Джозеф Шеридан Ле Фаню
Дом у кладбища
Глава IV
Палмерзтаунская ярмарочная лужайка
На краю лужайки виднелось полдюжины экипажей и десятка два верховых лошадей, у питейного заведения напротив толпилась компания оборванцев; ворота были распахнуты, артиллерийский оркестр, выстроившийся на лужайке, громоподобной бодрой мелодией будил эхо во всех окрестных закоулках; время от времени бабахала «Смуглянка Бесс» и над изгородью всплывал белый дымок; раздавались ликующие крики зрителей, а изредка и многоголосый раскат хохота, за которым следовал ровный мелодичный гул толпы. Мервин, искавший одиночества, но успевший уже от него устать, счел, что в толпе незнакомых людей он будет неприметен, свернул вправо и оказался на прославленной палмерзтаунской лужайке.
Открывшаяся перед ним картинка сельской жизни представляла собой истинный праздник для глаз. Приблизительно в сотне ярдов от Мервина на зеленом склоне холма четко выделялась круглая мишень с яркими концентрическими кольцами. Участники состязания, принарядившиеся в свое лучшее воскресное платье, стояли все вместе на виду; одни из них держали наготове мушкеты, другие – охотничьи ружья (это допускалось); на треуголках колыхались пучки разноцветных лент, петлицы украшали цветущие веточки. Живописно-беспорядочные группки зрителей образовывали большой многоцветный партер, который был поделен надвое широким изогнутым газоном, – он шел от места, где стояли стрелки, до самой мишени.
В ослепительном свете дня наши предшественники, жившие в прошлом веке, являли собой поистине красочное зрелище. Как радовали взор алые и золотые жилеты, небесная лазурь, серебро, горохово-зеленые струны лютен, розовый шелковый подбив, сверкающие пряжки, изысканные парики, пудреные прически! Как гармонировало все это с блестящими нарядами величавых дам и щедрых на улыбки молоденьких простолюдинок! Эта пестрая картина, дополненная изрядным количеством мундиров, пребывала в неспешном движении, а рожки и барабаны Королевской ирландской артиллерии наполняли воздух зажигательными мелодиями.
Ближайшие соседи присутствовали все до единого, и среди них веселый маленький доктор Тул, в самом пышном из своих париков, при трости с золотым набалдашником. Доктор и на сей раз не изменил своим привычкам и прихватил с собой ни много ни мало трех собак. Впрочем, докторская свита могла включать в себя и пять, а то и семь четвероногих, как то бывало во время его утренних прогулок по городу. В таких случаях тишину то и дело нарушали его оглушительные оклики: «Фея, оставь поросенка в покое, скотина!», «Юнона, брось сейчас же эту гадость!», «Цезарь, паршивец, куда тебя несет?», – а в ответ раздавалось пронзительное взвизгивание ослушника, отведавшего докторской трости.
– Поглядите-ка на этого Стерка, – обратился Тул к прекрасной Магнолии, сопровождая свои слова выразительной гримасой. – Таскается за его светлостью, как хвост за собакой, ха-ха! Вот увидите, оставит он Наттера с носом. Вечно разевает рот на чужой кусок.
Доктор Стерк и лорд Каслмэллард беседовали поодаль на пригорке, причем хирург указывал тростью куда-то вдаль.
– Ставлю пятьдесят шиллингов, он сейчас из кожи лезет, чтобы подловить на чем-нибудь Наттера.
Приходится признать, что в утверждениях Тула таилась, вероятно, немалая доля истины. Тул также чуял нутром, хотя и забыл об этом упомянуть, что Стерк положил глаз на его пациентов и подумывает уйти из армии, чтобы заняться гражданской практикой.
Стерк и Тул заглазно костили друг друга на чем свет стоит. Тул именовал Стерка не иначе как «коновалом», а вдобавок «контрабандистом» (после некой аферы с французским бренди, по поводу которой я затрудняюсь высказать определенное мнение; полагаю лишь, что Стерк ни в чем противозаконном замешан не был). Стерк же использовал выражения «этот пьянчужка-аптекарь» (в задней гостиной у Тула негласно готовил отвары, пилюли и порошки мальчик-подручный), «певчая пташка» и «спившийся собачник Тул». При всем этом нельзя сказать, что они были в ссоре: оба медика встречались, обменивались новостями, а пакостили друг другу с осторожностью, в умеренных дозах, – в общем, их взаимную ненависть я бы назвал добрососедской.
Тут же находился генерал Чэттесуорт – сияющий толстячок в полной артиллерийской форме. Он улыбался, приветствовал дам, чопорно кланялся, а по спине его двигалась туда-сюда длинная косичка, которая, когда генерал откидывал голову, едва не касалась земли. В устремленном на нее взгляде Юноны Тулу почудилось нечто недоброе, и он счел за лучшее, не дожидаясь дальнейшего развития событий, наградить собаку изрядным пинком.
Сестра генерала, Ребекка, была высока, стройна, одета в роскошный парчовый наряд, обильно украшенный кружевами, и держала в руках красивый веер. В свои пятьдесят пять лет она выглядела удивительно свежо и временами очень мило заливалась легким, самым что ни на есть подлинным румянцем; повелительный взгляд, решительные губы – лицо властное, но при этом на редкость располагающее и приятное. Племянница Ребекки и дочь генерала, Гертруда, также была высока, изящна и, как мне говорили, безупречно красива.
– Черт возьми, ну и красавица! – вырвалось у лейтенанта-фейерверкера О’Флаэрти; будь у него чуть больше ума, он бы удержался от замечания, которое, вероятно, не доставило особого удовольствия очаровательной Магнолии Макнамаре, – именно к ней в последнее время питало слабость страстное, но в известной мере разочарованное лейтенантское сердце.
– Вот уж не сказала бы, – произнесла Мэг, презрительно вскинув голову.
– Говорят, ей нет и двадцати – ни за что не поверю, двадцать ей уже стукнуло, готов спорить на бочонок кларета, – поспешил исправить свою оплошность О’Флаэрти.
– Какие двадцать – двадцать пять, и то не вчера, – фыркнула мисс Мэг, которая с полным правом могла бы отнести эти слова к себе самой. – А кто тот красивый молодой человек, которого милорд Каслмэллард представляет семейству старого Чэттесуорта?
Похвальный эпитет имел целью задеть беднягу О’Флаэрти.
– Вот как, милорд с ним знаком! – воскликнул доктор, весьма заинтригованный. – Это же мистер Мервин, который остановился в «Фениксе». «Мервин» – так написано на его несессере. Глядите, как она ему улыбается.
– Сияет как начищенный пятак, – презрительно прокомментировала мисс Мэг.
– Чэттесуорты нынче явились во всей красе, при двух ливрейных лакеях, – вставил О’Флаэрти, стараясь попасть в тон своей даме сердца.
– А этот молодец не простая птица, – продолжал Тул, – кому попало мисс улыбаться не станет.
– Прикидывается тихоней, а своего не упустит, сразу видно, – сказала Магнолия с усмешкой на устах и со злостью во взоре.
К ядовитому веселью дочери присоединилась миссис Макнамара, добродушная и недалекая вдова. Смех этой пухлой и без меры нарумяненной дамы походил на пыхтение.
Тот, кто отнесет описанные проявления враждебности на счет обычного женского соперничества, совершит таким образом вопиющую несправедливость по отношению к обеим достойным представительницам древнего клана Макнамара. Ведь в упитанной груди миссис Мак билось по-своему мягкое сердце, да и Магнолия отнюдь не была склонна к ревнивой нетерпимости. Просто тетя Ребекка вела себя с миссис и мисс Макнамара вызывающе надменно и с высоты своего величия не всегда их замечала, а заметив, частенько не узнавала – и это притом, что внешность и манеры Магнолии трудно было с чем-либо спутать. К примеру, не далее как сегодня, когда состязания шли полным ходом и выстрел звучал за выстрелом, а кое-кто из дам издавал испуганные возгласы, мисс Магнолия не только не моргнула глазом, более того, она взяла в свои прекрасные руки ружье, и выстрел ее был встречен такой овацией и ликованием, каких не удостоился ни один из стрелков, даром что при этом едва не лишился жизни ни о чем не подозревавший Артур Слоу, престарелый почтенный джентльмен, который с галантной улыбкой размахивал шляпой. И тем не менее тетя Ребекка, которая стояла в десяти шагах и смотрела на Магнолию в упор, не соизволила заметить героиню дня. Эта вопиющая наглость так возмутила Магнолию, что в ответ на улыбку и двукратное приветствие Гертруды она только вздернула подбородок и бросила на ни в чем не повинную девушку вызывающий взгляд.
Всем и каждому было известно, что мисс Ребекка Чэттесуорт сосредоточила в своих руках полную, безраздельную власть над Белмонтом. Покладистый старый генерал и юная племянница, почти ребенок, были неспособны противопоставить ее воле свою. Пламенная душа тети Бекки жаждала, быть может, более трудных побед. В одном генералу повезло: если его сестра и брала на себя время от времени командование Королевской ирландской артиллерией, то случалось это нечасто. Не то чтобы она не решалась бросить вызов общественному мнению – просто ее занимали увлечения иного, не менее странного рода. Неугомонной тете Бекки взбрело в голову, что в Чейплизоде имеется немало старых женщин – нищенок и прочих, коих судьба обделила в свое время преимуществами, связанными с образованием, и неплохо было бы обучить их грамоте. Под началом этой энергичной леди дважды в неделю собиралась на занятия «школа пожилых женщин», личный состав которой кого только в себя не включал: ревматиков и параличных, подслеповатых и глухих, а сверх того безнадежно тупоумных. У камина, над которым, выписанный огромными черными буквами, красовался девиз «Лучше поздно, чем никогда», рассаживались ученицы, извлекали на свет буквари и очки и с пыхтением и сопением принимались читать по складам. Тетя Бекки поддерживала жаркий огонь и раздавала многообещающим престарелым дарованиям, вкупе с едкими выговорами, суп и хлеб. Зимой дополнительной наградой за усердие служили фланелевые нижние юбки (по одной на ученицу); выдавалось также ежемесячное денежное вспомоществование. Первый учебный год заметных академических успехов не принес, но начинание в целом, можно сказать, процветало: аудитория умножилась числом. Помимо прочих подали заявления и были допущены к занятиям два престарелых абитуриента мужского пола – цирюльник Уилл Поттс, ставший нетрудоспособным по причине дрожи в правой руке, и военный пенсионер Фил Дулан, неравнодушный к выпивке инвалид на деревянной ноге. Оба решили, что лишняя тарелка супа и шесть монет в месяц им тоже не помешают. Далее тетя Бекки взяла за обыкновение посещать тюрьмы. Из всех тюремных обитателей она неизменно и безошибочно выбирала самых отпетых, и на ее попечении находилось, как правило, двое-трое отпущенных на волю правонарушителей. Кое-кто утверждал, что ей не чуждо вольтерьянство, но при этом оказывался не прав: при всей своей склонности к социальным парадоксам она все же обеими ногами стояла на церковных позициях. Таким образом, тетя Бекки была назойливо, бесцеремонно великодушна, не лишена добрых качеств, но в своих благодеяниях – истинный тиран и по большей части служила источником всяческих – мелких и крупных – неприятностей.
Через некоторое время генерал (или «старый Чэттесуорт», как именовала его Магнолия) с благодушной ухмылкой, чопорными поклонами и прочими обычными знаками внимания приблизился к дамам (да и с какой стати ему чуждаться общества сестры и племянницы своего доброго приятеля и сослуживца майора О’Нейла?). При этом миссис Макнамаре пришлось прервать беседу с О’Флаэрти, в ходе которой она пыталась доказать, что генерал ведет свое происхождение от некоего Чэттесуорта, бывшего во времена королевы Анны армейским портным, а также состоит в родстве с одним ныне здравствующим маслоторговцем из Корка. Пикантным дополнением к рассказу послужила весьма язвительная эпиграмма в адрес дяди генерала («советника»), которую сочинил доктор Свифт. Пересказывая ее на ухо фейерверкеру, миссис Мак злобно хихикала, и О’Флаэрти, не вполне уловившему соль, пришлось присоединиться к ее смеху и произнести: «Ого! Убийственно!»
Любезная миссис Мак выказала генералу явное пренебрежение, а мисс Магнолия ответила на приветствие кратко, вздернула подбородок и, прикрыв веером усмешку, шепнула что-то на ухо Тулу. Доктор принужденно ухмыльнулся и беспокойно скосил свои хитрые глазки на ничего не подозревавшего генерала и тетю Ребекку: добрым мнением владельцев Белмонта необходимо было дорожить. Видя, что мисс Мэг настроена бескомпромиссно, и не желая навлекать на себя неприятности, доктор подозвал собак, осклабился, взмахнул треуголкой и поспешил на поиски каких-нибудь других приключений.
Итак, оба дома разделила вражда и ненависть, и все по причине необъяснимого поведения тети Ребекки, которая упорно отвращала взгляд от Магнолии и ее матушки (я не обвиняю мисс Бекки в снобизме: ее прилюдные дружеские беседы с маленькой миссис Тул, которую уж никак нельзя было назвать важной особой, длились часами). Месть двух дам из рода Макнамара грозила обрушиться не только на обидчицу, но и на ее ни в чем не повинных родственников, ибо за такого рода унижение, как в Китае за измену государю, карают не только самого обидчика, но и его близких, каждого сообразно степени родства. Изменника кромсают на мелкие кусочки, сыновей его забивают плетьми, племянников превращают в отбивные, прочей родне отрубают руки и ноги, легким испугом не удается отделаться никому. Пусть добрые христиане, кои привыкли обращаться к Господу со словами «не введи нас во искушение» и «блаженны миротворцы», видят, как ничтожная, в сущности, оплошность влечет за собой несообразно суровую расплату, и остерегутся совершать что-либо подобное.
Наконец на ярмарочной лужайке появился смуглолицый красавец-капитан Деврё (высокий и стройный, с большими, светящимися умом глазами – загадочный и ни на кого не похожий); за этим прекрасным видением восхищенно и преданно следили из-под капюшона темно-голубые глаза бедняжки Нэн Глинн из Палмерзтауна. Бедная Нэн! Где ты теперь, с твоими шутками и плутовскими проделками, страстями и роковым даром красоты?
Вскоре капитан Деврё (Цыган Деврё, как его прозвали за смуглый цвет лица) вступил в беседу с Лилиас Уолсингем. О прелестная Лилиас, леди до мозга костей, мне ни разу не довелось видеть тот цветной карандашный портрет, о котором рассказывала моя матушка, но знаю: ты была весела и нежна, красками подобна розам и фиалкам, а на щеках твоих весело и грустно играли ямочки; ты стоишь передо мной, как живая, на росистой заре своей юности, и, словно при виде потерянной первой любви, из груди моей вырывается вздох.
– Я в разладе с самим собой, – говорил Деврё, – веду праздную, бесполезную жизнь. С этим нужно покончить, но фат берет во мне верх. Мне бы иметь исповедника, чтобы порицал меня, увещевал и таким образом наставлял на путь истинный. Если бы какая-нибудь дама явила милосердие и взяла меня под опеку, она бы убедилась, что я не совсем безнадежен.
Прозвучавшая в этом пожелании нота серьезности лишь позабавила молодую леди. Насколько ей было известно, ее собеседник ничем себя не запятнал, разве что раз или два позволил себе сыграть в карты по-крупному (самое худшее редко доходит до ушей юных дам).
– Что, если мне попросить Гертруду Чэттесуорт: пусть поговорит со своей тетей Ребеккой? – лукаво предложила Лилиас. – Вы могли бы посещать ее школу на Мартинз-роу, где над камином висит девиз «Лучше поздно, чем никогда». Там бывают не одни только женщины, но и двое мужчин. Сядете на одну скамью с бедным Поттсом и добрым старым Дуланом.
– Благодарю вас, мисс Лилиас. – Собеседник сопроводил свой ответ поклоном и легкой усмешкой (быть может, с оттенком обиды, но крохотным, совсем незаметным). – Не сомневаюсь, что не встречу отказа, но я нуждаюсь в ином, более мудром руководстве; набраться бы мне смелости обратиться за ним к вам.
– Ко мне? – произнесла девушка удивленно. – Впрочем, вспоминаю, – весело продолжала она, – пять лет назад, когда я была совсем маленькой, вы называли меня коллегой и правой рукой доктора Уолсингема – я была таким серьезным ребенком, помните?
Произнося эти слова, мисс Лилиас не подозревала о том, как обрадуется Деврё, что она не забыла его незамысловатую шутку пятилетней давности. Тем более не приходило ей в голову, что красавец-капитан многое бы отдал сейчас за позволение коснуться губами ручки этого подросшего «серьезного ребенка».
– Подобная развязность ныне мне уже не свойственна, посему соблаговолите забыть о ней и позвольте мне, во искупление былой дерзости, сделаться вашим покорным… вашим всепокорнейшим слугой.
– При чем же тут слуга? – рассмеялась мисс Уолсингем. – Прихожанин – это другое дело.
– И в качестве такового я осмелюсь просить вас о совете и наставлении. Помимо вашей, ничьей иной опеки я не потерплю, от вас же любой упрек приму с восторгом.
– Увы, в таком случае немного же вам будет пользы от моих нареканий.
– Горькая истина всегда полезна, хотя не скрою – выслушивать ее от вас мне будет не столько обидно, сколько приятно. – Темные глаза собеседника смотрели на девушку искренне, но как-то очень странно. Помолчав, капитан добавил: – Мне радостно будет сознавать, что, помня о моих провинностях, вы уделяете мне таким образом хотя бы малую толику своих мыслей.
– Однако обижать людей мне не пристало.
– Меня вы не обидите – разве что огорчите, а вернее всего – осчастливите, поскольку поможете мне исправиться. Почему бы не воспользоваться возможностью наставить ближнего на стезю добродетели?
– Разумеется, но только примером, а не чтением морали. Для этого существуют более мудрые проповедники, наш приходской священник, например.
В исполненном гордости взгляде, который Лилиас бросила на своего милого отца, читалось убеждение, что лучше его нет никого на свете; у Деврё при этом вырвался невольный вздох. Старик не расслышал слов своего любимого чада, он лишь ощутил, как ее ручка коснулась рукава его сутаны, ответил, по обыкновению, нежным пожатием и продолжал ученую беседу с юным чудаком и эрудитом Дэном Лофтусом, который происходил из семейства Диси – ветви рода Десмондов. Шел слушок (насколько он соответствовал истине – не знаю), что оба этих светлых ума намеревались, не ограничиваясь тяжеловесными томами о чейплизодском замке, совместно приняться за историю Ирландии – труд воистину нескончаемый.
Деврё был в глубине души немало раздосадован тем, что все его попытки завязать узы доверительности с очаровательной Лилиас Уолсингем встречают с ее стороны, вероятно, ненамеренный, но все же непреодолимый отпор. «Маленькая сирена! Мне заказан доступ в ее магический круг – зачем же я стремлюсь туда? Она с небрежностью отстраняет меня. Отчего же я испытываю к ней такой интерес?» И капитан продолжил вслух:
– Подумать только, когда я появился здесь впервые, вам не было еще и двенадцати лет! Вот как давно я вас знаю, а вы до сих пор не удостаиваете меня чести близкого знакомства. – Голос Деврё звучал тихо и кротко, но глаза упрекали и метали искры. Со странной усмешкой капитан добавил: – Ну что ж! Вы успели выдать себя, мне известно теперь, что вы настроены против карточной игры. Так вот, скажу вам откровенно: я намерен играть много чаще и не избегать, как раньше, крупных ставок. На том и простимся.
Он предпочел не обратить внимания на готовность собеседницы к рукопожатию и лишь согнул спину в низком поклоне; на печальную улыбку, говорившую: «Ну вот вы и рассердились», ответил еще одной усмешкой и беззаботно удалился прочь.
«Она думает, что заставила меня страдать, что без нее я буду несчастен. Пусть знает, что это не так. Целый месяц не стану с ней разговаривать, даже не взгляну в ее сторону!»
К тому времени Чэттесуорты, как и многие другие, решили, что настала пора покинуть ярмарочную лужайку. Молодой мистер Мервин, чей расчет остаться незамеченным оказался не столь верен, как он полагал, вместе с прочими двинулся к воротам. Проходя мимо, Мервин низко поклонился любезному пастору Уолсингему; тот ответил на приветствие не то чтобы угрюмо (такого он никогда себе не позволял), но очень невесело и проводил удалявшуюся толпу кротким и печальным взглядом голубых глаз.
– А, так Мервин здесь! Дай бог, чтобы горе и уныние не последовали сюда за ним по пятам, – пробормотал священник себе под нос и, не упуская фигуру Мервина из виду, вздохнул.
Лилиас, которая шла с отцом под руку, тотчас уловила его тревогу; ища причину, она заметила вдали бледного молодого человека и вгляделась в него с любопытством и некоторым беспокойством.
Глава V
Как офицеры Королевской ирландской артиллерии давали обед в честь своих соседей
Обладай я воображением некоторых историков, мне бы ничего не стоило назвать вам имена победителей вышеописанных стрелковых состязаний в Палмерзтауне. Но, по правде говоря, они мне неизвестны, мой двоюродный дед мог бы просветить меня на сей счет – память у старика была удивительная, но этому старикану перевалило за восемьдесят, когда я был еще мальчишкой, так что он давно умер. Помню его веселое лицо, напудренные поредевшие волосы, косичку, легкую прямую фигуру; помню, как старый джентльмен задорным пиликаньем на скрипке сопровождал наши детские пляски. Однако, будучи крайне юн, я еще не сознавал, что в лице деда судьба преподнесла мне живой томик старинных историй, а также оракула, к которому можно обратиться с любым вопросом. Ну что ж, теперь уже ничего не поделаешь; а бумаги, которые мне достались, нужных сведений не содержат. Мне известно лишь, что в тот вечер как в Палмерзтауне, так и в Чейплизоде празднествам не было конца и что вплоть до самого позднего часа улицы оглашались напыщенной громкой речью, а залитые луной дороги – песнями и криками «ура!».
В столовой Королевской ирландской артиллерии состоялся, с участием большого числа приглашенных, весьма приятный званый обед. На почетном месте восседал лорд Каслмэллард, подле него – жизнерадостный старый генерал Чэттесуорт, не обошлось и без достойного пастора Уолсингема, а также местного католического священника отца Роуча (этот румяный, пышущий энергией человечек в шелковом жилете на упитанном брюшке выказывал пристрастие к смешным историям, салатам и дружеским возлияниям), присутствовал и юный ученый муж Дэн Лофтус, кроткий и простодушный, как дикарь; его волосы были, по обыкновению, всклокочены, наивные голубые глазки с воспаленными от чтения за полночь веками смотрели отсутствующе, и весь его некрасивый облик выдавал бесконечно добродушного чудака.
Доктор Уолсингем, по-отечески расположенный к этому милому и странному созданию, помог ему окончить колледж, весьма высоко ставил дарование своего юного друга и ценил его общество. Оба были всей душой преданы книгам и, в меру своих возможностей, с жаром занимались археологическими изысканиями. Судьба подкинула им недурную загадку, о которую ничего не стоило обломать зубы, – чейплизодский замок. Он сделался вечной темой их бесед. Лофтус уже успел составить два тома выдержек из всевозможных документов, к которым получил доступ благодаря содействию доктора Уолсингема. Оба ученых мужа усердствовали так, словно итогом их трудов должно было стать доказательство их совместного наследственного права на владения лорда Каслмэлларда. Интерес к замку сблизил друзей еще теснее; долгие часы они проводили у реки, где вдоль и поперек мерили шагами луг, затем принимались тыкать в землю тростями и, наконец, копаться в поисках старых стен, – говоря об этом, прихожане крутили пальцами у виска.
Лофтус, знаток ирландской истории, позаимствовал из кельтских манускриптов кое-какие – далекие, правда, от ясности и однозначности – суждения по интересующему его вопросу; этого оказалось достаточно, чтобы священник восхищенно склонил голову перед трудолюбием и многосторонней ученостью юноши, который посвятил их общему увлечению и свои лингвистические познания, и умственные способности, и долгие часы досуга.
Лорд Каслмэллард привык к тому, чтобы его высказывания выслушивались со вниманием; ему и в голову не приходило, что нередко они бывают невыносимо скучны. Неспешная мысль рождала расплывчатую, наводящую зевоту речь. Сидя во главе стола, он развлекал своего учтивого собеседника, старого генерала Чэттесуорта, панегириком в честь Пола Дейнджерфилда, человека удивительного, необычайно богатого талантами, превзошедшего мудростью всех современников; он мог бы далеко продвинуться по любой избранной им стезе. Его светлость искренне полагал, что целостью и сохранностью своих владений в Англии обязан исключительно Дейнджерфилду, и согласие того хотя бы на короткое время остаться в должности управляющего считал благословением Небес. В скором времени ожидалось прибытие Дейнджерфилда в Ирландию с целью осмотреть местные имения и, вероятно, дать Наттеру совет-другой. Дейнджерфилд не был связан супружескими узами, и, соответственно, как намекнул его светлость, ирландским дамам открывались виды на поистине блестящую партию. Штаб-квартирой Дейнджерфилда на время визита должен был стать Чейплизод. Лорд Каслмэллард – правда, без особой уверенности – отмел предположение, что Дейнджерфилд происходит из семейства Торли… и так далее, без конца. Его светлость изрядно утомил слушателей, но все же перед их умственным взором замаячила – правда, несколько туманно – фигура гигантского масштаба; а ведь следует учесть, что в этом милом пригородном местечке от новоприбывшего не требовалось особо выдающихся качеств, чтобы возбудить к себе всеобщий интерес. Сколько еще намерен был распространяться на одну и ту же тему лорд Каслмэллард, никто так и не узнал: речь его сама собой прервалась, а оратора вскоре сморил сон. Дело в том, что, ненадолго умолкнув ради нескольких глотков кларета, его светлость ненароком услышал, как хирург Стерк – в сильных, можно сказать устрашающих, выражениях – рассуждал о магнетизме (тема эта, начиная с куда более ранних времен, периодически вызывает брожение умов); томным голосом его светлость спросил, как доктор Уолсингем относится к упомянутому предмету.
Доктор Уолсингем оказался ревностным собирателем и хранителем сведений о всякого рода необычных явлениях; временами он доходил в своем усердии до педантизма. На заданный вопрос он незамедлительно отозвался такой речью:
– В одном любопытном старинном трактате, принадлежащем перу многоученого Ван Гельмонта, магнетизм, насколько я припоминаю, назван магической способностью, которая пребывает в нас непроявленной, поскольку она через первородный грех приведена в усыпление; для проявления ей необходима возбуждающая сила, каковая может быть доброго или злого свойства; обычно же за ней стоит сам Сатана, которому ведьмы закладывают души, вступая с ним в сделку. Упомянутая способность князем тьмы не даруется, но присуща натуре ведьмы изначально, хотя под действием дурмана первородного греха и пребывает в дреме, однако «сей искушенный лукавец, сей многоликий Протей» (доподлинные слова автора) вовек не попустит, чтобы у жертвы его обмана открылись глаза.
Я не просто полагаю, я искренне убежден, что послеобеденная речь о различных предметах, имеющих отношение к Морфею, например об отходе ко сну и об уютном ложе (я имею в виду достоверное и обстоятельное описание, а не какую-нибудь поэтическую галиматью), является чудодейственным средством, способным усыпить любого флегматичного джентльмена – я бы сказал, задернуть полог чувств и притушить свечу сознания. В словах доктора и в приведенной им цитате содержалось немало упоминаний о дреме, дурмане и усыплении; посему не приходится удивляться, что лорд Каслмэллард утратил бодрость раньше, чем подошла к концу докторская колыбельная. Вы, любезный читатель, на его месте повели бы себя точно так же.
– Я отдал бы половину вшего, что у меня ешть, шэр, и карьеру в придачу, – бешено шепелявил кругленький лейтенант Паддок, частенько впадавший в исступление, когда рассуждал о сцене, – лишь бы выштупить на подмоштках в роли Алекшандра Первого.
Между нами говоря, Паддок был маленьким толстячком, сентиментальным до чрезвычайности, а помимо того, гурманом. Его письменный стол ломился от любовных сонетов и кулинарных рецептов. Душа его неизменно пребывала во власти нежных чувств, сам же он нередко втихомолку посещал кухню, где приготовление особо сложных plats[3] не обходилось без его надзора. Он был добродушен, слегка педантичен, весьма галантен – истинный chevalier[4], притом sans reproche[5]. Паддок безоговорочно верил в свой талант трагического актера, но даже самые искренние его друзья не могли отделаться от мысли, что его пухлые щеки, круглые бесцветные глазки, пришепетывание и томное, восторженно-удивленное выражение, которое шалунья-природа придала его физиономии, – не лучшие спутники на драматической стезе. Паддок питал также счастливую уверенность в своем успехе у прекрасного пола, на самом же деле пользовался таковым прежде всего среди товарищей; последние не отказывали себе в безобидной насмешке, однако добрые качества Паддока ценили по достоинству.
– Хоть лопни, дело требует человека целиком. Мельпомена, шэр, шамая ревнивая из муз. Ешли желаешь зашлужить ее благошклонношть, ты должен предатьшя ей душой и телом. А когда у тебя ни швет ни заря поштроение, а голова забита черт-те чем: тактикой, штрельбой и…
– И фаршированными голубями, и прелестницами, – подсказал Деврё.
– И прочей шкучищей, – не смутившись, продолжал Паддок, – то как тут равнятьшя ш талантами, которых богаче одарила природа, – Паддок, мошенник, явно не верил, что таковые существуют, – ешли они к тому же пошвящают ишкуштву – и только ему – вше швое время и…
– Ничего из этого не выйдет, – вмешался О’Флаэрти. – Знавал я как-то Томми Шайкока из Баллибейзли. Этот парень навострился удерживать стоймя на подбородке смычок от скрипки. Стоило ему появиться в бальном зале в Трейли, девицы собирались вокруг толпой, а мисс Китти Мэхони самая первая; смотрят, бывало, во все глаза и хохочут без устали. У меня мозгов вдвое супротив него. Так вот, как я только не лез из кожи, битый месяц поднимался ради этого в четыре, ни одного утра не пропустил, но пришлось махнуть на это дело рукой, потому что еще немного – и я бы окосел от гляденья на смычок. Я, по примеру Томми, начал с контрабасного – ну и работка, скажу я вам. Каждый божий день по два часа, а то и по два с половиной, год за годом – вот как он занимался; у него на подбородке сделалась ямка – хоть горошину туда клади.
– Упражняться без устали, – кивнул Паддок (воспроизводить особенности его произношения далее я считаю излишним), – не жалеть времени, серьезно относиться даже к пустякам – вот секрет успеха. Дело в том, что природа…
– Нуждается в подкреплении, дорогой мой Паддок, а посему передайте мне бутылку, – прервал его Деврё, который любил, чтобы стакан был полон.
