Дмитрий Богин
Сборник рассказов о Великой Отечественной войне. 75-летию Великой Победы посвящается!
В каждом последующем коридоре, за каждой взорванной дверью немцев ждал автоматный огонь. Жестокая бойня продолжалась. Медленно, ценой больших потерь, час за часом бой приближался к командному пункту форта. За боем в форте «Максим Горький» также пристально следили в Севастополе, в штабе вице-адмирала Октябрьского, вблизи от порта. По рации мы слышали переговоры офицера-радиста Кузнецова с защитниками форта. Каждые полчаса поступали сообщения. Приказ адмирала командирам и комиссарам был прост: «Оборона до последнего человека». Поступило сообщение. Кузнецов принял его и передал:
• Нас осталось сорок шесть. Немцы стучат по нашей бронированной двери и требуют сдаться. Дважды мы открывали смотровой люк и стреляли в них. Теперь это больше невозможно.
Через полчаса пришло новое сообщение: «Нас осталось двадцать два. Готовимся подорвать себя. Сообщений больше не будет. Прощайте».
Они сдержали слово и остались верны присяге. Центр форта взлетел на воздух, подорванный защитниками. Сражение за форт окончилось. Из всего гарнизона форта численностью более 1000 человек в плен попали только около 50 – все тяжелораненые и контуженые. Немецкие части понесли здесь большие потери. Из показаний того же пленного: 16-й немецкий пехотный полк в дальнейшем наступлении на Севастополь участия больше не принимал.
Мы с боями отходили все дальше и дальше, к Севастополю. К вечеру 17 июня ценой больших потерь немецкие части овладели фортами «ГПУ», «Молотов», «Чека», «Сибирь». Были разбиты форты «Волга» и «Урал». 19 июня мы заняли позиции у Северной гавани – последний рубеж с севера на пути к южной стороне Севастополя. Немецкие войска наращивали свои потрепанные части на этом направлении и 27 июня, после полуночи, начали форсировать бухту на надувных лодках и плотах. Наблюдатели на наших постах слишком поздно заметили их продвижение. Когда мы открыли огонь, немецкие штурмовые команды уже добрались до электростанции и захватили ее. Решающую роль сыграли немецкие пикирующие бомбардировщики «Штуки». Под их прикрытием немецкие подразделения преодолели последний большой противотанковый ров. Советская оборона рухнула. Но все равно, то тут, то там командиры и комиссары, с остатками солдат, дрались до последнего вздоха.
Мы, с небольшими остатками нашей 109-й дивизии, около роты пехотинцев, сумели закрепиться на скалах Северной бухты. Под нами, в забаррикадированной галерее укрывалось около 1000 человек – женщины, дети и солдаты. Внизу были немцы, и наше подразделение было отрезано от них. Командовавший обороной галереи комиссар, наверное, отказался от предложения немцев о сдаче, потому что мы опять увидели немецких саперов, которые закидывали взрывчатку. Комиссар нашей роты уже стал отдавать распоряжения о подготовке к атаке, пусть даже отчаянной и последней для нас, когда раздался ужасающий взрыв, и все провалилось во тьму…
Свидетель этой трагедии пришел в себя на борту подводной лодки, которая одной из последних уходила из уже безнадежного Севастополя. На борту этой лодки уходил из Севастополя и штаб Приморской Армии и ее командующий – генерал-майор И.Е. Петров, а также и те, кого еще не успели эвакуировать. Из разговоров со штабными офицерами была восстановлена картина последнего акта Севастопольской драмы. В тот момент, когда комиссар подразделения 109-й дивизии собирался отдать приказ об атаке, комиссар взорвал галерею со всеми, кто там находился, включая себя. При этом погибло все немецкое саперное подразделение. Часть скалы обрушилась, увлекая за собой приготовившихся к атаке советских пехотинцев. Очевидца тех событий спасло то, что при обвале ремень автомата зацепился за острый выступ скалы, а его самого, сильно контуженного и израненного осколками горной породы, в последний момент сумели снять солдаты, которые немного запоздали к началу атаки и сумели впоследствии добраться до порта на немецкой надувной лодке.
Процесс лечения в госпитале затянулся на долгие месяцы – слишком серьезными оказались переломы, ранения и тяжелая контузия. Затем снова фронт, только уже на территории врага в составе 3-го Украинского фронта. Балатонская операция. Снова ранение. 9 мая застало в госпитале венгерского города Секешфехвара.
2013 год.
"Гвардии старшина медицинской службы».
рассказ участника войны.
… На моем попечении было около тридцати раненых солдат, в основном, после ранений в живот, и те, которые уже перенесли операции, и которым требовался уход. Мне приходилось их перевязывать, менять постельное белье, кормить, поить, делать инъекции и ставить капельники. Многим помог встать на ноги, в строй, за что был удостоен ордена Красной Звезды.
Соколов А.Ю.
Об Андрее Юрьевиче Соколове я узнал случайно. Когда я еще учился в медицинском колледже, нам, студентам, было устроено праздничное мероприятие к 23-му февраля. Все как обычно: Сначала наши девочки поздравили нас, немногочисленных мальчиков, затем был концерт, устроенный совместными силами. И наконец была организована встреча с ветераном, участником Великой Отечественной войны. Пока все внимательно и заворожено слушали неторопливую речь фронтовика, я разглядывал его пиджак, увешанный разными наградами. Это были Ордена Красной Звезды и Отечественной войны, медали «За оборону Москвы», «За победу над Германией», почетный медицинский знак времен войны с профилем А.В. Суворова и сильными словами «За мужество и любовь к Отечеству». После официальной части мне захотелось поговорить с ним и подробнее узнать его биографию и историю получения наград. Мы отошли в сторонку, где никто не мог помешать нашему разговору. И вот что он мне рассказал:
• Я родился 27 мая 1920 года в селе Новоселки Дмитровского района Московской области. Детей в семье было трое, я – самый старший. Отец и мать были крестьянами-единоличниками, и до 1930 года мы жили неплохо. Была корова, два бычка, большой огород. Плодородная почва позволяла выращивать картошку, капусту, помидоры, баклажаны, болгарский перец.
Так что мы не голодали. Правда, не было у нас своего колодца и приходилось таскать воду издалека. Помогал родителям и я. Меня часто оставляли нянчить брата и сестру, воду (мне отец сделал небольшие ведерки), носил для полива лет с семи. В 1929 году начала
сь коллективизация. Отец, всю свою жизнь проживший на земле, с сожалением смотрел за созданием колхозов. Порядка там не было, оплата непонятная. Не нравился ему коллективный труд на земле, когда начальство учит тебя что сеять и когда снимать урожай. Маме было очень жалко отдавать нашу скотину. Властям самоуправство и непокорность родителей не понравилась. Пришлось нам уехать из села.
Отец запряг в телегу двух бычков, погрузил нехитрый скарб, и мы приехали в Истру (бывший Воскресенск), город недалеко от Москвы. Родителям удалось купить небольшую комнатку в деревянном двухэтажном бараке с печным отоплением. Кухня была общая. Длинный предлинный коридор, по которому вместе с соседскими малышами бегали мои брат и сестра. Внутри все было деревянное. Туалет был на улице. Мыться мы ходили всей семьей в общественную баню. Комната маленькая. Почти все пространство занимал стол, за которым я готовил домашние задания, ужинали и играли в настольные игры. На стене висело большое овальное зеркало. На окнах – простые занавески голубого цвета в белый горошек, взятые мамой из старого дома. Висела книжная полка. Родители спали на кровати, а мы, дети – на полу. Места для огорода не было, отец пошел в пастухи. Каждый день ему давали литр молока, расплачивались также овощами, зерном, хлебом. Так и жили. Здесь я закончил восемь классов в 1935 году. Учился хорошо. После школы часто ходил в городскую библиотеку. Много читал научной и художественной литературы. Поэтому после окончания школы поступил в фельдшерскую школу в Москве. ..любим предметом была химия.
В 1940 году я получил диплом фельдшера, и был направлен на работу в Московскую больницу №1. После начала войны мы, молодежь, (и парни, и девушки), осаждали военкоматы с настойчивыми требованиями отправить нас на фронт. Там нас строго одергивали, велели не торопиться, говорили, что война предстоит долгая, враг очень сильный, повоевать успеют все. Отбор был строгим. Многих признавали не годными, и те со слезами на глазах уныло покидали помещение военкомата. У меня был хронический гастрит и язвенная болезнь желудка (сказывалось нерегулярное скудное питание в детстве), и я очень боялся, что меня тоже «забракуют», и я не попаду на фронт. Но мне «повезло». Положение на фронте было тяжелое, людей в армии не хватало, враг стремительно двигался на восток. Особенно для армии требовались медработники.
И вот в августе 1941 года я был зачислен в штат госпиталя № 1857 в городе Клин Московской области. Боевое крещение принял в памятный каждому клинчанину день – 29 сентября, когда на город внезапно обрушились волна за волной немецкие бомбардировщики. Первое впечатление – было очень страшно. Но мы старались не обращать внимания на бомбардировку, а монотонно, неустанно выполняли свою работу. С фронта постоянно привозили раненых, которым требовалось оказывать экстренную помощь. Много поступало и гражданского населения. Самолетов налетело немало. Куда ни глянь, сыпались вниз бомбы. Непрерывные взрывы, пожары, рушившиеся здания, вой сирен, гул моторов. Люди бежали к реке Сестре, прятались в овражках. Тела погибших лежали на расплавившемся асфальте. Мы, фельдшеры, медсестры и санитары, перевязывали раненых, накладывали шины. Грузили пострадавших на грузовики, которые эвакуировали из города. Гибли и медицинские работники. У нас была медсестра Катя, смешливая блондинка. Смотрю, бежит вдоль дома, придерживая тяжелую санитарную сумку. Остановилась у неподвижного тела. Это, видимо, был убитый. Выпрямилась, хотела бежать дальше. Вижу, словно черная тень рядом с ней несется к земле. Крикнул: «Катя! Бомба!» И тут взрыв. Стена дома вспучилась, и все три или четыре этажа огромной грудой обрушились на Катю. И сразу тугая волна горячего воздуха, и пелена красной от кирпича пыли. Меня сбило с ног. Кое-как поднялся и увидел огромный завал и торчавшие металлические балки. В некоторых местах виднелось пламя. Понял, что нет моей напарницы в живых, и вытащить тело из-под завала не получится. Катя погибла. Здесь теперь ее могила…
Шел, а ноги заплетались. Глаза были влажными от слез. Вокруг раненые, обожженные. Кто-то из наших меня окликает: «Тебя задело?» «Нет… – отвечаю, – Катю убили. Под кирпичным завалом теперь лежит». За один только день целый городок оказался в руинах. Мы еще несколько дней работали в горящем Клину. Погиб санитар, ранило и контузило еще несколько наших сотрудников. За эти дни увидел много такого, что вспоминать тяжело. Обугленные трупы, вплавившиеся в асфальт, матери с убитыми детьми, искалеченные, без руки или ноги. Шок от первого дня прошел, и дальше я уже спокойно выполнял свою работу. Надо было спасать людей.
Перед самым входом немцев в город нас из него эвакуировали в небольшой поселок, километрах в тридцати от Клина. Немцы захватили город 23 ноября 1941 года. Здесь я работал помощником хирурга. Подавал ему инструменты, ассистировал, когда тому требовалась моя помощь. Если спросите, по сколько часов в сутки мы работали, то, пожалуй, и ответить не смогу. Шел сплошной поток раненых. Выглянешь из палатки – уже вечереет, затем наступала ночь, а хирурги продолжали оперировать. Спали урывками, перекусывали на ходу. Это были самые тяжелые дни битвы за Москву. Немецкая оккупация Клина была недолгой. Уже 15 декабря 1941 года силы 30 и 1-й ударной армий освободили город в результате Клинско – Солнечногорской наступательной операции. В эти дни я получил письмо от родителей. Их благополучно эвакуировали в Мордовию, Зубово – Полянский район, и они неплохо обжились на новом месте. Нас снова перевели в освобожденный Клин, в медсанбат №16 21-й дивизии 30-й ударной армии. Но легче здесь не стало. Медсанбат расположился на окраине города, так как в центре все было разрушено. Пострадал даже дом-музей П.И. Чайковского. В городе немцы капитулировали, но теперь наши войска перешли в наступление, и поток раненых, доставляемых с фронта, не уменьшался. Я снова работал с хирургом. Людей не хватало. Поэтому я по-прежнему был и за ассистента, и за операционную сестру, и санитара.
Фамилии хирурга не помню, он был молодой, лет тридцати, звали Алексеем Ивановичем. Он специализировался на ранениях в брюшную полость. А это – самые опасные раны! Не зря солдаты боялись ранения в живот. Мол, если поймаешь осколок или пулю в живот, то все, конец тебе. Алексей Иванович был хирург от Бога. Может быть, глядя на его золотые руки, я и выбрал потом специальность хирурга. Привезут парня, а у него кишечник пулей в трех-четырех местах пробит. Нагноение начинается, содержимое кишок вместе с кровью брюшную полость заливает. Алексей Иванович хлопает мне по плечу, подбадривая меня: «Ну что, Андрюха, начнем?» Оперировали по три, по пять часов. Сложные операции делались. Вырезал Алексей Иванович целые куски, скрупулезно сшивал их, чтобы ни малейшего отверстия не осталось. Наложим шов, боец отходит от наркоза, его увозят. А мы с хирургом закуриваем папиросы и идем вдоль лежащих в ряд раненых, решаем, кого оперировать в первую очередь. Для посторонних – удручающая картина. Мальчишки, мои ровесники 19-20 лет, редко кто старше. В телогрейках, шинелях, валенках. Один совсем без сил, только равнодушно приоткрывает глаза, когда мы осматриваем раны. Другие держатся крепко, с надеждой смотрят на врача. Кто-то без сознания. Лица, покрытые копотью, засохшей кровью, крупные капли пота. Очередь выходит на улицу. Несколько человек, укрытые полушубками и двумя-тремя одеялами, лежат на истоптанном снегу. Я обратил внимание на мальчишку восемнадцати лет. Лицо землистое, безжизненное, но он еще дышит, зажимая ладонями бок. Под пальцами расползается буро-зеленый ком. Вот кого надо срочно оперировать! Но у хирурга свое мнение. – Он безнадежный. Разрывная пуля попала в кишечник. За эти дни я много чего насмотрелся. Что такое разрывная пуля в живот, отчетливо представляю. Десятки мелких, острых, как иголки, осколков превращают внутренности в сито. Кишечник парня издырявлен так, что никаким способом не зашьешь. И пока я неподвижно стоял у обреченного паренька, Алексей Иванович показал санитарам на раненого двумя пулями солдата: «Давайте этого… Андрей, пошли».
Обязанности санитаров обычно выполняли легко раненные солдаты. За соседним столом работал хирург, специализирующейся на ранениях конечностей. Там также сплошной поток солдат с простреленными, перебитыми, а то и оторванными руками-ногами. Бесконечные ампутации, чистка глубоких ран. Пули и осколки дробили кости. И все равно умудрялись собирать их, и большинство раненых возвращались в строй, хотя и не скоро. Спали мы очень мало. Всего около четырех-пяти часов. Проваливались в дремоту, едва добравшись до койки. Кормили нас нормально, но, бывало, и завтрак, и обед пропускали, когда шли сложные операции. Выпьешь крепкого сладкого чая с куском хлеба – и опять в операционную. И, несмотря на то, что я был крепким молодым человеком, не выдержал такого ритма. Пошел за чем-то и прямо на ходу упал. Алексей Иванович с коллегой осмотрели меня и покачали головой. Два дня пролежал я на койке, приходя в себя и отсыпаясь. А затем хирург перевел меня в другую палатку ухаживать за послеоперационными больными.
Это была длинная брезентовая палатка с двумя печками и двумя медсестрами-помощницами и тридцатью бойцами, прооперированными Алексеем Ивановичем. Здесь я понемногу ожил. Хотя и работы было много, но, благодаря помощникам, я имел возможность выспаться. Стал нормально питаться. Да и все же общение с людьми, а не стояние у операционного стола до потери сознания и сердечного приступа. Тридцать тяжелораненых бойцов! Хотя у всех разное состояние. Кто-то начал ходить, разговаривать. Другие, особенно со сложными ранениями в кишечник и печень, в основном, спали или бредили. С теплом в палатке проблем не было. Санитары из выздоравливающих бойцов привозили на санках собранный в округе всякий хлам, ветки, хворост. На грузовиках нам привозили деревянный хлам, обгоревшие доски от разрушенных зданий. Печки небольшие, топить их приходилось постоянно, так как морозы в ту зиму стояли лютые. Перевязки, инъекции, глюкоза, физраствор. В свободную минуту перебросишься парой фраз с санитарами, медсестрами, выздоравливающими бойцами. Здесь я получил первую свою награду – Орден Красной Звезды.
После Московского сражения была Ржевско – Сычевская операция. В 1943 году нашу 30-ю армию преобразовали в 10-ю гвардейскую, которая участвовала в Ржевско- Вяземской операции. Войну я закончил в 1945 году в Риге. Приехал к родителям в мордовское село, где вскоре женился. Родился сын. Через три года еще один. Работал фельдшером в районной больнице. В 1956 году окончил Горьковский медицинский институт. Переехал с семьей в Саранск, работал здесь хирургом, специализировавшимся на брюшной полости: удалял аппендициты, желчный пузырь, вправлял грыжи. В 1999 году умерла моя жена Мария Егоровна. Сейчас я воспитываю четырех правнуков…
2015 год.
"Записки из осажденного города»"
рассказ жителя блокадного Ленинграда.
« – Я не понимал, тогда, всех перемен своей жизни! В марте 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением стал ждать 1 сентября, сжимая в руке новенький деревянный пенал, подарок родителей, чтобы скорее записаться в первый класс и начать учиться. Я уже умел писать печатные буквы и вполне бегло читал для своего возраста. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, только через год я начал со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады. А в сентябре 1941 года войска немецкой группы армий «Север» под командованием генерала-фельдмаршала фон Лееб, имея существенное превосходство в силах, преодолели сопротивление наших войск, и вышли к окраинам Ленинграда и Ладожскому озеру, отрезав город от тыла страны. Не занятый остался лишь небольшой Невский плацдарм, названный «Невским пяточком», который пересекали легендарные полуторки на пути по Дороге Жизни к Ладожскому озеру. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады».
К моменту начала войны мы с мамой жили в городе Колпино, под Ленинградом. Отсюда сразу же ушел на фронт и мой отец. Уже в июле – августе жители начали покидать город, ленинградский поезд брали штурмом. Люди просто бежали от войны, взяв с собой лишь самое необходимое в узелках и котомках. В толчее при отъезде меня столкнули с перрона под колеса поезда. Мне тогда на миг показалось, что я провалился далеко вниз, но испугаться не успел. – Тут же меня подхватили и вытащили чьи-то руки, втолкнув затем в вагон. Кто тогда мне помог, я не разглядел, так много народу было на вокзале! Да и не до этого было: все вокруг спешили, толкались, торопились…
В Ленинграде мы поселились на проспекте Л. Толстого у моей любимой бабушки Зины. Она работала на одном из городских заводов бухгалтером. Вместе с несколькими подругами-коллегами по работе она решила не ехать в эвакуацию, осталась в Ленинграде, городе, где родилась, выросла и прожила всю свою жизнь. Мама, работала до войны учителем химии и биологии в школе, окончила ускоренные курсы и приступила к обязанностям в больнице имени Раухфуса, ставшей военным госпиталем. Отец писал с фронта, где подробно описывал ставшее привычным всеобщее отступление нашей армии все дальше к Москве. Письма были утешением и одновременно волнением всей нашей семьи в эти долгие и не простые времена. Где-то даже суетные. Какое-то время в доме сохранялись скромные запасы продовольствия. Хозяйственная мама получала по карточкам консервированную фасоль, которую поначалу никто не хотел покупать. Потом она с гордостью вспоминала о своем мудром поступке, так как скоро в магазинах не осталось ни одной крупинки. Многого я еще не понимал в силу своего возраста. Как-то из последних яиц на завтрак мне сделали яичницу. Я раскапризничался, обиделся, что меня заставляют ее есть.
Все чаще при обстрелах мы спускались в бомбоубежище – это был сырой подвал нашего многоквартирного дома. Было ужасно нудно и скучно неподвижно сидеть при слабом свете маленькой лампочки, то и дело мерцающей и гаснущей от раздающихся взрывов. Я развлекал себя как мог. Взрослые постоянно были чем-то заняты. Скучными, как мне казалось, разговорами. В основном они сводились к одному: как дальше жить в таких не человеческих условиях и где искать еду? Ведь скоро зима! Встает вопрос об утеплении жилищных условий. Я был занят другим. Всегда с собой прихватывал какую-нибудь игрушку или букварь. И часто вот так вот, в потемках, среди людской толпы в тесноте забывался и уходил в свой собственный мир, в котором не было бомбежек и взрослых проблем. Тихо гудел игрушечным самосвалом в углу подвала с облупившейся штукатуркой.
