытащила из кармана маленькую бутылочку, белый платок, две свечи и две сигары. Она тщательно разложила их на полу у кровати, затем зажгла одну из свечей, раскурила сигару и глубоко затянулась. Слова заклинаний, окутанные дымом, вырывались из её рта с каждым выдохом. Злая улыбка пробежала по её лицу; она подняла белый платок и маленькую бутылочку, наполовину наполненную микстурой из ароматной воды и нашатыря. Она обильно смочила платок и сложила его в идеальный квадрат.
Вдохни! – приказала она и одним быстрым и точным движением поднесла платок к носу Эфраина Сандоваля.
Бессвязно бормоча, он несколько раз изогнулся в тщетной попытке сесть. Слёзы покатились по его щекам, его губы в волнении скривились в напрасной мольбе. Донья Мерседес удерживала его на месте совершенно без усилий, просто увеличивая давление своей руки на его нос. Вскоре он отказался от борьбы, сложив руки на груди. Совершенно изнурённый, он лежал тихо и неподвижно.
Донья Мерседес зажгла вторую сигару. Тихо шепча молитву, она попросила дух Ганса Герцога защитить Эфраина Сандоваля. Последние несколько затяжек дыма она вдула в свои чашечкой сложенные руки, а затем провела пальцами по его лицу, сложенным рукам и ногам.
Услышав странный звук, я испугалась и оглянулась. Комнату наполнял дым, и из этого тумана появилась фигура, не более чем тень или волна дыма, которая, казалось, парила рядом с кроватью.
