Джон Келли
Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз
Лидер британской делегации лорд Бивербрук, урожденный Макс Эйткен, был десятым сыном небогатого канадского министра. За исключением титула, в Бивербруке не было ничего примечательного. Величайший медиамагнат своего поколения напоминал крайне несимпатичного гнома. Он одевался как лондонский букмекер, имел репутацию обманщика и был одержим властью. Бивербрук использовал «Дейли экспресс», жемчужину своей газетной империи, чтобы проворачивать свои делишки – столь же разнообразные, как и его обещания. В 1930-х годах «Дейли экспресс», на тот момент самая продаваемая газета в мире, была ярой сторонницей политики умиротворения. Теперь газеты Бивербрука столь же горячо поддерживали помощь Советскому Союзу. Черчилль, обладавший чисто деловым подходом к англо-советским отношениям, был готов терпеть энтузиазм своего старого друга по отношению к Сталину, но лишь до определенного момента. Накануне Московской конференции он напомнил Бивербруку: «Вы должны будете не только помочь в формировании плана оказания помощи СССР, но и получить гарантии, что в этом процессе мы не прольем ни единой капли крови. А если вам ударит в голову местная атмосфера, пощады от меня не ждите». Энтузиазм Бивербрука относительно России беспокоил и Гарримана. «Б., похоже, готов передать русским все американское вооружение и технику, независимо от того, что в этом случае потеряет Британия», – написал он в своем дневнике.
Прием в московском аэропорту был несколько неловким. Высокопоставленные советские должностные лица были недовольны низкими темпами поступления помощи с Запада, но, будучи опытными дипломатами, они знали, когда проявлять свой гнев, а когда скрывать. Несколько молодых советских дипломатов на приеме еще не овладели этим навыком. Никто из них не обвинял западных гостей в том, что те ждут, пока погибнет последний советский солдат, но укор в их глазах наводил на мысль, что они думали именно об этом.
Невысокий, крепко сложенный человек, который шесть часов спустя приветствовал Гарримана и Бивербрука в своем кремлевском кабинете, был более отстраненным, чем во время встречи с Гопкинсом восемью неделями ранее. Отвечая на вопросы, Сталин обращался к переводчику, словно стараясь избежать зрительного контакта. Однако он был откровенен в отношении ситуации на фронте. За восемь недель до этого он заверил Гопкинса, что весной 1942 года Красная армия будет занимать те же позиции, что и летом 1941 года. Две танковые группы, кружившие к югу от Москвы, опровергли этот прогноз. Советский Союз теперь боролся за выживание, и Сталин это признал. «Москва – ключ ко всему, – сказал он. – Ее нужно удержать любой ценой. Это мозговой центр всех советских операций». В худшем случае Красная армия отступит к Уралу и будет держать оборону там, но это означало бы оставить врагу Москву и бо́льшую часть европейской России. От одной мысли об этом Сталин едва ли не вздыхал: «Если бы Гитлер дал нам еще один год, все было бы по-другому».
Возвращаясь вечером в посольство, Гарриман удивился, что в небе мало немецких самолетов. Когда на следующий день он сказал об этом российскому коллеге, тот ответил, что советские зенитные расчеты вселяли в немецких летчиков священный трепет. Но Гарриман подумал, что этому может быть другое объяснение. Немцы рассчитывали быть в Москве через несколько недель и хотели взять город в относительно нетронутом виде.
На следующий вечер Бивербрук и Гарриман, возможно, первыми среди жителей Запада испытали на себе эффект доктора Джекила и мистера Хайда, которым Сталин прославился позже по ходу войны. Двадцать восьмого сентября они встретили замкнутого, но вежливого доктора Джекила. На следующий день в кабинете Сталина их ждал злой, грозный мистер Хайд, который внезапно обвинил своих гостей в «недобросовестности» и стремлении увидеть «разрушенный Гитлером советский режим». В качестве аргумента Сталин заявил о нежелании Великобритании и Америки снабдить советскую армию дополнительными танками и самолетами. «Вы прилагаете недостаточно усилий, и это ясно дает понять, что вы желаете Советскому Союзу поражения», – сказал он. В надежде успокоить вождя Гарриман предложил пять тысяч бронеавтомобилей; Сталин отклонил предложение взмахом руки и язвительно назвал машины смертельными ловушками. Шли минуты, напряжение росло, Сталин нервно расхаживал по комнате, куря папиросу за папиросой. Когда Бивербрук вручил ему письмо Черчилля, он вскрыл конверт своими большими крестьянскими руками, быстро взглянул на его содержимое, а затем бросил на стол непрочитанным. Когда присутствовавший в кабинете Молотов в конце встречи напомнил о письме, Сталин кивнул, вложил его в конверт и, так и не прочитав, передал секретарю.
В отчете о Московской конференции Гарриман отметил, что он и Бивербрук могут объяснить поведение Сталина на второй встрече одной из трех причин.
1. Он считал, что получит от англичан и американцев больше, если проявит жесткость.
2. Он недоволен комплексным планом предоставления помощи, который предлагали союзники.
3. Он обеспокоен ситуацией на фронтах.
Гарриман и Бивербрук угадали: третий вариант был правильным. На следующий день, 30 сентября, началась операция «Тайфун».
Операция сразу оправдала свое название. В ходе Орловско-Брянской операции Красная армия потеряла 80 тысяч убитыми и 4 тысячи ранеными, 50 тысяч советских солдат попали в плен. Другие линии обороны к югу от Москвы были прорваны или держались из последних сил. Решающим днем операции стало 5 октября. Утром советский разведывательный самолет заметил немецкую танковую колонну длиной почти двенадцать миль, приближавшуюся к Юхнову, городу на западе от Москвы. Рапорт пилота обескураживал: до столицы от Брянска было почти 240 миль, от Орла чуть больше 200 миль, а от Юхнова едва ли 100 миль – всего два дня быстрым маршем. На место отправили второй советский самолет. Когда и его пилот подтвердил наличие танков, глава НКВД Лаврентий Берия пригрозил расстрелять командира авиаподразделения «за разжигание паники». Дорога на Москву была открыта.
«Мобилизуйте все, что есть», – приказал Сталин командованию Московского округа в тот же день. Позже он провел экстренное заседание Государственного комитета обороны и приказал Жукову, руководившему обороной Ленинграда, немедленно вернуться в Москву. Он также отозвал войска из Сибири, с маньчжурской границы и из других местностей советского Дальнего Востока. В начале сентября СССР мог выставить на защиту Москвы 800 тысяч солдат[145]. Спустя месяц оставалось всего 90 тысяч человек[146]. Шестого октября в Москве выпал первый снег. В первой половине дня столица выглядела нетронутой, как зимняя тайга. Потом выглянуло солнце, и серый, грязный, уставший от битв город проступил из-под тающего снега. «Было предчувствие… катастрофы», – писал известный советский историк Петр Миллер[147].
«Магазины пусты, – отмечал Миллер; – исчезло даже кофе… И опять усиленно нажимают с эвакуацией детей (три дня назад раздавали детские карточки на молоко, следовательно], рассчитывали на пребывание детей в городе). Какое-то смутное ощущение грядущей катастрофы. Это чувствуется, носится в воздухе. И слухи, слухи: Орел отдан, Вязьма отдана… Сегодня это настроение особенно ощутительно»[148]. Седьмого октября Жуков, только что прибывший из Ленинграда, долго беседовал с больным[149] Сталиным на его даче. Встреча стала поворотным моментом для сталинского руководства. Вождь по-прежнему полностью контролировал армию, но после почти шести[150] месяцев отступления и поражений он, наконец, был готов последовать совету профессиональных военных. План Жукова по обороне Москвы приняли почти без изменений.
Ранняя осень 1941 года придала Гитлеру оптимизма после тяжелых летних потерь, снижения темпов и беспрецедентных трудностей с материально-техническим обеспечением и снабжением. Русские проселочные дороги забивали немецкие двигатели, изнашивали немецкие шины и выводили из строя немецкие карбюраторы. Разница в ширине железнодорожной колеи в Германии и России замедлила приток людей и техники на фронт. На бескрайних просторах русской степи каждый захваченный километр отдалял немецких пехотинцев от сети снабжения продовольствием, медикаментами и другими предметами первой необходимости. Операция «Тайфун» была направлена на то, чтобы снова придать немецкой армии наступательный импульс, который у нее был в июне и начале июля. К началу октября Гитлер был убежден, что так и происходит. Он уже видел лицо победы – во Франции, Норвегии, Бельгии и Польше – и мог его распознать в массовой капитуляции и тяжелейших потерях русских, в брошенном оружии и заваленных трупами обочинах дорог. Москва падет к ноябрю или началу декабря. Но Гитлер, предупрежденный тяжестью летних боев и, возможно, призраком Наполеона, никак не проявлял своего оптимизма. Только министр пропаганды Йозеф Геббельс, рейхсмаршал Герман Геринг и еще несколько приближенных фюрера знали о его уверенности в том, что победа близка. Гитлер мало говорил о Битве за Москву до публичного выступления 4 октября в Берлинском дворце спорта[151]. Мрачное, типично немецкое здание получило известность в 1920-х годах благодаря шестидневным велогонкам в закрытом помещении, а впоследствии стало излюбленным местом встречи друзей рейха. Гитлер вышел на трибуну около полудня, и все 14 тысяч мест были заняты. Раненые солдаты сидели в первом ряду; за ними расположились нацистские должностные лица, партийные активисты и зеваки. Гитлер молча стоял на трибуне, изучая свои записи, пока слушатели рассаживались по местам. В тот момент он был похож на бюрократа среднего пошиба, каким был его отец. Затем Гитлер отложил записи и начал свою речь, как и множество предыдущих, с персонификации врагов. Не Советский Союз и Великобритания хотели уничтожить немецкий народ, а Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин[152]. Первая пара минут выступления была для Гитлера чем-то вроде разминки для спортсмена. Его взгляд стал гипнотическим, сжатый кулак рассекал воздух, чуб метался у лба. Его мясистое лицо исказилось от ярости. Затем человек на трибуне словно растворился, и его место заняла мстительная Германия во всем своем праведном гневе.
Опьяненный криками «Хайль Гитлер!», он принял боевую стойку, скрестил руки на груди и объявил: «Я только что прибыл с арены величайшего сражения в мировой истории. <…> Советский враг повержен и уже никогда не поднимется».
Шесть дней спустя Отто Дитрих, пресс-секретарь Гитлера, объявил миру, что Германия выиграла войну на Востоке. Это произошло в красиво украшенном театральном зале Имперского министерства народного просвещения и пропаганды в Берлине. В зале сидели журналисты из нейтральных государств и стран «оси», а также немецкие официальные лица в нацистской форме. Последние, которые и выстрелов-то никогда не слышали, были награждены по этому случаю Железными крестами. По некоторым данным, Дитрих специально задержался с выходом к зрителям, чтобы усилить драматический эффект. «В военном плане, – начал он, – с Советской Россией покончено. Остатки Красной армии зажаты в двух стальных тисках, ежедневно сжимаемых немецкими войсками. После поражения Красной армии не останется ничего, кроме необъятных просторов русской степи со всеми ее сельскохозяйственными и материальными богатствами». Когда Дитрих закончил, немецкие, итальянские и румынские газетчики принялись вскакивать со стульев, вытягивая руки в нацистском приветствии. Американские и шведские журналисты сидели и смотрели в пол.
«Восточная кампания завершена. Великий час пробил», – провозгласили немецкие газеты.
Информация о наступлении немцев на Москву в советской прессе либо подавалась в искаженном виде, либо игнорировалась. Восьмого октября, когда в магазинах орудовали мародеры[153], а горожане обсуждали нависшую над городом угрозу, на первой полосе газеты «Правда» вышла статья о женском труде в военное время[154]. Однако жестокая действительность была слишком очевидной, чтобы ее можно было скрыть. Самолеты люфтваффе превратили большую часть московских предприятий и жилых домов в груды руин, а рабочие районы опустели, за исключением нескольких небольших магазинов. По инициативе Государственного комитета обороны с июля по ноябрь 1941 года 1523 промышленных предприятия были перемещены в Сибирь и Среднюю Азию. Передислокация советского правительства и иностранных дипломатических миссий началась 15 октября. Утром сотни бюрократов и дипломатов прибыли на вокзал в ожидании отправки в Куйбышев[155], город на Волге, в 500 милях к востоку от Москвы. Сталин планировал отправиться туда на следующий день.
Поздно вечером 16 октября Николай Пономарев, телеграфист Сталина, прибыл на железнодорожную станцию, ожидая увидеть вождя расхаживающим взад и вперед возле своего бронепоезда. Поезд был на месте, как и телохранители Сталина, а его самого не было видно. В последнюю минуту Сталин решил остаться в Москве, чтобы своим присутствием укрепить моральный дух защитников города. Возможно, не последнюю роль сыграло чувство долга. Уже ходили слухи, что немцы заняли пригороды Москвы, и лавочники раздавали продукты и все, что у них было под рукой. Дороги вокруг столицы наполнились людьми, желавшими покинуть город до начала Армагеддона. Семнадцатого октября по Москве поползли слухи об аресте Сталина в результате кремлевского переворота и о немецких десантниках на Красной площади. На вокзалах люди дрались за билет на поезд, идущий на восток, а по мере усиления голода – за куски хлеба недельной давности[156].
Восемнадцатого октября немецкая армия прорвала Можайскую линию обороны – наспех построенный двойной комплекс укреплений, который Красная армия возвела в октябре[157]. Линия была последним крупным оборонительным рубежом к западу от Москвы. На следующий день Сталин вызвал членов Политбюро и спросил, не собирается ли кто-нибудь из них покинуть Москву. Ни у кого не хватило смелости сказать «да», в том числе у главы НКВД Берии, который несколько последних дней говорил о бегстве на восток. В тот же день Сталин представил новую стратегию сдерживания паники среди населения: «Используйте страх, чтобы подавить страх». НКВД получил разрешение использовать любые средства, необходимые для исполнения приказа. «Мы на войне, – сказал своим подчиненным один из командиров войск НКВД в Москве Владимир Огрызко. – Поэтому в воздух не стрелять. Расстреливайте на месте». Он предупредил, что любой командир, который не выполнит приказ, сам будет расстрелян. По приказу Жукова были заминированы городские мосты и железнодорожные узлы.
К середине октября уверенность Сталина пошатнулась, хотя он и старался скрыть это. Во время разговора с Жуковым, которого отозвали из Ленинграда для руководства обороной столицы, Сталин сказал: «Вы уверены, что мы удержим Москву? Я спрашиваю вас об этом с болью в душе. Говорите честно, как коммунист[158]».
Жуков солгал, сказав, что уверен в том, что город можно отстоять… Той осенью Сталин получил одну важную хорошую новость. Рихард Зорге сообщил из Токио, что японские войска, стоящие у советских границ на Дальнем Востоке, не пойдут в атаку до весны 1942 года. Это позволило Сталину перебросить восемь – десять дивизий и тысячу танков и самолетов на запад для защиты Москвы.
Среди хаоса и неразберихи некоторые люди спокойно готовились к приходу нового порядка. «Ты с ума сошел?» – спросил художник Александр Осмеркин у соседа, который готовился бежать из Москвы. В Киеве, по словам художника, немцы сформировали Социалистическое Революционное правительство и всячески поддерживали деятелей искусств. В конце концов, они были самыми культурными людьми в Европе. «Я уверен, что они не будут преследовать таких людей, как вы и я, – сказал художник. – Напротив, я жду их с нетерпением. Как вы знаете, моя жена еврейка. Что ж, я ей скажу: „Тебе придется какое-то время носить Звезду Давида на рукаве. Но хотя бы чекистов не будет“», – сказал он, имея в виду советскую тайную полицию.
В конце октября распутица – сезон грязи и дождей – охватила поля сражений к северу и югу от столицы и к прежним лишениям добавились постоянно мокрая одежда, густая грязь, в которой увязали сапоги, замерзшие танки и полугусеничные машины, а также сильный ветер, от которого щипало лицо и не разгибались пальцы. Обе стороны в равной степени испытали на себе эти невзгоды, но русские солдаты переносили их более стойко, отчасти потому, что они привыкли к суровой русской зиме. «Сибирских парней», как москвичи называли солдат, прибывавших с Востока, становилось все больше. У бойцов Красной армии складывалось все более четкое представление о том, за что они борются. Солдаты сражались не ради завоеваний, славы, власти или земли. Они защищали ценности и убеждения, которые лучше всего описываются понятием «Россия-матушка». «Даже те из нас, кто знал о жестокости нашего правительства, чувствовали, что нужно сражаться, – говорил один ветеран. – Мы, конечно, знали, что умрем. Но мы хотели оставить своим детям… землю, свободную от захватчиков». Призрак Наполеона все более явно напоминал немцам о себе, поскольку октябрь сменился ноябрем и над степью понеслись ледяные ветра и снега. «Большинство командиров теперь задавались вопросом: когда мы собираемся остановиться?» – писал в своих воспоминаниях генерал Гюнтер Блюментритт, участник Битвы за Москву. Немцы помнили, что случилось с армией Наполеона. Большинство из них читали мрачные воспоминания Коленкура о Войне 1812 года (генерал Арман де Коленкур был соратником Наполеона и одним из самых авторитетных его биографов). Эта книга в 1941 году оказала большое влияние на немецкую армию. «Я все еще вижу, как фон Клюге [командующий группой армий Командующий группой армий «Центр»[159]] пробирается по грязи из своего спального отсека к штабу, а потом стоит перед картой с книгой Коленкура в руке», – писал генерал. Измученные и ожидающие подкрепления немцы перегруппировывались вечером 6 ноября, когда Сталин обратился к членам партии и высокопоставленным должностным лицам на огромной станции метро «Маяковская» в центре Москвы. На следующий день была 24-я годовщина Октябрьской революции, и с годами обращения Сталина стали частью ежегодного празднования.
Сталин не был блестящим оратором, но в тот вечер обстановка и обстоятельства зажгли огонь в его душе. После нескольких резко сформулированных абзацев он произнес пламенную фразу, которая подняла аудиторию на ноги: «Что же, если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат[160]». Утром 7 октября, стоя на балконе Кремля[161] на холодном ветру, он произнес советскую версию речи Уинстона Черчилля «Никогда не сдавайся»[162]. «Товарищи! – обратился он к собравшимся на Красной площади. – На вас смотрит весь мир. … На вас смотрят порабощенные народы Европы, подпавшие под иго немецких захватчиков, как на своих освободителей. Великая освободительная миссия выпала на вашу долю. Будьте же достойными этой миссии! Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая[163]». Затем Сталин вспомнил Александра Невского, Дмитрия Донского и Кутузова (генерала, изгнавшего Наполеона из Москвы), то есть русских, но не коммунистических героев[164]. Люди усвоили послание: это русская война – война ради защиты Родины. Когда Сталин закончил, подразделение барабанщиков Московской школы военно-музыкантских воспитанников Красной Армии заиграло боевую мелодию, и в течение следующих нескольких часов отряды молодых бойцов маршировали с Красной площади на запад, навстречу грохоту орудий.
Последний этап Битвы за Москву начался восемь дней спустя[165]. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок приказал 3-й и 4-й танковым армиям атаковать Москву с севера; генерал Хайнц Гудериан должен был напасть на столицу с юга. Затем эти две силы соединились бы в Ногинске, городе в 20 милях к востоку от Москвы, чтобы двинуться на столицу. Однако к середине ноября резко участившиеся случаи обморожения начали выкашивать боевые подразделения немцев и к Новому году грозили достигнуть 100 тысяч, что было сравнимо с боевыми потерями[166]. Сильный холод вывел из строя множество немецких танков, грузовиков и железнодорожных составов, а русские дороги еще больше затрудняли передвижение людей и техники[167].
И, наконец, сам немецкий солдат. Происходившее в Польше, Норвегии и Франции, казалось, подтверждало старую точку зрения о том, что сражения в конце концов выигрываются именно за счет личных качеств солдата. Но к ноябрю 1941 года немецкий солдат сражался на Восточном фронте почти шесть месяцев[168], уже при температурах, достигавших десяти или двадцати градусов мороза, часто без перчаток, шарфа, теплой куртки и другой зимней одежды. Гитлер считал, что к началу осени выиграет войну на Востоке, поэтому не был готов к зимней кампании.
Поначалу казалось, что эти трудности не имеют значения. Замерзшие лесные тропы и покрытые льдом болота к северу от города позволяли группе армий фон Бока уверенно продвигаться вперед. В последние недели ноября немецкие войска двинулись на юг к Москве, захватывая по пути один стратегический пункт за другим: Клин в 50 милях к северу от столицы, Солнечногорск – в 45 милях и Ленинградское шоссе – в 27 милях от Москвы. К 27 ноября немецкие войска вышли к каналу Москва – Волга и после нескольких дней ожесточенных, часто рукопашных боев были вынуждены отступить. В течение нескольких дней СССР отвоевал Красную Поляну и остановил продвижение генерала Гудериана с юга – второе направление атаки, который, как предполагалось, должен был заставить Москву подчиниться. В начале декабря фон Бок сверился со своими картами и пришел к выводу, что шанс для стратегического успеха упущен. Москва останется русской до весны 1942 года.
Следующие несколько дней прошли в относительной тишине. Утром 5 декабря немецкие солдаты проснулись от свиста ракет «Катюш». Жуков приказал четырем армиям атаковать[169], и утром 6 декабря десятки тысяч сибиряков, узбеков и казахов хлынули из лесов вокруг столицы в утепленных белых камуфляжных костюмах и набросились на измученного, растерянного врага. Русская контратака, отбросившая немцев на сотни миль назад вдоль нескольких участков фронта, была бы самой громкой историей 1941 года, если бы следующим днем не было 7 декабря.
