Доминик Ливен
В тени богов. Императоры в мировой истории
Когда Ашока взошел на трон, буддизм существовал уже более двухсот лет. Он распространялся неуклонно, однако не стремительно, и буддисты оставались лишь одной из множества сект, не связанных с основной индийской религией (индуизмом). Обращение императора было для буддистов невероятной удачей. В буддистском пантеоне Ашока стоит на втором месте после самого Будды. В истории этой религии он даже более значим, чем Константин в христианстве, и глубоко укоренен в ее агиографии. С описываемых событий прошло уже более двух тысяч лет, поэтому мы в любом случае не можем сказать наверняка, что послужило поводом к его обращению в буддизм. И все же маловероятно, чтобы хоть один монарх решил принять новую религию, не подумав заранее о политических последствиях своего шага7.
Как и христианство, буддизм был религией спасения, открытой для всех. В его основе лежали ответы на глубочайшие вопросы, волнующие человека: о скоротечности жизни, о страданиях в этом мире, о том, откуда люди появляются на свет и куда отправляются после смерти, а также о том, где наше место во вселенной. Эти ответы имели крепкий философский и эмоциональный фундамент. Буддистская вера в реинкарнацию радикально отличалась от христианства и ислама, но, как и они, сулила за этичное поведение в этом мире посмертное вознаграждение – в том виде, в котором она ее изображала. Как представитель буддистской божественности на земле, монарх мог претендовать на более основательную и всеобъемлющую легитимность, чем простой наследственный правитель. Буддизм удовлетворял нуждам такого государя, как Ашока, которому необходимо было консолидировать и легитимизировать свою власть в недавно основанной многонациональной и широко раскинувшейся империи. В индуистской традиции священность общественного (то есть кастового) порядка, как правило, затмевала ореол правителя, поэтому Ашока, возможно, полагал, что буддизм повысит престиж монархии. Также стоит отметить, что к моменту воцарения Ашоки империя Маурьев уже разрослась до огромных размеров и приближалась к своим естественным пределам, а следовательно, принятие буддизма, который запрещает захватнические войны и внутреннюю вражду, было весьма своевременным8.
Тем не менее большинство современных историков полагает, что политика Ашоки опиралась на его личную буддистскую веру. Он вырос в мире ожесточенных религиозных споров и обязательств. Его дед отдавал предпочтение джайнизму, а сам Ашока имел и другие варианты, не считая буддизма. Анализируя множество дошедших до нас надписей на скалах и колоннах, созданных в оставшуюся часть его долгого правления, мы можем проследить, как постепенно углублялась его приверженность буддизму, которая начинала оказывать влияние на его политику. В своих эдиктах он давал понять, что его религиозное рвение отчасти объясняется надеждой на спасение в загробной жизни. Почти все монархи, с которыми мы познакомимся на страницах этой книги, гордились своими династиями и родословными, но Ашока не упоминает ни того, ни другого. Он словно “возродился в вере”, потерял интерес к прошлому и счел своим долгом распространение буддистской религии сострадания и ненасилия. Даже несколько тысячелетий спустя, опираясь на эдикты Ашоки, можно составить представление об этом человеке и его вере: “Тщательно продуманные надписи древнеиндийских царей обычно не позволяют судить об их характере. Ашока – исключение из правила. В своих… эдиктах он часто говорит от первого лица и использует характерные для себя оттенки речи, и это не оставляет сомнений в том, что надписи сочинял не вдохновенный литературный призрак, а сам император, и потому в них нашли отражения его идеи, желания и веления, периодически сопровождаемые… откровенностью и самокритикой”9.
Лейтмотивом в эдиктах Ашоки проходит его стремление распространить среди своих подданных истинное буддистское учение (дхарму): “Наперсник богов не считает, что честь или слава способствуют достижению великой цели, за исключением такой чести и славы, к которым он сам стремится: «Пусть ныне и присно народ мой внимает моему поучению о дхарме» и «Пусть подражает моему соблюдению дхармы»”. Ашока создал новую ветвь бюрократического аппарата, чтобы знакомить страну с новой религией и прививать уважение к ней. Он часто путешествовал по своей империи: совершал паломничества по буддистским местам, а также распределял пожертвования и распространял буддистскую веру. Император не сомневался, что он как приверженец истинной веры должен был вести своих подданных в том же направлении. Со временем он стал выполнять воспитательные и связанные с доктриной функции в сообществе и стал использовать их для защиты его единства от “ересей”:
В общине недопустим (раскол). (Если же) монах или монахиня будет раскалывать общину, то, заставив надеть белые одежды, надлежит поселить (такового) вне обители (монахов). Ведь такова моя воля, чтобы община была едина и долговечна.
Тем не менее в отличие от многих новообращенных, не говоря уже об императорах-новообращенных, Ашока был терпим к другим верам. Впоследствии это стало нормой для буддистских миссионеров. Стратегия буддизма всегда заключалась в том, чтобы поглощать другие веры, а не завоевывать их в духе иудейского монотеизма. В эдиктах Ашоки подчеркивалась важность взаимного уважения между религиями. Он отмечал, что не только буддизм, но и другие религии проповедовали духовное познание и этичную жизнь. Напористые миссионеры, которые порочили другие веры, причиняли один вред:
Наперсник богов, воздает хвалу всем вероучениям… Ведь когда кто бы то ни было хвалит собственное вероучение или порицает чужое вероучение с мыслью: “Придам блеск собственному вероучению”, поступающий так из приверженности собственному вероучению его-то именно и губит. Но доброе дело – сходиться вместе, дабы внимать дхарме друг от друга и (ей) повиноваться[13].
Ашока взывал к состраданию, вместо того чтобы проповедовать ограниченный догматический буддизм. Любой поиск высшего духовного просветления покоился на фундаменте этичного поведения в повседневной жизни, основным принципом которого было не вредить другим существам, способным чувствовать. Буддизм не столь разительно отличался от анимистических верований, как иудаизм, христианство и ислам. Буддисты полагали, что от животных и растений человека отличает рациональность, но любая жизнь драгоценна. Во многих эдиктах Ашоки запрещается убивать животных и вырубать леса без нужды. Это отличает буддизм от христианства, в котором считается, что Бог предоставил животный и растительный мир в распоряжение человеку. Эдикты Ашоки соответствуют современным экологическим воззрениям.
Христианство и буддизм, однако, сходились в том, что проповедовали среди людей определенную степень равенства, что противоречило иерархическим порядкам их эпохи. В открытую Ашока не порицал брахманов сильнее, чем Христос – римского императора и устройство еврейского общества. И все же заверения Ашоки в том, что истина и путь к спасению открыты людям из всех каст, были провокационными. В господствующем индуизме четырехкастовая общественная иерархия была создана богами, причем у каждой касты был свой свод правил поведения и свои верования. В так называемом X Большом наскальном эдикте Ашока написал, что истина труднопостижима для всякого,
… и для мелкого люда, и для высокого без крайнего старания и отрешения от всего. Такое и мелкому, и высокому трудно. Высокому еще труднее.
Последующие поколения буддистов хранили память об Ашоке главным образом во множестве легенд, которые изначально передавались из уст в уста, но затем были записаны. Важнейшей из них была “Ашокавадана”, которая была записана во II веке н. э., но начала оформляться еще при жизни императора. В этой легенде Ашока упрекает своего главного министра:
Вы, господин, смотрите на касту, вместо того чтобы судить монахов сообразно их достоинствам. Своими высокомерием, заблуждениями и одержимостью кастой вы вредите себе и другим… Ибо дхарма заключена в добродетелях, а добродетели с кастой не связаны[14]10.
Во всех священных монархиях существовал разрыв между реальностью политической жизни и высокими религиозными и этическими принципами, которые должен был воплощать и проповедовать священный монарх. Нагляднее всего это демонстрирует контраст между эдиктами Ашоки и “Арт-хашастрой”. Как и во всех религиях спасения, высочайший идеал буддизма состоит в том, чтобы возвыситься над мирским и отринуть его, но среди этих религий буддизм теоретически наименее политизирован и практичен. Тем не менее важно отметить, что в отличие от своего деда Ашока не отрекся от престола и не посвятил последние годы стремлению к духовному просветлению. Чандрагупта на закате жизни обратился к аскетизму в соответствии с идеалом джайнизма. Ашока не отрешился от мира и лично подавал пример буддистского сострадания, пользуясь влиянием, которое ему давали богатство и положение.
Анализ эдиктов и политики Ашоки показывает, что ради достижения своих целей монарху приходилось идти на компромисс. Император не мог ввести полный запрет на убийство животных, но мог защитить некоторые виды и подать хороший пример, став вегетарианцем. Нельзя было отказаться от высшей меры наказания, но можно было ограничить ее применение и установить за ней более строгий контроль. Ни один монарх не мог распустить свою армию и положить конец войнам. И все же Ашока искоренил бездумную агрессию, старался сдерживать насилие и подчеркивал, что самые устойчивые завоевания проистекают из торжества истинной религии. В буддистском фольклоре Ашока стал образцовым императором, или “царем, поворачивающим колесо” (чакравартином). Колесо в буддизме считается великим символом суверенности и висит над императорским дворцом – воображаемым центром мира. В золотой век чакравартин правил всей планетой силой одной дхармы, и его колесо было обито золотом. Ашока, напротив, хотя и был величайшим и несравненным императором, жил не в столь идеальные времена и вынужден был периодически применять силу, чтобы отстаивать дхарму. Его колесо было обито железом, и он правил лишь одной четвертой частью планеты, а именно Индийским субконтинентом. Такой была буддистская вариация на тему вселенской императорской монархии в идеальном и реальном воплощении11.
Колоссальный контраст между Ашокой и Александром Македонским во многих отношениях определил возникшие впоследствии различия между западной и буддистской монархиями, по крайней мере в их идеальных формах. С одной стороны стоял воин, с другой – духовный лидер, воплощающий в себе сострадание. Покойный король Таиланда Пхумипон (1950–2016) во многом продолжал традицию Ашоки словом и делом. На западную традицию военной монархии впоследствии повлияли христианские призывы к смирению и принятие принципа “справедливой войны”. И все же Людовик IX Святой (1226–1270), образцовый христианский монарх, был канонизирован во многом благодаря тому, что снаряжал крестовые походы против неверных. Александр Македонский и Ашока различались не только тем, что один был воином, а другой – человеком мира. Александра можно считать ярчайшим примером героического индивидуализма. Он стремился к триумфу и мечтал прославиться и войти в историю. Буддизм, в основе которого лежит стремление к нирване, напротив, движим желанием скинуть с себя оковы мирской суеты, чтобы более не заботиться о таких пустяках, как репутация и слава. Фундаментом для духовного просветления в буддизме становятся спокойствие и внутренняя гармония. Ашока разделил бы презрение Марка Аврелия к Александру Македонскому. Но буддизм был глубже стоицизма Марка и дарил успокоение куда более широкому кругу людей.
Наследие Ашоки за пределами Индии оказалось более внушительным, чем внутри нее. Династия Маурьев после его смерти просуществовала недолго. Сравнимая по масштабам и мощи империя появилась в Индии лишь в XVI веке, при Великих Моголах. Буддизм на Индийском субконтиненте процветал на протяжении многих столетий. Даже в XI веке монастырские комплексы в Бенгалии и Бихаре по-прежнему входили в число крупнейших буддистских центров в мире. Впоследствии, однако, эти центры были разрушены кочевниками, совершавшими набеги на северо-западную границу государства, и буддизм в Индии постепенно сошел на нет. Несколько веков спустя Джавахарлал Неру провозгласил гандийский принцип ненасилия и суперэтническую духовность частью индийской традиции, восходящей к Ашоке, разместил символы Ашоки на флаге независимой Индии и включил их в официальную геральдику. В эпоху Нарендры Моди призывы Ашоки к самоотречению, религиозной терпимости и отказу от насилия представляются не столь актуальными. Спустя более чем две тысячи лет со времен Ашоки кастовая система по-прежнему оказывает значительное влияние на индийское общество. С некоторыми оговорками Ашоку можно даже сравнить с древнеегипетским фараоном Эхнатоном, который предпринял попытку ввести в Египте монотеизм, но потерпел поражение, столкнувшись с противодействием жреческих элит, а также глубоко укорененными народными обычаями и верованиями12.
Это сравнение, конечно, теряет смысл, если выйти за пределы Индии и посмотреть, сколь огромное влияние буддизм оказал на Восточную и Юго-Восточную Азию. Ашока всячески поддерживал миссионерскую деятельность за пределами собственного царства. По буддистской легенде, именно его сыновья возглавили миссионерские экспедиции, которые обратили в буддизм Шри-Ланку и Мьянму, но миссии Ашоки этим не ограничивались. Впоследствии одна из двух основных ветвей буддизма, так называемая махаяна (“великая колесница”), появилась благодаря решению Ашоки остаться в миру и заниматься миссионерской работой. Со временем эта школа распространила буддизм в Центральной Азии, Китае, Корее и Японии. К XII веку буддизм также начал проникать в Европу и Северную Америку. Современная западная психиатрия и даже нейробиология отдают должное буддистским техникам медитации и стремлению к отстранению и спокойствию, которое лежит в их основе. Так называемый тантрический буддизм возник в Индии в VII веке и затем распространился по Китаю и Японии: в китайском варианте его стали называть чань, в японском – дзэн. Эта ветвь буддизма давала силы и спокойствие последнему поистине великому китайскому императору – Иньчжэню (1723–1735)13.
Глава VI
Истоки императорской власти в Китае
На английском языке правителей Римской и Китайской империй принято называть императорами. Если же взглянуть на слова из оригинальных языков – латинского и китайского, – различия в природе управления государством в двух этих традициях становятся гораздо более очевидными. Латинским словом imp erat or изначально называли “победоносного военачальника”. Китайское huangdi имело целый ряд сакральных и космологических ассоциаций, в связи с чем правитель Чжэн из династии Цинь взял этот титул, когда объединил Китай в 221 году до н. э. Однако не все римские императоры были военачальниками. Каждый из них играл роль жреца, приносящего жертву имперскому культу. Некоторые китайские правители (почти все основатели династий) вместе с тем были и полководцами. Но большинство монархов – не только представители династии Хань, которая правила с 202 года до н. э. до 220 года н. э., но и позднейшие китайские императоры – были в первую очередь сакральными правителями. Их главная задача заключалась в том, чтобы легитимизировать государственную власть, осуществляя ритуалы и жертвоприношения, которые связывали небеса с землей, а также современное поколение с предками. Знаменитый конфуцианский мыслитель XI века утверждал: “В обители Сына Неба превыше всего стоит ритуал”1.
Это утверждение в общем смысле верно, но есть нюансы. Конфуцианские философы и чиновники хотели, чтобы императоры сосредоточились на ритуалах и предоставили им управление государством. И римские, и китайские императоры теоретически были политическими лидерами. Вся государственная власть узаконивалась и осуществлялась от императорского имени. Но большинство императоров династии Хань играли в политике и правительстве менее активную роль, чем римские монархи. В некоторой степени это было неизбежным следствием того, что некоторые римские императоры наследовали престол именно потому, что их предшественник усыновлял их и назначал наследниками, отдавая должное их политическим и военным талантам. Многие другие захватывали власть в результате военных переворотов и мятежей. В китайской наследственной монархии не было надежды на появление последовательности столь же деятельных и компетентных правителей. В конфуцианской традиции политической философии было принято с подозрением относиться к излишне деспотичным монархам, которые не слушали мудрых советов министров, прошедших подготовку в рамках конфуцианского канона. В даосистской традиции отношение к имперскому активизму было еще более настороженным. Китайский император был намного менее заметен и доступен, чем римский. Так, он жил в Запретном городе, вход в который был закрыт для всех, за исключением небольшого числа избранных. Многие монархи из династии Хань восходили на трон детьми и часто не доживали до взрослого возраста. Некоторые взрослые императоры с готовностью отдавали руководство управлением в руки своих главных министров. Даже добросовестные взрослые императоры из династии Хань обычно выступали в роли арбитров при возникновении разногласий между советниками, а не в роли инициаторов политики. С другой стороны, последние десятилетия правления династии Хань показали, что в отсутствие взрослого императора, который либо правил сам, либо оказывал полную поддержку компетентному главному министру, эффективно управлять государством было практически невозможно2.
Империи, о которых говорилось в первых главах, можно в общих чертах вписать в одну генеалогию. Персы продолжали традицию, начатую Саргоном Аккадским. Александр Македонский считал себя наследником Ахеменидов, а сам оказал влияние на империю Маурьев в Индии и на римлян. Пока буддизм не заявил о себе в Китае после падения империи Хань, китайское общество и политика не испытывали на себе существенного влияния извне. В некоторых отношениях Китай был более всего похож на Египет в эпохи Древнего и Среднего царств, то есть на страну с древними и устоявшимися, но самобытными по сути политическими традициями. В Древнем Египте, как в Китае, исконные традиции сакральной местной монархии занимали центральное место в сознании правителей позднейших периодов. По китайским меркам, однако, Египет был маленькой и легкой в управлении страной. Почти все его население проживало на равнине в пределах 50 километров от Нила. Даже в эпоху Хань Китай был намного больше и делился на разные регионы горами, реками и лесами. Желтая река, Хуанхэ, была не менее значима для древнекитайского правительства и цивилизации, чем Нил для Египта, но она была куда коварнее, поэтому с ней было тяжелее совладать. Поразительно, что столь огромная страна на протяжении большей части из последних двух тысячелетий оставалась единой. Один современный историк по праву называет это “политическим чудом Китайской империи”. Многие ключевые элементы, без которых это чудо просто не могло бы произойти, уже существовали, по крайней мере в зачаточном состоянии, в эпоху Хань. В их число входили сакральная монархия, господствующая идеология, в соответствии с которой империя (“вся Поднебесная”) считалась единственным легитимным государственным образованием, а также растущая приверженность чиновников этой идеологии, ориентированной на сохранение имперского единства3.
Большинство китайских философов, живших как до, так и после объединения Китая в 221 году до н. э., было уверено в том, что легенды и древняя история хранят память о золотом веке. Этот век начался с правления мифического Желтого императора и продолжался, пока полумифические династии сменяли друг друга, и вот в XI веке до н. э. власть перешла от династии Шан к династии Чжоу. Многие принципы, на которых китайская политическая философия основывалась вплоть до XX века н. э., проистекали из легенд о золотом веке. Один из них – Небесный мандат, который даровал императору право на престол. Если монарх не справлялся со своими обязанностями, он мог и лишиться дарованного Небом. Эта идея покоилась на убеждении, что Земля, люди и Небо принадлежат к одной Вселенной, элементы которой должны существовать в гармонии друг с другом. Неподобающим поведением император нарушал небесный покой, из-за чего случались стихийные бедствия, наблюдались странные явления на небе и возникали другие знаки, предвещавшие грядущие неприятности. Прекрасной иллюстрацией к легенде о Небесном мандате служил рассказ о низвержении коварного последнего императора из династии Шан и воцарении добродетельного первого императора из династии Чжоу. Как в легенде, так и на самом деле это совпало с очень редким астрономическим явлением. В характерном китайском духе теория о Небесном мандате объединяла в себе космологию, реализм и политическую идеологию. Китайские философы прекрасно понимали, что правители не безгрешны и порой склонны к тирании, но очень боялись невежества народа и воцарения анархии, а потому не поддерживали право на бунт даже ради свержения тирана. Они нашли для себя приемлемый компромисс и утверждали, что со временем с тираном расправятся природа и Небо4.
В столетия, прошедшие с распада империи Чжоу в 771 году до н. э. до объединения Китая под властью правителей Цинь в 221 году н. э., между разными китайскими государствами существовали заметные различия в народной культуре и даже в письменности. Но класс интеллектуалов, сформировавшийся в этот период, – представители сословия ши, которых в английской традиции иногда называют учеными мужами или эрудитами, – остался по большей части верен идее единого Китая. Интеллектуалы отдавали предпочтение мудрой императорской монархии, которая восстановила бы и впредь поддерживала единство того, что им виделось неделимым китайским культурным пространством. Их приверженность идее единства отчасти объяснялась неприятием все более разрушительных войн, которые в IV и III веках до н. э. вели между собой соперничающие китайские державы5.
На протяжении столетий, предшествовавших объединению Китая, в среде интеллектуалов не прекращались дебаты и наблюдалось многообразие мнений. Между собой соперничало множество представлений о хорошей жизни, хорошем обществе и природе власти. Лишь после объединения в эпоху Хань философы оказались задним числом распределены по конкурирующим “школам”. И все же в этом было рациональное зерно, и наибольшее влияние на историю и философию Китая в долгосрочной перспективе оказали три основные школы: даосизм, легизм и конфуцианство. Если изложить их взгляды в предельно упрощенной форме, даосизм показывал людям “путь” в согласии с ритмами природы и космоса. В политическом отношении он осуждал чересчур деятельное и назойливое правительство. Представители легизма подчеркивали, что люди глупы, и искали лучшие методы управления бюрократическим аппаратом и мобилизации ресурсов населения для удовлетворения военных нужд государства. Конфуций жил в 551–479 годах до н. э, важно не путать его собственные представления с ортодоксальной конфуцианской идеологией, которую во II веке до н. э. приняла династия Хань, не говоря уже о неоконфуцианстве, вышедшем на первый план при династии Сун более чем тысячу лет спустя. Тем не менее некоторые идеи не потеряли своей фундаментальной значимости для конфуцианского мировоззрения действительно со времен Конфуция6.
Представления Конфуция о благополучном обществе и легитимном политическом устройстве основывались на идеализированном образе Древнего Китая как мира, состоящего из семейств. Семейная жизнь была иерархической: император руководил обществом, отец стоял во главе семьи, а муж управлял женой. Эти иерархические структуры требовали уважения к себе, которое проявлялось в надлежащем поведении и выполнении необходимых ритуалов. Они одни служили гарантом социальной стабильности и экономического процветания. Но иерархия предполагала обязательства для обеих сторон и держалась на взаимном расположении. По сути, конфуцианство представляло собой этическую систему, в которой почетом пользовалась государственная служба. Ученым мужам (эрудитам), которые были и образцами для подражания, и учителями, приходилось служить добродетельным правителям, стоя на страже общественного благосостояния. Из великих мировых религий – включая буддизм, христианство и ислам – конфуцианство легче всего адаптировалось к требованиям монархов и государственных аппаратов. Оно во многих отношениях напоминало стоицизм – и не в последнюю очередь тем, что не давало успокоения людям, которые страдали в жизни и боялись смерти. С другой стороны, конфуцианство было менее ревниво, чем христианский и исламский монотеизм. Со временем оно вобрало в себя некоторые элементы буддизма и даосизма. В Китае оно научилось сосуществовать с обеими этими религиями, хотя в любой монотеистической культуре такой modus vivendi был бы просто немыслим7.
Неудивительно, что в столетия, предшествующие объединению Китая, правители соперничающих государств отдавали предпочтение легистам и их ученикам. Когда в первые десятилетия VIII века до н. э. разрушилось старое царство Чжоу, ему на смену изначально пришло около 150 городов-государств. На финальном этапе ожесточенной межгосударственной борьбы (в так называемый период Сражающихся царств, 481–221 до н. э.) осталось лишь 12 независимых политических образований, из которых пять могли считаться серьезными претендентами на господство во всем регионе. Эпоха полномасштабного противостояния началась в 453 году до н. э. с распада царства Цзинь на три отдельных государства в результате конфликтов между тремя великими знатными родами. Прекрасно понимая, какую опасность представляет аристократия, правители царства Вэй, наиболее могущественного из трех образовавшихся царств, установили в нем бюрократический режим, созданный специально для того, чтобы дисциплинировать общество и пускать все доступные ресурсы на военные нужды. Дополнительной причиной для проведения такой политики служило то, что царство Вэй находилось в окружении потенциальных противников. Реформы Вэй и созданная в царстве политическая модель оказались чрезвычайно успешными. На протяжении последующих 50 лет Вэй было самым могущественным и воинственным государством в регионе. Одной из главных жертв его экспансии стало царство Цинь, которое соседствовало с Вэй на западе и потеряло большинство своих приграничных территорий в столкновениях с Вэй в конце V и начале IV веков до н. э.
Чтобы выжить, правители Цинь решили перестроить управление своим царством по модели Вэй. Этот процесс начал Сянь-гун (384–362 до н. э.), который, прежде чем взойти на трон, тридцать лет провел в изгнании при вэйском дворе. Но судьбоносные перемены произошли уже при его преемнике Сяо-гуне (361–338 до н. э.), и проводником реформ выступил его первый советник Шан Ян, который стал примером и героем для позднейших легистских философов и государственных деятелей. Его сочинения были собраны в книгу, получившую статус незаменимого учебника, если не библии. Шан Ян был ученым из царства Вэй и происходил из семьи, которая состояла в родстве с вэйской царской династией. Как и большинство ученых мужей, он был верен прежде всего единой китайской культуре, а не собственному царству. Под руководством Шана Яна циньская бюрократия проникла в самую глубь общества и полностью регламентировала его жизнь, чтобы довести до максимума военную мощь государства. На низшем уровне крестьяне были организованы в группы из нескольких семей, которые несли коллективную ответственность за выставление рекрутов и уплату налогов, но вознаграждались земельными наделами и общественными почестями, если хорошо служили в армии. Даже членам царской династии приходилось доблестно нести военную службу, если они хотели сохранить за собой свое царское положение.
На редкость радикальные реформы Цинь имели решающее значение для триумфа царства над соперниками, но свою роль сыграли и другие факторы. Изначально принадлежавшие Цинь земли были плодородны, окружены горами и легко оборонялись. Но главное, что у Цинь были преимущества, характерные для стран, находящихся на периферии системы государств. Отправляя свои закаленные в боях внутри системы войска на запад, они могли захватывать обычно более слабых соседей, территории которых не входили в число внутренних китайских земель. Слабые царства, соседствовавшие с Цинь, контролировали богатый и стратегически важный регион на месте современной провинции Сычуань. Его захват предоставил Цинь контроль не только над плодородными землями и богатыми месторождениями соли и железа, но и над верхним течением реки Янцзы. Это открыло путь к вторжению в грозное царство Чу, и военачальники Цинь воспользовались им в ходе блестяще спланированной и реализованной кампании 278 года до н. э. Географическое положение также давало Цинь преимущество над некоторыми соперниками. Например, могущественное царство Чжао, находившееся на северо-западной окраине системы китайских государств, соседствовало с грозными кочевниками Хуннской конфедерации, и потому значительную часть его армии приходилось держать на далеких северных границах, чтобы отражать их набеги. В первые десятилетия после того, как царство Цинь завоевало Чу, комбинация безжалостности, военной мощи и искусной дипломатии привели к поглощению других великих держав, которые не смогли тягаться с Цинь или объединиться против него. Исход последней кампании царя Чжэна, состоявшейся в 220-х годах до н. э. и приведшей к созданию единой империи и провозглашению его первым императором, был практически предрешен.
Первый император, бывший принц Ин Чжэн, родился в 259 году до н. э. и взошел на престол царства Цинь через 13 лет после смерти отца. Его мать была печально знаменита своими сексуальными похождениями, включая роман с первым министром своего мужа. Один историк отмечает, что “в силу странного характера его детства Ин Чжэн вырос жестоким, подозрительным, черствым и готовым идти на риск”. Один из главных военачальников первого императора утверждал, что у Чжэна было “сердце тигра или волка”. Бесчеловечность сочеталась в нем с невероятной энергией и целеустремленностью. На одиннадцатом году своего императорского правления Ин Чжэн совершил шесть длинных путешествий для инспекции своих огромных владений. Он внедрил во всей империи новые стандартизированные административные институты, а также единую систему мер и весов. Он также существенно расширил сеть дорог, увеличил протяженность оборонительных стен и организовал масштабные военные походы на северных и южных границах империи. Поскольку Великая китайская стена, как принято считать, служила исключительно оборонительным целям, стоит отметить, что масштабное расширение укреплений на севере по приказу первого императора обеспечивало защиту бескрайних пастбищ, которые он захватил у хуннских кочевников8.