Джон М. Робертс
Мировая история

Обычно признается, что одно из преимуществ творчества Фукидида, считавшегося величайшим из преемников Геродота, заключается в его более строгом подходе к изложению фактов истории и попытках подавать их в критическом ключе. В результате достижение его интеллекта производит более благоприятное впечатление, хотя на фоне строгости изложения очарование трудов Геродота доставляет большее эстетическое удовольствие. Предметом исследования Фукидид выбрал событие, случившееся ближе к его времени, – Пелопоннесскую войну. В таком выборе нашли отражение глубокое личное участие и некая новая концепция: Фукидид принадлежал к ведущему афинскому роду (он служил военным начальником, но подвергся опале за провал порученной ему операции), а жизнь свою посвятил поиску причин, приведших его город и Грецию к ужасному поражению. Он разделял с Геродотом его практические мотивы, побуждавшие к труду, считал (как и почти все греческие историки после него), что все им обнаруженное будет обладать прагматической ценностью, поэтому стремился не просто описывать исторические события, а еще и пытался дать им объяснение. В итоге он оставил потомкам одно из самых ярких произведений исторического анализа, среди когда-либо созданных в мире, и первым попытался представить многогранные и разносторонние толкования событий. В процессе работы над своим трудом он предложил будущим историкам модель беспристрастного суждения, ведь его пристрастное отношение к Афинам читателю практически не навязывается. Книга осталась неоконченной – повествование доходит только лишь до 411 года до н. э. – но общий вывод автора выглядит лаконичным и точным: «Укрепление мощи Афин и страх со стороны Спарты послужили, по моему мнению, причиной, подтолкнувшей эти государства к войне».

Изобретение истории само по себе служит свидетельством выхода литературы, созданной греками, на новый интеллектуальный уровень. Мы имеем дело с первым завершенным диапазоном, известным человечеству. Еврейская литература выглядит практически такой же всеобъемлющей, однако в ней отсутствуют такие жанры, как драма и критическая история. Не будем упоминать более легкие жанры. Но греческая литература делит с Библией первенство с точки зрения формирования контуров всего последующего писательского творчества. Наряду с положительным содержанием своей литературы греки определили ее главные формы и исходные темы для критики, по которым можно судить о литературных произведениях.

С самого начала, если судить по Гомеру, греческие авторы тесно связывали свое творчество с религиозными верованиями и нравственными учениями. Поэт Гесиод, предположительно живший в конце VIII века до н. э. и по традиции считающийся первым стихотворцем постэпического периода, сознательно обратился к проблеме справедливости и природы богов. Тем самым он подтвердил традиционное мнение о том, что литература представляет собой нечто больше, чем просто развлечение, и поднял одну из основных тем греческой литературы, обсуждавшуюся на протяжении последующих четырех веков. Греки всегда будут смотреть на поэтов как на своего рода наставников, ведь их творчество пронизано мистическими скрытыми намеками и вдохновением. У греков будет много поэтов, и возникнет множество стилей поэзии на греческом языке. Первый такой стиль, поддающийся вычленению, относится к личным переживаниям. Он отвечал вкусам аристократического общества. Но когда с наступлением в VII и VI веках до н. э. эры тиранов в большую моду вошло личное покровительство, это явление постепенно вышло на коллективную и гражданскую арену. Тираны сознательно поощряли проведение всевозможных публичных праздничных мероприятий, которые должны были послужить продвижению в массы величайших образцов греческого литературного искусства в форме трагедий. Происхождение драмы коренится в религии, и ее элементы должны были присутствовать в каждой цивилизации. Первым театральным представлением был обряд молитвы. В данном случае достижение греков заключалось в побуждении аудитории к сознательному восприятию происходящего на сцене; от этой аудитории ожидалось нечто большее, чем послушное смирение или разнузданная одержимость. В представлении заключался нравоучительный посыл.

Первые греческие драмы приняли форму дифирамба в виде хорового пения, посвященного празднику Диониса, сопровождаемого танцем и пантомимой. В 535 году до н. э., как нам известно, этот жанр подвергся коренному обновлению, когда Феспид ввел в представление отдельного актера, речь которого звучала неким антифоном хоровому пению. С дальнейшими нововведениями появлялось все больше актеров, и через сотню лет мы получаем полноценные, зрелые театры Эсхила, Софокла и Эврипида. Из их постановок до наших дней дошло 33 пьесы (с учетом одной полноценной трилогии), но нам известно, что в V веке до н. э. в Греции исполнялось больше 300 разнообразных трагедий. В греческой драме все еще сохраняется религиозный подтекст, хотя не столько в словах, как в мизансценах, в которых они произносились. Великие трагедии иногда исполнялись в виде трилогий на публичных праздничных мероприятиях, участниками которых становились граждане, уже знакомые с основными сюжетами (часто мифологическими), которые они собирались посмотреть в игровой форме. При этом подразумевался просветительный момент. Вероятно, большинство греков никогда не видели постановку Эсхила; конечно же их было бесконечно малое число по сравнению с количеством современных англичан, видевших пьесы В. Шекспира. Как бы то ни было, на такие представления собиралась огромная аудитория народа, не слишком занятого на своих земельных наделах или не находящегося в дальнем путешествии.

Больше людей, чем в любом другом древнем обществе, тем самым поощрялось к тщательному исследованию и размышлению над содержанием их собственного нравственного и общественного мира. От народа ожидалось, что он осознает скрытые акценты знакомых обрядов, сделает новый выбор их значения. Именно эту возможность дали своему народу великие драматурги Греции, даже если в некоторых своих пьесах они заходили достаточно далеко, а иногда даже, в подходящие моменты, высмеивали признанные в обществе святыни. Речь, разумеется, идет не о представленных натуралистических сценах, а о функционировании законов героического, традиционного мира и их мучительного воздействия на людей, попавших в молох этих законов. Во второй половине V века до н. э. Эврипид даже начал использовать обычную форму трагедии в качестве средства для развенчания воззрений на то, что считалось приличным; тем самым он внедрил приемы, которые в западном театре используют современные нам и столь разные авторы Н.В. Гоголь и Г. Ибсен. Рамки, ограниченные замыслом, тем не менее всем знакомы, и в его сердцевине лежало признание авторитета неумолимого закона и неотвратимого возмездия. Само допущение такого условия можно считать свидетельством особенности иррациональной, а не рациональной стороны греческого сознания. Все-таки было еще далеко от состояния сознания, когда паства восточного храма в ужасе или с надеждой наблюдала за очередным представлением неизменного ритуала с жертвоприношением.

В V веке до н. э. разнообразие театральных жанров расширялось еще по некоторым направлениям. Это случилось, когда в самостоятельный жанр развилась аттическая комедия, и нашелся Аристофан, ставший первым великим постановщиком развлечений для зрителей с помощью манипулирования людьми и событиями. Он подбирал для своих постановок особый материал: часто на политические темы, почти всегда в высшей степени актуальный, и частенько подавал его в непристойном виде. Факт того, что Аристофан не просто выжил, но и пользовался успехом, служит для нас самым наглядным свидетельством терпимости и свободы нравов афинского общества. Спустя 100 лет греки практически подошли к современному миру с точки зрения манеры лицедейства по поводу интриг рабов и несчастных любовных отношений. Речь не о влиянии Софокла, но греческая пьеса все еще удивляет и представляется практически чудом, ведь за 200 лет до этого ничего подобного не существовало. Стремительность, с какой греческая литература развилась после завершения периода эпической поэзии, и ее непреходящий авторитет служат доказательством предрасположенности греков к новаторству и умственному росту, которые легко признавать, даже когда не получается объяснить.

В конце классической эпохи греческой литературе все еще предстояла долгая жизнь, наполненная важными событиями, когда исчезли города-государства. У нее росло число поклонников, так как греческому языку суждено было стать одновременно языком общения и официальным языком на всем Ближнем Востоке и практически повсеместно в Средиземноморье. Ему не грозило снова пережить высоты афинской трагедии, зато на нем были созданы настоящие литературные шедевры. Ощущение заката видов изобразительного искусства представляется более очевидным. В этом направлении сверх монументальной архитектуры и обнаженной фигуры Греция снова установила стандарты для грядущих поколений. Из первых заимствований в Азии развилась совершенно невиданная до тех пор архитектура – классический стиль, элементы которого все еще сознательно повторяются, даже в лаконичных конструкциях строителей XX века. На протяжении нескольких сотен лет этот стиль распространился по большой части мира от Сицилии до Индии; в этом искусстве греки тоже выступили в роли поставщиков культуры остальным народам.

Им повезло с точки зрения геологии, ведь недра Греции богаты строительным камнем высокого качества. Его долговечность проверена сохранившимся великолепием реликвий, которыми мы любуемся сегодня. И все-таки нам не удается избежать некоторой иллюзии. Чистота и строгость, с которыми Афины V века до н. э. предстают перед нами в образе Парфенона, скрывают их видение глазами грека. До нас не дошли аляповатые статуи богов и богинь, разноцветные краски, охра и беспорядочно расставленные монументы, алтари и стелы, которые должны были загромождать Акрополь и лишали его храмы нынешней строгости. На самом деле многие крупные греческие центры могли больше напоминать, скажем, современный Лурд; при приближении, например, к храму Аполлона в Дельфах могло возникать такое впечатление, что его загромождают неопрятные мелкие алтари, там толпились купцы, гнездились лотки и валялся мусор, в который превратились подношения идолам (хотя нам следовало бы сделать скидку на вклад, внесенный археологами с их фрагментарными открытиями).

Тем не менее после всех оговорок обратим внимание на разрушение временем, в результате которого возникла красота формы, практически непревзойденная красотой рукотворной. При этом не приходится говорить о какой-либо скидке на взаимосвязь суждения об объекте со стандартами, которые происходят исключительно из объекта как такового. Остается совершенно справедливым то, что создание произведения искусства, настолько глубоко и мощно говорящего о человеческом разуме на протяжении стольких поколений, само по себе не поддается простому толкованию, разве что его можно приводить в качестве доказательства непревзойденного творческого величия и поразительного мастерства в придании ему выразительности.

Такое качество к тому же представлено в греческой скульптуре. В ней свою роль сыграло наличие достойного по качеству камня, а также влияние восточных, часто египетских, скульптурных образцов. Как и гончарное ремесло, однажды позаимствованные восточные образцы скульптуры эволюционировали в направлении большего натурализма. Высшим сюжетом греческих скульпторов служила человеческая фигура, изображаемая уже не ради увековечения, а ради самого ее совершенства. Опять же, приходится только верить в законченный вид статуи, которую видели греки; эти изваяния часто покрывали позолотой, краской или декорировали слоновой костью и драгоценными камнями. Некоторые изделия из бронзы кто-то похитил или расплавил, поэтому нынешнее преобладание каменных резных фигур может само по себе вводить в заблуждение. Зато их внешний вид служит доказательством очевидной эволюции мастерства ваятелей. Мы начинаем со статуй богов, а также молодых людей и женщин, живые прототипы которых часто нам неизвестны, просто и симметрично представленных в позах, напоминающих статуи с Востока. В классических изваяниях V века до н. э. их натурализм начинает говорить о неравномерном распределении веса и отказе от простого положения анфас. Развитие ремесла идет в направлении зрелого, человеческого стиля Праксителя и IV века до н. э., в котором впервые отображается человеческое тело, обнаженная женская фигура.

Великая культура представляется большим, чем простой экспонат музея, и никакую цивилизацию нельзя втиснуть в выставочный каталог. При всем их элитарном качестве достижение и роль Греции осознаны во всех сторонах жизни; они включают политику города-государства, трагедию Софокла и статуи Фидия. Представители последующих поколений осознали это интуитивно, счастливо неосведомленные о добросовестной дискриминации, которой ученые-историки в конечном счете подвергли различные периоды истории и места исторических событий. Они совершили весьма плодотворную ошибку, потому что в конечном счете вклад Греции в культуру будущего стали ценить ровно настолько высоко, насколько она того заслуживала. Значение исторического опыта Греции пришлось пересматривать заново и давать ему иное толкование, а Древнюю Грецию открывали заново и повторно оценивали, так что на протяжении двух с лишним тысяч лет Греция рождалась заново. Снова использовался ее опыт, и каждый раз по-разному. Во всех случаях, когда действительность отставала от более поздней идеализации, и при всей силе ее связей с прошлым греческая цивилизация весьма объективно служила самым важным инструментом познания человечеством его судьбы в древности. На протяжении четырех веков греки успели изобрести философию, политику, практически полную арифметику и геометрию, а также категории западного искусства. Этого было бы достаточно, даже если их ошибки тоже не были такими плодотворными. Европа начислила проценты на капитал Греции, заложенный с тех пор, и через Европу остальная часть мира вела дела по тому же самому счету.

3
Мир эллинов

В истории Греции после V века до н. э. произошло множество причудливых зигзагов, но самым поразительным из них можно назвать то, как греческая цивилизация внедряла и придавала направление имперским мечтам о монархии, которую кое-кто называл совсем не греческой, а македонской. Во второй половине IV века до н. э. на основе этого государства, располагавшегося на севере Греции, образовалась величайшая за всю историю человечества империя, унаследовавшая территории и Персии, и всех греческих городов-государств. Мир этой империи мы называем эллинским, так как преобладающей и объединяющей его силой служила культура, греческая по духу и языку. Именно македонцы принесли миру греческую культуру посредством поразительных завоевательных походов их императора IV века до н. э. Александра.

Рассказ наш начинается с заката авторитета Персии. Персидское возрождение в союзе со Спартой на время скрыло непреодолимые внутренние слабости этой империи. Одна из них увековечена в известном сочинении Ксенофонта под названием «Анабасис», посвященном протяженному маршу армии греческих наемников обратно домой вверх по реке Тигр и через горы к Черному морю после неудачной попытки притязания на персидский престол со стороны брата царя. Тот поход выглядит мелким и второстепенным эпизодом на фоне общего заката персидской империи, порождением одного частного проявления внутреннего раскола. На протяжении всего IV века до н. э. эту империю не оставляли проблемы, когда область за областью (среди них Египет, который уже в 404 году до н. э. добился независимости и пользовался ею в течение 60 лет) уходили из-под ее власти. Крупный мятеж западных сатрапов вызревал долгое время, и, хотя императорское правление в конечном счете удалось восстановить, далось это восстановление большой ценой. Власть персы сумели вновь навязать, но правили персы подчас без должной напористости.

Одним из правителей, соблазнившимся возможностями такого ослабления персов, был Филипп II Македонский, правивший далеко не могущественным царством, власть которого держалась на воинской аристократии. В этом царстве сложилось грубое, жестокое общество; его правители все еще напоминали военачальников времен Гомера, их власть опиралась больше на личное могущество, чем на атрибуты государства. Принадлежность данного государства к греческому миру вызывала большие сомнения; многие греки считали македонцев варварами. Вместе с тем их цари претендовали на происхождение из греческих родов (один из которых восходил к Гераклу), и их претензии обычно признавались. Сам Филипп тоже хотел укрепить свое общественное положение; он требовал считать мифологического Македона греком. Когда в 359 году до н. э. его назначили регентом малолетнего правителя Македона (Македонии), он приступил к последовательным территориальным приобретениям за счет других греческих государств.

Единственным объяснением своей экспансионистской политики Филипп II считал собственное войско, которое к концу его правления превратилось в самую совершенную по степени обученности и организации армию в Греции. По сложившейся в Македонии воинской традиции главная роль на поле боя отводилась коннице, закованной в тяжелую броню, и она продолжала служить главным родом войск. Традиционную военную науку Филипп обогатил опытом использования пеших воинов, который он приобрел в юности, когда находился заложником в Фивах. Из тактики гоплитов он позаимствовал новый боевой порядок, представлявший собой фалангу из 16 шеренг воинов, вооруженных длинными пиками. Воинов для такого боевого порядка вооружали пиками, которые были в два раза длиннее копий гоплитов, и действовали они в более рассредоточенном строю, когда пики воинов второй и третьей шеренги направляли между фалангистами для придания гораздо большей плотности убойных наконечников при переходе в атаку. Еще одно преимущество македонцев заключалось в освоении ими приемов осады укреплений, неизвестных остальным греческим армиям; они располагали катапультами, с помощью которых вынуждали защитников осажденного города уходить в укрытие, а сами в это время вводили в дело тараны и осадные башни на колесах. Такую технику до них применяли только в армиях Ассирии и их азиатских наследников. Наконец, Филипп правил весьма состоятельным государством, его богатства значительно возросли, когда он владел золотыми рудниками на горе Пангей, хотя он так сильно потратился, что после него остались огромные долги.

Он пользовался своей властью в первую очередь ради надежного объединения Македонии. За считаные годы младенца, регентом при котором его назначили, свергли с престола, а Филиппа избрали царем. Тогда он начал посматривать на юг и северо-восток. Экспансия в тех направлениях рано или поздно вела к посягательству на интересы Афин и наступлению на их позиции. Союзники афинян на Родосе, Косе, Хиосе и из Византии воспользовались македонским покровительством; остальные, то есть Фокида, потерпели поражение в войне, к которой ее подстрекали Афины, но не оказали достойную поддержку. Хотя Демосфен как последний великий агитатор афинской демократии обеспечил себе место в истории (до сих пор мы связываем его со словом «филиппики») тем, что предупредил своих соотечественников о грозящих им опасностях, спасти их он не смог. Когда война между Афинами и Македонией (355–346 гг. до н. э.) наконец-то закончилась, Филипп не только получил в свое распоряжение Фессалию, но и утвердился в Центральной Греции, а также взял под свой контроль проход Фермопилы.

Для него складывалась благоприятная ситуация с реализацией замыслов по Фракии, и при этом подразумевалось возвращение греческого интереса к Персии. Один афинский писатель выступил в пользу проведения греческого крестового похода, чтобы воспользоваться ослаблением Персии (в противоположность Демосфену, продолжавшему осуждать действия македонского «варвара»). И снова разрабатывались планы по освобождению азиатских городов. Такое предложение выглядело достаточно привлекательным, чтобы принести плоды в рядах инертного Коринфского союза, сформированного в 337 г. до н. э. из крупнейших греческих государств без участия Спарты. Филипп числился его председателем и военачальником, и он в чем-то напоминал Делосский союз; внешняя самостоятельность его участников служила всего лишь ширмой, так как все они числились македонскими сателлитами. Создание этого союза стало кульминацией правления Филиппа (в следующем году на него будет совершено покушение), но воплощение в реальность дела его жизни произойдет только после нового разгрома македонцами афинян и фиванцев в 338 году до н. э. Условия мира, навязанного Филиппом, были сносными, но участникам Коринфского союза пришлось согласиться пойти войной на Персию под македонским руководством. После смерти Филиппа греки еще раз попытались напомнить о своей независимости, но его сын и наследник Александр сокрушил греческих мятежников, как делал это с остальными повстанцами в других частях его царства. Фивы он приказал тогда (335 год до н. э.) стереть с лица земли, а их население обратить в рабство.

Так опустился занавес четырехвековой драмы греческой истории. За этот период времени удалось сотворить цивилизацию и поселить ее в городе-государстве, располагавшем одним из самых совершенных политических режимов, известных миру. Теперь, причем не в первый раз и далеко не в последний, казалось, что будущее принадлежит тем, у кого больше войско и крупнее организация. Материковая Греция с этого времени представлялась тихой политической заводью под властью македонских губернаторов и начальников гарнизонов. По примеру своего отца Александр стремился снискать расположение греков, предоставив им широчайшие права для внутреннего самоуправления в обмен на поддержку его внешней политики. При таком подходе всегда оставался кое-кто из греков, прежде всего афинские демократы, с кем невозможно было договориться.

Александр, которого мы знаем как Александра Великого, родился в 356 году до н. э. Невзирая на то что отец хотел привить ему любовь к передовой греческой философии и науке, в юности Александр предпочитал семинарам попойки с приятелями; он также питал симпатию к необузданному насилию – один историк назвал его «юным пьющим головорезом». Однако он к тому же мечтал превзойти великие завоевания отца. Когда Александр в 336 году до н. э. взошел на престол, он решил разгромить персов и покорить весь мир.

Правление Александра началось с трудностей, устроенных греками, но, как только те угомонились, он смог обратить свое внимание на Персию. В 334 году до н. э. он переправился на территорию Азии во главе войска, четверть которого укомплектовал ратниками из Греции. Речь тут шла не об одном только идеализме; наступательная война могла к тому же представляться предприятием благоразумным, ведь прекрасной армии, оставленной Филиппом, надо было платить, чтобы она не представляла угрозы свержения новому царю, а завоевательный поход сулил необходимые деньги. Александру исполнилось 22 года, и перед ним лежал короткий по времени, но великий по достижениям путь военных побед, настолько блистательных, что его имя на века войдет в легенды и обеспечит внешние условия для самого широкого распространения греческой культуры. Он вывел жителей городов-государств в невиданный для них большой мир.

Все события укладываются в весьма лаконичное повествование. В легенде говорится, что после перехода в Малую Азию он, образно говоря, разрубил гордиев узел. Потом он нанес поражение персам в битве при Иссе. За ней последовала кампания, развернувшаяся южнее, через Сирию. По пути Александр разрушил Тир и в конечном счете вступил в Египет, где основал город, до сих пор носящий его имя. В каждом сражении он лично вел своих воинов в бой, и в рукопашных схватках не раз был ранен. Он двинулся вглубь пустыни, допросил оракула оазиса Сива, а затем вернулся в Азию, чтобы нанести второе и решающее поражение Дарию III в 331 году до н. э. в битве при Гавгамелах. Македонцы взяли приступом и спалили Персеполь, а Александра объявили наследником персидского престола; Дария на следующий год убил один из его сатрапов. Александр двинул свое войско дальше, преследуя иранцев северо-востока, отступавших на территорию Афганистана (туда, где находится Кандагар, в названии которого среди многих других городов увековечено его имя). При этом он на 160 километров или около того прошел через Инд вглубь Пенджаба. Там его воины отказались идти дальше, и тогда он повернул назад. Они устали, и разгромившее армию, оснащенную 200 боевыми слонами, его воинство не горело большим желанием сразиться с еще одной, насчитывавшей 5 тысяч слонов, якобы ожидавшей македонцев в долине Ганга. Александр вернулся в Вавилон. Там он умер в 323 году до н. э. тридцати двух лет от роду. Прошло чуть больше 10 лет после того, как он покинул Македонию.

И его территориальные приобретения, и их включение в империю носят печать гения одного человека; это словосочетание звучит не слишком громко, так как достижения такого масштаба представляются не просто результатом удачи, благоприятного стечения исторических обстоятельств или слепой предопределенности. Александр обладал творческим умом и даром провидца, пусть даже он кажется занятым самим собой и одержимым погоней за славой человеком. Великий ум сочетался в нем с практически безрассудной храбростью; он считал предком своей матери гомеровского Ахиллеса и всячески стремился подражать этому персонажу. Его честолюбие заставляло постоянно доказывать свое превосходство в глазах других людей (а быть может, в глазах его властной и неласковой к нему матери) через завоевание новых земель.

Сама идея эллинского крестового похода на Персию без сомнения являлась для него делом реальным, но к тому же при всем его восхищении греческой культурой, о которой он узнал от своего наставника Аристотеля, Александр был человеком слишком эгоцентричным, чтобы быть миссионером, а его космополитизм базировался на оценке бытия. Его империей должны были управлять персы наряду с македонцами. Сам Александр сначала женился на бактрийской, а затем на персидской принцессе и принял – неправомерно, по мнению некоторых его компаньонов, – почести, которые на Востоке воздавали правителям, считавшимся богоподобными. К тому же он подчас проявлял поспешность и опрометчивость; именно солдаты принудили Александра повернуть назад у Инда, правитель Македонии не должен был бросаться в схватку, не заботясь о том, что произойдет с его монархией, если он погибнет, не оставив наследника. Хуже всего то, что в пьяной ссоре он убил друга и мог быть причастен к убийству своего отца.

Жизнь Александра закончилась слишком скоро, чтобы обеспечить единство его империи в будущем или доказать потомкам, что даже он не мог долгое время гарантировать ее целостность. Однако все им содеянное за это время внушает бесспорное восхищение. Основание им 25 «городов» уже само по себе выглядит великим делом, даже если некоторые из них представляли собой всего лишь укрепленные опорные пункты; они служили ключами к азиатским сухопутным маршрутам. Соединение Востока и Запада с их общим правительством все еще представлялось задачей куда более сложной, но Александр за 10 лет многое сделал на этом пути. Понятно, что особого выбора у него не было; не нашлось достаточно греков и македонцев, чтобы воевать и управлять огромной империей. Сначала он управлял завоеванными областями через персидских чиновников, а после возвращения из Индии приступил к реорганизации войска в смешанные полки, состоявшие одновременно из македонцев и персов. То, что он переоделся в персидское платье и попытался заставить своих соотечественников, а также персов, кланяться ему до земли, вызвало недовольство со стороны его последователей, поскольку в таких нововведениях проявилась его склонность к восточным манерам. Последовали заговоры и мятежи; все они провалились, а по его относительно умеренным репрессиям можно предположить, что особой опасности для Александра такие происки врагов не представляли. Переломный момент наступил вслед за его самым экстравагантным жестом по культурной интеграции, когда Александр, взяв в жены дочь Дария (не расставшись при этом со своей женой принцессой Бактрии Роксаной), исполнил обряд массового бракосочетания 9 тысяч его воинов с восточными женщинами. В историю это мероприятие вошло как «обручение Востока с Западом», и это был акт государственного деятеля, а не идеалиста, так как новую империю ради ее сохранности требовалось чем-то скреплять.

Что империя Александра на самом деле значила в культурной связи, осмыслению поддается с трудом. Греки расселились, понятное дело, на обширной территории. Но последствия этого проявились лишь после кончины Александра, когда формальная структура империи рухнула, зато из нее возник культурный факт существования эллинского мира. На самом деле о жизни в империи Александра Великого нам известно немного, и с учетом кратковременности ее существования представляется маловероятным наличие каких-либо ограничений для античного правительства и отсутствие желания заняться коренными преобразованиями, когда большинство ее населения в 323 году до н. э. сочло свою жизнь заметно отличающейся от той, которую они вели за десять лет до того.

Походы Александра сказались и на жизни народов Востока. Он правил недостаточно долго, чтобы заметно повлиять на взаимоотношения западных греков с Карфагеном, которым пришлось заниматься весь конец IV века до н. э. В самой Греции до самой его кончины обстановка оставалась спокойной. Именно в Азии он правил землями, которыми греки раньше не управляли. В Персии он объявил себя наследником Великого царя, и правители северных сатрапий Вифинии, Каппадокии и Армении признали его власть.

Слабая, так как связи империи Александра представлялись непрочными, она подвергалась испытанию, когда он умер, не оставив неоспоримого наследника. Его военачальники затеяли борьбу за все то, что они могли отхватить и удержать, а империя распалась еще до посмертного рождения его сына от Роксаны. Она к тому времени уже убила его вторую жену, поэтому, когда она и ее сын умерли в злоключениях, какая-либо надежда на прямого наследника исчезла. За 40 с лишним лет междоусобиц все успокоились на том, что воссоздать империю Александра Великого никому не удастся. На ее месте появилось несколько крупных государств, представлявших собой наследственные монархии. Их основали удачливые военачальники – диадохи или «преемники» Александра Македонского.