Дмитрий Александрович Соколов
Рассвет за фабрикой. Рассказы
– Похоже, я уже это начинаю понимать. Так где Моисеич?
– Да что ты пристал ко мне со своим Моисеичем? Где-нибудь на другой скамейке отсыпается. Или под. Скамейкой. В общем, пойдём, я покажу тебе кое-что. Обычно даже до самых тупых к утру всё само доходит, но ты – это что-то уникальное. Самое интересное просто взял, и проспал.
Шли долго. Очень долго. По совести сказать, неприлично долго. Небо светлело. Свежий ветерок покачивал лысеющие ветви деревьев, унося с собой лист то с одной, то с другой. Роса куда-то подевалась, послышалось одинокое карканье проснувшейся вороны. Справа по-прежнему медленно текла река. Странная это была река. Ни извилины, абсолютно прямая, сколько ни идёшь вдоль неё. Можно было решить, что она искусственная, если бы не берега, неровные и то высокие, то низкие и болотистые. И утки. Сделать такое количество искусственных уток и загрузить их в искусственную реку додумался бы только весьма солидный человек. Я уж не говорю о сложности подобного мероприятия. Утки торчали в воде в строго шахматном порядке. Причём, нечётные от берега ряды медленно поворачивались вокруг своей оси по часовой стрелке, а чётные – против. Иногда вдруг кто-то крякал, и тогда остальные удивлённо смотрели на крякнувшего.
Я был столь поражён этим пьяным кошмаром ведущего передачи «В мире животных», что совсем позабыл о времени. А между тем уже совсем рассвело. Да сколько же мы уже идём? Парк просто не может быть таким большим. Он бы целиком в город не поместился, а за черту города мы выйти не могли, вокруг него автокольцо.
Я уже собирался было протестовать и требовать объяснений, как мы вошли в небольшую берёзовую рощицу, и моя спутница остановилась.
Посреди рощицы была огромная яма. Нет, не так. Зиял огромный провал.
Я на всякий случай остановился поодаль. Кто этих парковых работников знает?.. Они мне всегда казались подозрительными. Даже столь симпатичные и хамоватые.
– Вот. Смотри.
– Куда? Зачем? Ну, яма. Вы в неё мусор сбрасываете? Не слишком экологично.
– Ты бы очень удивился, если бы понял, сколь глубокий подтекст оказался в твоей идиотской шутке… Да подойди ближе, не бойся. Собственно, как ни смешно, сейчас ты опасаешься того, чего сам недавно так категорично требовал.
Я опасливо, бочком, прошуршал по опавшим листьям к краю ямы и заглянул вниз.
Это было невозможно. За последние несколько часов я столько раз охреневал, что теперь просто констатировал, уже без выдохшихся эмоций. Это невозможно.
Внизу, на огромной глубине, жутко далеко, с высоты птичьего полёта кокетливо и бесстыдно красовался наш просыпающийся городок. Я в этом был уверен, потому что как-то раз привелось пролететь над ним на кукурузнике. Пилот Семёныч был несколько нетрезв, так что те виды я запомнил очень отчётливо. В те минуты как-то всё представлялось очень отчётливо.
Далеко внизу медленно ползли трамваи, редкие крохотные человеки виднелись то там, то сям, заметно кучкуясь в основном у магазинов, где «было». И всё это сквозь редкие облачка, освещаемые сверху тусклым осенним солнцем.
– Что это за хрень? – этот вопрос с недавних пор меня явно преследовал.
– Это твой расчудесный город.
– Ну всё. Довольно. Сворачивайте весь этот воображариум, тушите иллюминацию и ведите меня к выходу. Надоело. И Моисеича найдите, наконец. Что это за цирк? Где вы, кстати, такую колоритную бабку откопали?
– Какую ещё бабку?
– Алкоголичку. В платке в цветочек.
Лицо моей спутницы стало озабоченным. «Да вроде я не слишком резко… Слабоватый какой-то попался. Тихо шифером…» – забормотала она.
– Я – в порядке! Заканчивайте, говорю! Хороший же парк. Что за шутки? Дайте людям спокойно отдохнуть, погулять, природой полюбоваться в кои-то веки среди всей этой вонючей городской мутотени. Нет, блин! Скучно им здесь! Яму дурацкую вырыли среди такой рощицы, домиков пластилиновых налепили, фонариков натыкали, уток выдрессировали, Моисеича похитили – подвыпившего человека, между прочим! Постеснялись бы…
– То есть, тебя особо не смущает всё то, что ты здесь видел?
– Слушайте, нам в прошлом году нового мэра выбрали. Он за месяц все велосипедные дорожки обрусчатил. Чтобы кататься было удобнее, очевидно. Не удивлюсь, если заодно во всех парках города поставил ограды в рандомных местах и перевёл в эти парки весь персонал нашего ДК.
– Ты вообще где-нибудь в вашем э… городе парк видел?
Мне стало обидно за родной населённый пункт.
– Видел, конечно! На Сталелитейной!
Повисло неловкое молчание. Плавно перешло в задумчивое.
– Нет, ну… Ладно. Ограды, утки и бабка – ладно. Но парк что-то действительно великоват… Не может его тут быть. Так откуда он здесь взялся-то? Раз нету. Парка.
– Так и не понял… Ты мёртв, милый. Как и твой друг. Тем светлым сентябрьским днём вы прогулялись чуть дальше, чем думали.
Вообще, я человек не особо тупой. Правда. И не слишком упёртый. Романтичный даже кое-где. Кое в чём. Иногда. Просто в подобной дребедени разум начинает спасать психику, а психика, в свою очередь, разум. Такое вот взаимовыгодное сотрудничество. В результате человек выглядит полным идиотом, но, во всяком случае, идиотом до некоторой степени дееспособным. Но чем дольше эта дребедень длится, и чем дребеденистее она тебя дребеденит, тем ближе конец этому сотрудничеству. Наступает момент, когда разум с психикой в этом бою бегают зигзагами уже каждый сам по себе.
– Но я же этот парк видел раньше! Гораздо раньше, чем мы с Моисеичем сюда приехали.
– И? Просто ещё один признак скорой смерти. Как нехорошие боли в груди или определённые результаты анализов.
– Но Моисеич-то парка раньше не видел!
– Опять же – и? Не все же сдают вовремя анализы или склеиваются от сердечного приступа. Если бы, скажем, тебе на голову упал кирпич, ты бы его скорее всего вообще не заметил.
– А что мне упало на голову?
– Да японские картинки! Не знаю! Но явно давно и что-то очень тяжёлое! Я тут новоприбывших встречаю, а не в отделе кадров работаю.
– Так где мы? Это что-то вроде рая?
Моя спутница ухмыльнулась.
– А ты считаешь себя достойным вашего рая?
– Ад? Преисподняя? Вальхалла? Дачный участок Рабиновича?
– Да как хочешь. Кто-то называет так, кто-то эдак. Просто… Просто мы тут. Время от времени кто-то умирает в Яме и оказывается здесь. Всё.
– И что дальше?
– Ничего. Ходим, бродим, на скамейках сидим. Дети бегают, утки плавают, птицы летают. Чего тебе ещё нужно?
– Бессмыслица какая-то… Зачем всё это?
– Откуда я знаю? Может и незачем.
– И что же… Как же… Чего делать-то?
– Как же вы меня утомили своими «что делать»… Обязательно поначалу всем нужно что-то делать. Эк вас в Яме закручивает-то… Ничего, пройдёт со временем.
– Но должны же быть какие-то… цели, стимулы, правила, структура…
– Цели, правила… Нет, ну если ты, скажем, плюнешь кому-нибудь в рожу, то вполне вероятно, получишь в глаз.
…
Жаль всё-таки, что я не слишком тупой и не особо упёртый… Мои разум с душой и впредь, безмятежно обнявшись, спокойно и мирно жили бы, отгороженные от этого ужаса пустоты. Я писал бы этот рассказ без конца, уверенный, что набреду, наконец, на выход, или встречу кого-нибудь, кто знает, в какой стороне он находится. Я бы просто не задумывался о том, что не могли мы все, как один, просто вот так взять и заблудиться в городском парке. Говорят, тут есть такие. Некоторые думают, что просто загулялись и застряли здесь на ночь, предпочитая не замечать количество этих ночей. Кто-то уверен, что это рай – этих другие принимают за городских сумасшедших. Ну а кто-то вообще просто не слышит того, что им кто-то говорит о парке. Я писал бы, сидя на скамейке, слушая крики птиц и вдыхая свежий осенний воздух задумчивым вечером в городском парке.
Но я не закрыл вовремя глаза. И теперь знаю, что я здесь. Просто здесь.
P.S. Моисеича, кстати, так и не нашли.
Отшельник
Весьма самоироничный литературный поклон гению И. Ильфа, Е. Петрова и К. Кастанеды
Сначала было терпимо. Даже приятно. Многочисленные физические неудобства с лихвой компенсировались возвышенным осознанием того, что теперь он, наконец-то, на верном пути! С тех пор, как Афанасий решил стать отшельником, прошло уже три дня. Первые два он посвятил серьёзной подготовке, физической и духовной. Надо было отменить две встречи, закрыть гештальт с МФО и взять больничный (идею уволиться сразу Афанасий отверг как претенциозную, навязанную чувством собственной важности и индульгированием). Духовная подготовка заключалась в глубоких получасовых медитациях – по одной утром и вечером; надо было восстановить свою цельность, рассыпанную всюду жирным прахом желаний и мелочной суеты.
Две недели назад, когда Наташа всё же, неудачно хлопнув дверью, но гордо подняв голову, ушла из его жизни и квартиры, Афанасий поднял упавшую со стены трубку домофона и задумчиво на неё уставился. Надо было что-то менять. Удивительное непонимание окружающих, слабых недалёких выпердов социума, грубой тупой оглоблей тянуло Афанасия к земле, размазывало тонким слоем по постылой плоскости повседневности, которую называть жизнью могли лишь все те зомби вокруг, что в своей пустой напыщенности всё ещё полагали себя живыми. Афанасию было душно, тяжко, мерзко. Не для этого он, воплощение Абсолюта в физическом, появился здесь! Просто смешно! …Нужно было что-то менять. А теперь вот и Наташа, глупая баба, креня по сторонам своей безобразной кормой, уплывала по волнам вонючей жижи быта. Ну и отлично! Ещё меньше привязанностей. Теперь или никогда!
Два для прошли в привычной обрыдлой мелочной суете. Теперь она уже, однако, была даже чем-то приятной. Как недалёкая опостылевшая подружка, пилящая за очередную потерю работы, но ещё не подозревающая, что ты её саму уже решил послать ко всем чертям, не способная заметить за твоим плечом это новое сияние выросшего Смысла. Определённые неприятные ощущения доставило общение с этими пиявками, навязавшими ему этот жалкий микрокредит, но они лишь закалили дух Афанасия, ещё более прояснив пред его внутренним взором тот великолепный образ прекрасного горизонта новой жизни. Деньги пришлось отдать.
И вот Афанасий уже едет в трамвае, холодным, полным мрачной спокойной решимости взором провожая бесстыдно топорщащиеся во все стороны листьями тополя за грязным стеклом окна трамвая.
– Мсье не желает… уступить место трудящемуся… ык… патриоту?
Пронзительный взор Афанасия медленно перешёл на стоящего рядом замызганного мужичонку, от которого распространялся запах суровых патриотических будней. Ну как, стоящему… Так же медленно вернулся к тополям.
– Говорю, жопу свою подними, вы… хо… хухоль! – мужичонка сдвинул свою челюсть влево и туманно нахмурился на Афанасия, – Щас сблюю…
Река несгибаемого Намерения Афанасия подняла его с сиденья и понесла в голову вагона. Он следовал этому мощному уверенному потоку своей выбранной в полном и ясном осознании судьбы. Рядом с водителем трамвая на полу стояла бутылка водки.
На конечной трамвая Афанасий пересел на электричку, ещё два часа трясся по просторам загородной Родины и, наконец, вышел на разбитую в хлам бетонную платформу. По другую сторону железки начинался лес.
Смеркалось. Путь Афанасия шёл сквозь мрачный старый лес, явно выросший здесь давно, самодеятельно и несанкционированно. Ветки кустов цеплялись за штанины, в кроссовках хлюпала болотная вода, а сверху время от времени на голову и плечи падали припозднившиеся капли давно закончившегося дождя. Афанасий решительно и насмешливо игнорировал возникающие в голове малодушные мысли о том, что, может, стоило всё же выбрать своим пристанищем дачу, а не старый заброшенный домик лесника, на который он как-то случайно наткнулся в позапрошлом году, отстав по пьяни от компании по пикнику. Путь Воина требовал непреклонности и безупречности, а дача всё же, хоть и подходила почти по всем параметрам, как-то, ну, что ли, звучала немного несерьёзно. Афанасий тщательно взвешивал у себя на кухне все варианты и остановился на этом домике в двух километрах от железной дороги как наиболее подходящем для отказа от земных привязанностей. Немного, правда, смущала удалённость всего в два километра от цивилизации, но дальше уже в километре начиналась деревня, за ней поле, за ним ещё деревня… Что ж. Воин использует те возможности, которые у него есть, с решительным презрением отбрасывая сияющие призрачным блеском несбыточные мечты. С хрустом Афанасий провалился в яму.
Лёжа в ней и смотря на темнеющее небо в просвете корявых ветвей, Афанасий думал о всём потерянном впустую в этой жизни времени. Сколько можно было успеть, открыть, познать вместо того, чтобы болтаться в проруби посреди бессмысленного грязного болота бесцельного существования! Но теперь, спустя все эти годы, словно заново родившийся человек, он, наконец, вылез из мрачной осклизлой дыры повседневности и уже идёт к свету самопознания!
Справа кто-то неприлично квакнул. Афанасий, кряхтя, поднялся на ноги, сориентировался по мху на ближайшем стволе поваленного дерева (мох растёт с северной стороны, значит, восток налево), вылез из ямы и похлюпал дальше.