Дмитрий Александрович Соколов
Рассвет за фабрикой. Рассказы
– Чего это? – с достоинством отвечал ему Афанасий, глядя на него сверху.
– Это мой хряк!
Афанасий приподнял сначала левую бровь, потом правую, опустил обе, выпрямился, встал вполоборота к мужику в реке, немного выставив вперёд левую ногу, и сказал:
– Если хряк родился у тебя в неволе, это ещё не значит, что он твой!
Мужик в реке ещё раз грязно сформулировал пару мыслей и поплыл к берегу. Афанасий сориентировался на местности, понял, что мужик не так прост и плывёт к берегу, противоположному деревне и дыре в мосту, и несколько приуныл. Складывался классический цугцванг. Положение неожиданно спас поросёнок. Вдруг всхрюкнув, он рванулся у Афанасия из рук, Афанасий оступился, и они вместе с поросёнком последовали за мужиком в многострадальную реку. Однако, разъединивши объятия ещё в полёте и приводнившись порознь, поставили в положение цугцванга уже почти доплывшего до берега мужика. Тому пришлось делать непростой выбор между потворством низменному чувству мести и отдаче благородному чувству частной собственности, поскольку Афанасий в нерешительности лёг в дрейф посреди реки в то время, как поросёнок, поддавшись порыву, устремился по течению в сторону моря. Светлая крестьянская сторона возобладала, и мужик устремился за поросёнком, позволив Афанасию несолоно хлебавши речной воды выбраться на свой берег и спешно похлюпать лесом восвояси.
Это приключение стало Афанасию драгоценным уроком. Во-первых, на его карте Единого Мироздания определилась ещё одна граница – в деревню ему теперь наносить визиты стало, очевидно, политически невыгодно – а определённость такого рода всегда лучше неопределённости. А во-вторых, он обнаружил, что купание в реке не только весьма освежает, но и слегка способствует устранению неприятных запахов от одежды.
Следующие дни Афанасий провёл, совершенствуясь в усмирении плоти и усердной медитации. Первое было весьма не сложным, хоть и малоприятным занятием. Плоть усмирялась как-то сама собой, вынужденно, реализуя следствие данного Афанасием обета отшельничества. Что касается медитации, Афанасий весьма преуспел в том её аспекте, что заключается в достижении внутреннего безмолвия. Этому способствовали как покой уединённой жизни на природе в отдалении от сует мира (тут немного мешали кузнечики, своим стрекотом доводившие Афанасия до белого каления; тогда Афанасий нечаянно нарушал внутреннее безмолвие несколькими неведическими выражениями), так и некоторое отупение от грибоягодной диеты.
Другим забавным эффектом духовной практики Афанасия явилось то, что в отличие от появляющегося безмолвия внутреннего стало куда-то деваться безмолвие внешнее. Афанасий с удивлением стал замечать, что перенимает не самые лучшие манеры кузнечиков и комментирует вслух практически всё свершающееся внутри него и снаружи. Так, подходя поутру к ручью освежиться, Афанасий мог совершенно неосознанно довольно бормотать себе в бороду: «Вот сейчас мы и умоемся, ох, мы умоемся…» А кидая порой перед медитацией взгляд на журнал с барышнями, вдруг брякал «Эка невидаль…»
Менялся и быт Афанасия. Спалив в первые же пару дней все обломки досок, валявшихся на полу избушки, Афанасий стал собирать в лесу хворост. Хворост, правда, почему-то очень быстро сгорал, и вместе с ним в постоянном собирании оного сгорали получаемые Афанасием от грибов калории. Тогда Афанасий обратил своё внимание на лесной сухостой. Проблема заключалась в том, как сделать так, чтобы сухостой этот, торчащий из земли в лесу длинными ветвистыми остовами, оказывался в некотором фрагментированном виде в буржуйке. Афанасий, как уже упоминалось, даже ножа с собой не взял, что уж говорить о топоре и пиле. Раскачивание стволов из стороны в сторону сопровождалось редкими сердитыми комментариями кишечника и всё тем же нарушением безмолвия, как внутреннего, так и внешнего. Калорий же при этом сгорало такое количество, что на медитацию их хватало уже далеко не всегда. Однако, другого выхода Афанасий не нашёл, и оглашая древний лес витиеватыми громогласными песнопениями, качал сухие деревья почти ежедневно, чем окончательно распугал всю окрестную живность, включая даже лосей. Оно, кстати, было к лучшему, поскольку до некоторой степени сохраняло относительное душевное спокойствие Афанасия от соблазнительных видов тех же жирненьких сусликов. Когда же удавалось-таки с диким треском повалить какое-нибудь дерево, Афанасий радостно прыгал и пел уже не столь витиевато. Последующему по большей части успешному фрагментированию поваленного Афанасий, как он неожиданно для себя понял, оказался обязан школьным уроками физики. Рычаг в этом мире действительно работал. Правда, работающими оказались и некоторые другие законы физики, так что порой Афанасий, оступившись в не самый удачный момент, бывало летал. И не всегда при этом удачно приземлялся. Но, с другой стороны, это придавало размеренному течению жизни отшельника некоторые разнообразие и пикантность. Кстати, попутно отчасти умерилась и проблема с ножом. Некоторые щепы оказались вполне неплохой заменой. Очень временной, конечно, но всё в этом мире преходяще… Кроме огня и красоты.
Красота, в отличие от огня, была повсюду. Это, в общем-то, нехитрое знание вслед за знанием о единстве всего сущего незаметно для Афанасия превратилось из энциклопедического в абсолютное. Теперь Афанасий не просто понял, что подразумевалось под иезуитской, как он полагал, конструкцией «остановка мира», а знал. Мир был прямо здесь, всегда, куда более прекрасный, глубокий и настоящий, чем те пыльные пластиковые кубики, которые Афанасий складывал в своём воображении так и сяк, пытаясь воплотить в чём-то осязаемом своё весьма смутное представление о мире вокруг и себе самом. Сейчас он сам был этим миром, был прямо здесь и сейчас, единый, настоящий и прекрасный. Сейчас он с брезгливой усмешкой, хотя и каким-то грязным отеческим любопытством смотрел на эти пластиковые кубики. Хотел их пнуть ногой, но всё с той же брезгливой ностальгией оставил в музее своей памяти.
Лёжа новой прежней ночью на полатях с открытыми глазами и ощущая эту полную молчащую пустоту всюду вокруг и вместо себя, Афанасий вдруг слез с них и, как был, не обуваясь, вышел из избушки. Огромное ночное небо сияло и звездило во все стороны в совершенном своём первобытном бесстыдстве. Воздух будто искрился вокруг, хотя по сути ни черта толком в темноте видно не было. Тёмная стена леса перед Афанасием была близкой и тёплой, зовущей, и Афанасий без единой мысли легко вошёл в неё.
Он шёл, не глядя, сквозь лес, в никуда, вслушиваясь в тишину вокруг и в себе. Иногда хрустнет сучок под голой стопой, где-то вдалеке кто-то ухнет, вдруг нежно пахнёт свежестью болота. Ноги ступали по мягкой влажной земле, она освежала, давала сил, всё более мягкая и нежная. Тягучий пряный воздух обволакивал, убаюкивал. Афанасий шёл вперед, без мыслей, один и един с этим лесом. Левая нога с милым чпоком освободилась, поднялась, ступила вперёд, погрузившись в тёплую жижу, правая нога чпокать уже не захотела. Афанасий потерял равновесие и плюхнулся всем своим единым с миром существом, увенчанным головой с безмятежным лицом в объятия тёплой жижи. Надо было идти вперёд, Афанасий знал это, но встать всё не получалось. Он медленно погружался всё ниже, спокойно и лениво перебирая в этой жиже руками, пока одна нога не коснулась внизу чего-то твёрдого. Афанасий понял, что это потопленный ствол дерева, встал на него, развернулся, как мог, и наткнулся правой рукой на другой такой же ствол, но уже ближе к поверхности. И как будто проснулся. Афанасий понял, что забрёл в болото, и, по правде говоря, ничего особо хорошего в этом не было.
По правде говоря, это было паршиво. Афанасий дёрнулся, нога соскользнула со ствола, и он погрузился в жижу с головой. Ствол под правой рукой ушёл в сторону, но Афанасий сделал отчаянный гребок и вновь поймал его за сук. Подтянулся, вытащил на поверхность голову, вздохнул. Надо было как-то выбираться, что ли… Держась за ствол дерева, перебирая по нему руками, Афанасий стал пробираться назад. Ну, то есть, он полагал, что назад. Во всяком случае, очень на это надеялся. Бревно кончилось. Афанасий поперебирал ногами и, наконец, наткнулся одной на какую-то кочку. Осторожно и с уважением нарушая внутреннее своё молчание и подбадривая себя цитатами из детских сказок, щедро сдобренных институтскими идиомами, Афанасий медленно но упорно продвигался вперёд. То есть, назад, как он надеялся. Наконец, добрался до относительно твёрдой земли. Во всяком случае, здесь он уже не тонул.
Светало. Кто-то тонко чирикнул и, напуганный сам этим неприличным звуком, снова замолчал. Афанасий мирно вздохнул и закрыл глаза. Уснул.
Солнышко беспардонно просвечивало сквозь закрытые веки. Афанасий открыл глаза. Солнышко улыбнулось ему. Оно снова с любопытством смотрело сквозь кроны ёлок вниз и радостно освещало весь этот непотребный болотный пейзаж. Впрочем, непотребство это было вполне симпатичным, мило неприбранным, растрёпанным и совсем не таким по-колдовски заманчиво-зовущим, как ночью.
Афанасий с кряхтением поднялся на ноги, огляделся. Оглядел себя. Ну… ничего… Вот тут, вроде, рубаха заканчивается, и начинаются штаны. Рубаха, правда, стала ещё более подранной. Те спасительные сучковатые стволы затопленных деревьев ночью, спасая Афанасия, заодно знатно его подрали. Ну, что ж. Зато спасли. Но надо бы, конечно, немного потом будет почиститься, что ли. Как-то неудобно двигаться.
Афанасий ещё раз огляделся. Так, откуда он сюда припёрся? Как ни странно, как ни ступал он легко и бестелесно на своей памяти ночью, следов он оставил более, чем достаточно. По этой небольшой просеке он и побрёл. Скоро увидел две развороченные ёлки, между которыми просовывал ломаемое бывшее дерево и будущие дрова, и ещё через некоторое время вышел к избушке.
Потоптавшись на крыльце, Афанасий всё же решил наведаться к ручейку, навести некоторую опрятность во внешнем своём облике, для пущего соответствия внутренним своим чистоте и порядку. Подойдя к ручейку, увидел медленно проплывающий лоскут своей рубахи. Теперь-то Афанасий знал, кто в кого впадает. Впрочем, это уже было неважно. Освежившись и смыв с себя самые основные засохшие комья болотной жижи, Афанасий вернулся к избушке и уселся на крыльцо медитировать. Надо было освоить в себе этот новый опыт, который подарил ему ночью лес.
Дни шли, и Афанасий просветлялся всё более. Теперь он уже бормотал себе в бороду практически непрерывно, даже во сне, и всё чаще и чаще вдруг обнаруживал себя сидящим неподвижно, без мыслей, устремив взгляд в бесконечность. При этом он не всегда, однако, как он заметил, прекращал бормотать, но вот смысл бормотаемого от него уже решительно ускользал. Поначалу подобный опыт пугал Афанасия, но со временем Афанасия осенило, что он смог-таки раскачать свою точку сборки, и теперь точка эта, уже вполне раскачанная, периодически куда-то самопроизвольно передвигалась. Афанасия это привело в неописуемый восторг. По правде говоря, кроме сомнительного внутреннего безмолвия это стало первым серьёзным достижением Афанасия на его Пути. Воодушевлённый этим открытием, Афанасий принялся частенько подолгу сидеть на крыльце, смотреть себе под ноги и бормотать. Всё чаще и чаще при этом его точка сборки задвигалась куда-то вообще чёрт знает куда.
Дни шли. Утром Афанасий просыпался, здоровался с журнальными барышнями (им он со временем даже дал имена), кряхтя, слезал с полатей. Дожёвывал, бывало, оставшиеся с вечера огрызки грибов в одной из двух алюминиевых кастрюлек, которая была у него вместо тарелки. Часто вдруг замирал с куском на зубах и подолгу смотрел на причудливые очертания этих остатков. Потом как будто просыпался, встряхивал своей роскошной гривой и шёл к ручью. Впрочем, к ручью с утра он ходил всё реже. Бормоча нехитрые стишки собственного сочинения, всё чаще уже одни и те же («…Бросай дрочить, вставай на лыжи; Здоровьем будешь не обижен; К женским прелестям приближен; Очень скоро осупружен; Через пару лет простужен; И на кладбище погружен…»), он днями напролёт бродил по лесу, собирая упавшие ветки, относил их к домику, снова шёл в лес, возвращался, что-то жуя, снова, с новой порцией веток, парой грибов в руке. Время от времени садился на крыльцо, медленно дожёвывал что-то оставшееся во рту, смотрел под ноги и бормотал, бормотал… В один из таких моментов его и обнаружил Кузьмич.
Кузьмич в детстве не любил лес. Вопреки ли или же, напротив, «благодаря» тому, что его отец был лесником. Жили они, само собой, не в лесу, а в деревеньке рядом с закреплённым за отцом участком леса, но вот это, пожалуй, и было наиболее раздражающим в детстве Кузьмича. Они жили без матери, отец овдовел, когда Кузьмичу было семь, вновь жениться почему-то не стал, наоборот, стал сторониться людей, сделался молчаливым и всё чаще пропадал в лесу. Вот Кузьмичу, часто и подолгу, и приходилось сопровождать его вместо того, чтобы, как все нормальные мальчики, кидаться в девочек коровьими лепёшками, стрелять друг по другу сушёным горохом из трубки с напальчником и пи́сать школьной уборщице в рабочее ведро.