Джон Голсуорси
Современная комедия
Х
Конец спортсмена
Не застав дочери дома, Сомс сказал: «Я подожду», – и уселся на зеленый диван, не замечая Тинг-а-Линга, отсыпавшегося перед камином от проявлений внимания со стороны Эмебел Нэйзинг, – она нашла, что он «чудо до чего забавный!». Седой и степенный, Сомс сидел, с глубокой складкой на лбу, положив ногу на ногу, и думал об Элдерсоне и о том, куда идет мир и как вечно что-нибудь случается. И чем больше он думал, тем меньше понимал, как угораздило его войти в правление общества, которое имело дело с иностранными контрактами. Вся старинная мудрость, укрепившая в девятнадцатом веке богатство Англии, вся форсайтская философия, утверждавшая, что не надо вмешиваться в чужие дела и рисковать, весь закоренелый национальный индивидуализм, который не мог позволить стране гоняться то за одной синей птицей, то за другой, – все это поднимало молчаливый протест в его душе. Англия идет по неверному политическому пути, пытаясь оказать влияние на континентальную политику, и ОГС идет по неверному финансовому пути, взяв на себя страховку иностранных контрактов. Особый родовой инстинкт тянул Сомса назад, на его собственную, прямую дорогу. Никогда не впутываться в дела, которые не можешь проверить! Старый Монт говорил: «Держаться на ринге». Ничего подобного! Не вмешивайся не в свое дело – вот правильная «формула». Он почувствовал что-то около ноги: Тинг-а-Линг обнюхивал его брюки.
– А, – сказал Сомс, – это ты!
Поставив передние лапы на диван, Тинг-а-Линг облизнулся.
– Подсадить тебя? – сказал Сомс. – Уж очень ты длинный! – И снова он почувствовал какое-то еле уловимое тепло от сознания, что собака его любит.
«Что-то во мне есть, что ему нравится», – подумал он и, взяв Тинг-а-Линга за ошейник, втащил его на подушку. «Ты и я – нас двое таких», – как будто говорила собачонка пристальным своим взглядом. Китайская штучка! Китайцы знают, чего им надо; они уже пять тысяч лет как не вмешиваются в чужие дела!
«Подам в отставку», – подумал Сомс. Но как быть с Уинифрид, с Имоджин, с сыновьями Роджера и Николаса, которые вложили деньги в это дело, потому что он был там директором? И что они ходят за ним, как стадо баранов! Он встал. Не стоит ждать – лучше пойти на Грин-стрит и теперь же поговорить с Уинифрид. Ей придется опять продавать акции, хотя они слегка упали. И, не прощаясь с Тинг-а-Лингом, он ушел.
Весь этот год жизнь почти доставляла ему удовольствие. То, что он мог хоть раз в неделю куда-то прийти, посидеть, встретить какую-то симпатию, как в прежние годы в доме Тимоти, – все это удивительно поднимало ему настроение. Уйдя из дому, Флер унесла с собой его сердце, но Сомс, пожалуй, предпочитал навещать свое сердце раз в неделю, чем носить его всегда с собой. И еще по другим причинам жизнь стала легче. Этот мефистофельского вида иностранец Проспер Профон давно уехал неизвестно куда, и с тех пор жена стала гораздо спокойнее и ее сарказм значительно слабее. Она занималась какой-то штукой, которая называлась «система Куэ», и пополнела. Она постоянно пользовалась автомобилем. Вообще привыкла к дому, поутихла. Кроме того, Сомс примирился с Гогеном – некоторое понижение спроса на этого художника убедило его в том, что Гоген стоил внимания, и он купил еще три картины. Гоген снова пойдет в гору. Сомс даже немного жалел об этом, потому что успел полюбить этого художника. Если привыкнуть к его краскам – они начинают даже нравиться. Одна картина – в сущности, без всякого содержания – как-то особенно привлекала глаз. Сомсу становилось даже неприятно, когда он думал, что с картиной придется расстаться, если цена очень поднимется. Но и помимо всего этого Сомс чувствовал себя вполне хорошо: переживал рецидив молодости по отношению к Аннет, получал больше удовольствия от еды и совершенно спокойно думал о денежных делах. Фунт подымался в цене, рабочие успокоились, и теперь, когда страна избавилась от этого фигляра, можно было надеяться на несколько лет прочного правления консерваторов. И только подумать, размышлял он, проходя через Сент-Джеймс-парк по направлению к Грин-стрит, что он сам взял и влез в общество, которое не мог контролировать! Право, он чувствовал себя так, как будто сам черт его попутал!
На Пиккадилли он медленно пошел по стороне, примыкавшей к парку, привычно поглядывая на окна клуба «Айсиум». Гардины были спущены, и длинные полосы света пробивались мягко и приветливо. И ему вспомнилось, что кто-то говорил, будто Джордж Форсайт болен. Действительно, Сомс уже много месяцев не видел его в фонаре окна. Н-да, Джордж всегда слишком много ел и пил. Сомс перешел улицу и прошел мимо клуба; какое-то внезапное чувство: он сам не знал какое – тоска по своему прошлому, словно тоска по родине, – заставило его повернуть и подняться в подъезд.
– Мистер Джордж Форсайт в клубе?
Швейцар уставился на него. Этого длиннолицего седого человека Сомс знал еще с восьмидесятых годов.
– Мистер Форсайт, сэр, – сказал он, – опасно болен. Говорят, не поправится, сэр.
– Что? – спросил Сомс. – Никто мне не говорил.
– Он очень плох, совсем плох. Что-то с сердцем.
– С сердцем? А где он?
– У себя на квартире, сэр, тут за углом. Говорят, доктора считают, что он безнадежен. А жаль его, сэр! Сорок лет я его помню. Старого закала человек и замечательно знал толк в винах и лошадях. Никто из нас, как говорится, не вечен, но никогда я не думал, что придется его провожать. Он малость полнокровен, сэр, вот в чем дело.
Сомс с несколько неприятным чувством обнаружил, что никогда не знал, где живет Джордж, – так прочно он казался связанным с фонарем клубного окна.
– Скажите мне его адрес, – проговорил он.
– Бельвиль-роу, номер одиннадцать, сэр. Надеюсь, вы его найдете в лучшем состоянии. Мне будет очень не хватать его шуток, право!
Повернув за угол, на Бельвиль-роу, Сомс сделал быстрый подсчет. Джорджу шестьдесят шесть лет – только на год моложе его самого! Если Джордж действительно при последнем издыхании, это странно! «Все оттого, что вел неправильный образ жизни, – подумал Сомс. – Сплошное легкомыслие этот Джордж! Когда это я составлял его завещание?» Насколько он помнил, Джордж завещал свое состояние братьям и сестрам. Больше у него никого не было. Какое-то родственное чувство зашевелилось в Сомсе – инстинкт сохранения семейного благополучия. Они с Джорджем никогда не ладили: полные противоположности по темпераменту, – и все же его надо будет хоронить. А кому заботиться об этом, как не Сомсу, схоронившему уже многих Форсайтов. Он вспомнил, как Джордж когда-то прозвал его гробовщиком. Гм! Вот оно – возмездие! Бельвиль-роу. Ага, номер одиннадцать. Настоящее жилище холостяка. И, собираясь позвонить, Сомс подумал: «Женщины! Какую роль играли в жизни Джорджа женщины?»
На его звонок вышел человек в черном костюме, молчаливый и сдержанный.
– Здесь живет мой кузен, Джордж Форсайт. Как его здоровье?
Слуга сжал губы.
– Вряд ли переживет эту ночь, сэр.
Сомс почувствовал, как под его шерстяной фуфайкой что-то дрогнуло.
– В сознании?
– Да, сэр.
– Можете отнести ему мою карточку? Вероятно, он захочет меня повидать.
– Будьте добры подождать здесь, сэр.
Сомс прошел в низкую комнату с деревянной панелью почти в рост человека, над которой висели картины. Джордж – коллекционер! Сомс никогда этого за ним не знал. На стенах, куда ни взгляни, висели картины – старые и новые, изображавшие скачки и бокс. Красных обоев почти не было видно. И только Сомс приготовился рассмотреть картины с точки зрения их стоимости, как заметил, что он не один. Женщина – возраст не определишь в сумерках – сидела у камина в кресле с очень высокой спинкой, облокотившись на ручку кресла и приложив к лицу платок. Сомс посмотрел на нее и украдкой понюхал воздух. «Не нашего круга, – решил он, – держу десять против одного, что выйдут осложнения». Приглушенный голос лакея сказал:
– Вас просят зайти, сэр!
Сомс провел рукой по лицу и последовал за ним.
Спальня, куда он вошел, была странно непохожа на первую комнату. Одна стена была сплошь занята огромным шкафом с массой ящиков и полочек. И больше в комнате ничего не было, кроме туалетного стола с серебряным прибором, электрического радиатора, горевшего в камине, и кровати напротив. Над камином висела одна-единственная картина. Сомс машинально взглянул на нее. Как! Китайская картина! Большая белая обезьяна, повернувшись боком, держала в протянутой лапе кожуру выжатого апельсина. С ее мохнатой мордочки на Сомса смотрели карие, почти человеческие глаза. Какая фантазия заставила чуждого искусству Джорджа купить такую вещь да еще повесить ее против своей кровати? Сомс обернулся и поглядел на кровать. Там лежал «единственный приличный человек в этой семейке», как называл его когда-то Монтегю Дарти; его отечное тело вырисовывалось под тонким стеганым одеялом. Сомса даже передернуло, когда он увидел это знакомое багрово-румяное лицо бледным и одутловатым, как луна, с темными морщинистыми кругами под глазами, еще сохранившими свое насмешливое выражение. Голос хриплый, сдавленный, но звучащий еще по-старому, по-форсайтски, произнес:
– Здорово, Сомс! Пришел снять с меня мерку для гроба?
Сомс движением руки отклонил это предположение; ему странно было видеть такую пародию на Джорджа. Они никогда не ладили, но все-таки…
Сдержанным, спокойным голосом он сказал:
– Ну, Джордж, ты еще поправишься. Ты еще не в таком возрасте. Могу ли я быть тебе чем-нибудь полезен?
Усмешка тронула бескровные губы Джорджа.
– Составь мне дополнение к завещанию. Бумага – в ящике туалетного стола.
Сомс вынул листок со штампом клуба «Айсиум». Стоя у стола, он написал своим вечным пером вводную фразу и выжидательно взглянул на Джорджа. Голос продиктовал хрипло и медленно:
– Моих трех кляч – молодому Вэлу Дарти, потому что он единственный Форсайт, который умеет отличить лошадь от осла. – Сдавленный смешок жутко отозвался в ушах Сомса. – Ну, как ты написал?
Сомс прочел:
– «Завещаю трех моих скаковых лошадей родственнику моему Валериусу Дарти из Уонсдона, Сассекс, ибо он обладает специальным знанием лошадей».
Снова этот хриплый смешок:
– Ты, Сомс, сухой педант. Продолжай: Милли Мойл – Клермонт-Гроув, дом двенадцать – завещаю двенадцать тысяч фунтов, свободных от налога на наследство.
Сомс чуть не свистнул.
Женщина в соседней комнате!
Насмешливые глаза Джорджа стали грустными и задумчивыми.
– Это огромные деньги, – не удержался Сомс.
Джордж хрипло и раздраженно проворчал:
– Пиши, не то откажу ей все состояние!
Сомс написал.
– Это все?
– Да. Прочти!
Сомс прочел и опять услышал сдавленный смех.
– Недурная пилюля! Этого вы в газетах не напечатаете. Позови лакея, ты и он можете засвидетельствовать.
Но Сомс еще не успел дойти до двери, как она открылась и лакей вошел сам.
– Тут… м-м… зашел священник, сэр, – сказал он виноватым голосом. – Он спрашивает, не угодно ли вам принять его.
Джордж повернулся к нему; его заплывшие серые глаза сердито расширились:
– Передайте ему привет и скажите, что увидимся на моих похоронах.
Лакей поклонился и вышел; наступило молчание, потом Джордж сказал:
– Теперь, зови его опять. Я не знаю, когда флаг будет спущен.
Сомс позвал лакея. Когда завещание было подписано и лакей ушел, Джордж заговорил:
– Возьми его и последи, чтобы она свое получила. Тебе можно доверять – это твое основное достоинство, Сомс.
Сомс с каким-то странным чувством положил завещание в карман.
– Может быть, хочешь ее повидать?
Джордж долго и пристально посмотрел на него.
– Нет. Какой смысл? Дай мне сигару из того ящика.
Сомс открыл ящик и засомневался:
– А тебе можно?
Джордж усмехнулся:
– Никогда в жизни не делал того, что можно, и теперь не собираюсь. Обрежь мне сигару.
Сомс остриг кончик сигары. «Спичек я ему не дам, – подумал он, – не могу взять на себя ответственность». Но Джордж и не просил спичек. Он лежал совершенно спокойно с незажженной сигарой в бледных губах, опустив распухшие веки.
– Прощай, – сказал он, – я вздремну.
– Прощай, – сказал Сомс. – Я надеюсь, что ты… ты скоро…
Джордж снова открыл глаза – этот пристальный, грустный, насмешливый взгляд как будто уничтожал притворные надежды и утешения. Сомс быстро повернулся и вышел. Он чувствовал себя скверно и почти бессознательно опять зашел в гостиную. Женщина сидела в той же позе; тот же назойливый аромат стоял в воздухе. Сомс взял зонтик, забытый там, и вышел.
– Вот мой номер телефона, – сказал он слуге, ожидавшему в коридоре. – Дайте мне знать.
Тот поклонился.
Сомс свернул с Бельвиль-роу. Всегда, расставаясь с Джорджем, он чувствовал, что над ним смеются. Не посмеялись ли над ним и в этот раз? Не было ли завещание Джорджа его последней шуткой? Может, если бы Сомс не зашел к нему, Джордж никогда бы не сделал этой приписки, не обошел бы семью, оставив треть своего состояния надушенной женщине в кресле? Сомса смущала эта загадка. Но как можно шутить у порога смерти? В этом было своего рода геройство. Где его надо хоронить?.. Кто-нибудь, наверно, знает – Фрэнси или Юстас. Но что они скажут, когда узнают об этой женщине в кресле? Ведь двенадцать тысяч фунтов! «Если смогу получить эту белую обезьяну, обязательно возьму ее, – подумал он внезапно, – хорошая вещь!» Глаза обезьяны, выжатый апельсин… может быть, и жизнь – только горькая шутка, и Джордж все понимает лучше его самого? Сомс позвонил у дверей дома на Грин-стрит.
Миссис Дарти просила извинить ее: миссис Кардиган пригласила ее обедать и составить партию в карты.
Сомс пошел в столовую один. У полированного стола, под который в былые времена иногда соскальзывал, а то и замертво сваливался Монтегю Дарти, Сомс обедал, глубоко задумавшись. «Тебе можно доверять – это твое основное достоинство, Сомс!» Эти слова были ему и лестны и обидны. Какая глубоко ироническая шутка! Так оскорбить семью – и доверить Сомсу осуществить это оскорбительное дело! Не мог же Джордж из привязанности отдать двенадцать тысяч женщине, надушенной пачули. Нет! Это была последняя издевка над семьей, над всеми Форсайтами, над ним – Сомсом! Что же! Все те, кто издевался над ним, получили по заслугам – Ирэн, Босини, старый и молодой Джолионы, а теперь вот – Джордж. Кто умер, кто умирает, кто – в Британской Колумбии! Он снова видел перед собой глаза своего кузена над незакуренной сигарой – пристальные, грустные, насмешливые. Бедняга!
Сомс встал из-за стола и рывком раздвинул портьеры. Ночь стояла ясная, холодная. Что становится с человеком после? Джордж любил говорить, что в прошлом своем существовании он был поваром у Карла II. Но перевоплощение – чепуха, идиотская теория! И все же хотелось бы как-то существовать после смерти. Существовать и быть возле Флер! Что это за шум? Граммофон завели на кухне. Когда кошки дома нет, мыши пляшут! Люди все одинаковы – берут что могут, а дают как можно меньше. Что ж, закурить папиросу? Закурив от свечи – Уинифрид обедала при свечах, они снова вошли в моду, – Сомс подумал: «Интересно, держит он еще сигару в зубах?» Чудак этот Джордж! Всю жизнь был чудаком! Он следил за кольцом дыма, которое случайно выпустил, – очень синее кольцо; он никогда не затягивался. Да! Джордж жил слишком легкомысленно, иначе не умер бы на двадцать лет раньше срока, слишком легкомысленно! Да, вот какие дела! И некому слова сказать – ни одной собаки нет.
Сомс снял с камина какого-то уродца, которого разыскал где-то на восточном базаре его племянник Бенедикт года через два после войны. У него были зеленые глаза. «Нет, не изумруды, – подумал Сомс, – какие-то дешевые камни».
– Вас к телефону, сэр.
Сомс вышел в холл и взял трубку:
– Да?
– Мистер Форсайт скончался, сэр, доктор сказал – во сне.
– О! – произнес Сомс… – А была у него сига… Ну, благодарю! – Он повесил трубку.
Скончался! И нервным движением Сомс нащупал завещание во внутреннем кармане.
XI
Рискованное предприятие
Целую неделю Бикет гонялся за работой, ускользавшей, как угорь, мелькавшей, как ласточка, совершенно неуловимой. Фунт отдал за квартиру, три шиллинга поставил на лошадь – и остался с двадцатью четырьмя шиллингами. Погода потеплела – ветер с юго-запада, – и Викторина первый раз вышла. От этого стало немного легче, но судорожный страх перед безработицей, отчаянная погоня за средствами к существованию, щемящая, напряженная тоска глубоко вгрызались в его душу. Если через неделю-другую он не получит работы, им останется только работный дом или – газ! «Лучше газ, – думал Бикет. – Если только она согласится, то и я готов. Осточертело мне все. И в конце концов, что тут такого? Обнять ее – и ничего не страшно!» Но инстинкт подсказывал, что не так-то легко подставить голову под газ, и в понедельник вечером его вдруг осенила мысль: воздушные шары! Как у того вот парня на Оксфорд-стрит. А почему бы и нет! У него еще хватило бы денег для начала, а никакого разрешения не надо. Его мысли, словно белка в колесе, вертелись в бессонные часы вокруг того огромного неоспоримого преимущества, какое имеют воздушные шары перед всеми прочими предметами торговли. Такого продавца не пропустишь – стоит, и каждый его замечает, все видят яркие шарики, летающие над ним! Правда, насколько он разузнал, прибыль невелика – всего пенни с большого шестипенсового шара и пенни с трех маленьких двухпенсовых шариков. И все-таки живет же тот продавец! Может, он просто прибеднялся перед ним из страха, что его профессия покажется слишком заманчивой? Стало быть, за мостом, как раз там, где такое движение. Нет, лучше у собора Святого Павла! Он приметил там проход, где можно стоять шагах в трех от тротуара – как тот парень на Оксфорд-стрит. Он ничего не скажет малютке, что спит рядом с ним, ни слова, пока не сделает эту ставку. Правда, это значит – рисковать последним шиллингом. Ведь только на прожитие ему надо продать… Ну да, три дюжины больших и четыре дюжины маленьких шаров в день дадут прибыли всего-навсего двадцать шесть шиллингов в неделю, если только тот продавец не наврал ему. Не очень-то поедешь на это в Австралию! И разве это настоящее дело? Викторина здорово огорчится. Но тут уж нечего рассуждать! Надо попробовать, а в свободные часы поискать работу.
И на следующий день в два часа наш тощий капиталист, с четырьмя дюжинами больших и семью дюжинами маленьких шаров, свернутых на лотке, с двумя шиллингами в кармане и пустым желудком, стал у собора Святого Павла. Он медленно надул и перевязал два больших и три маленьких шарика – розовый, зеленый и голубой, и они заколыхались над ним. Ощущая запах резины в носу, выпучив от напряжения глаза, он стал на углу, пропуская поток прохожих. Он радовался, что почти все оборачивались и смотрели на него. Но первый, кто с ним заговорил, был полисмен:
– Тут стоять не полагается.
Бикет не отвечал, у него пересохло в горле. Он знал, что значит полиция. Может, он не так взялся за дело? Вдруг он всхлипнул и сказал:
– Дайте попытать счастья, констебль, – дошел до крайности! Если мешаю, я стану куда прикажете. Дело для меня новое, а у меня только и есть на свете, что два шиллинга да еще жена.
Констебль, здоровый дядя, оглядел его с ног до головы.
– Ну ладно, посмотрим! Я вас не трону, если никто не станет возражать.
Во взгляде Бикета была глубокая благодарность.
– Премного вам обязан, – проговорил он. – Возьмите шарик для дочки, доставьте мне удовольствие.
– Один я куплю, сделаю вам почин, – сказал полисмен. – Через час я сменяюсь с дежурства, вы приготовьте мне большой, розовый.
И он отошел, но Бикет видел, что наблюдает за ним. Отодвинувшись к самому краю тротуара, он стоял совершенно неподвижно; его большие глаза заглядывали в лицо каждому прохожему; худые пальцы то и дело перебирали товар. Если бы Викторина его видела! Все в нем взбунтовалось: ей-богу, он вырвется из этой канители, вырвется на солнце, к лучшей жизни, которую стоит назвать жизнью.
Он уже стоял почти два часа, с непривычки переступая с ноги на ногу, и продал два больших и пять маленьких шаров – шесть пенсов прибыли! – когда Сомс, изменивший дорогу назло этим людям, которые не могли проникнуть дальше Уильяма Голдинга, ингерера, прошел мимо него, направляясь на заседание ОГС. Услышав робкое бормотание: «Шарики, сэр, высший сорт!» – он обернулся, прервав созерцание собора (многолетняя привычка!), и остановился в совершенном недоумении.
– Шары? – сказал он. – А на что мне шары?
Бикет улыбнулся. Между этими зелеными, голубыми и оранжевыми шарами и серой сдержанностью Сомса было такое несоответствие, что даже он его почувствовал.
– Детишки любят их – никакого весу, сэр, карманный пакетик.
– Допускаю, – сказал Сомс, – но у меня нет детей.
– Внуки, сэр!
– И внуков нет.
– Простите, сэр.
Сомс окинул его тем быстрым взглядом, каким обычно определял социальное положение людей. «Жалкая безобидная крыса», – подумал он.
– Ну-ка дайте мне две штуки. Сколько с меня?
– Шиллинг, сэр, и очень вам благодарен.
– Сдачи не надо, – торопливо бросил Сомс и пошел дальше, сам себе удивляясь. Зачем он купил эти штуки, да еще переплатил вдвое, он и сам не понимал. Он не помнил, чтобы раньше с ним случалось нечто подобное. Удивительно странно! И вдруг он понял, в чем дело. Этот малый такой смиренный, кроткий, такого надо поддержать в наши дни, когда так вызывающе ведут себя коммунисты. И ведь, в конце концов, этот бедняга тоже стоит… ну, на стороне капитала, тоже вложил сбережения в эти шарики! Торговля! И, снова устремив глаза на собор, Сомс сунул в карман пальто противный на ощупь пакетик. Наверно, кто-нибудь их вынет и будет удивляться: что это на него нашло? Впрочем, у него есть другие заботы!..
А Бикет смотрел ему вслед в восхищении. Двести пятьдесят процентов прибыли на двух шарах – это дело! Сожаление, что мимо проходит мало женщин, значительно ослабло – в конце концов, женщины знают цену деньгам, из них лишнего шиллинга не вытянешь! Вот если бы еще прошел такой вот старый миллионер в блестящем цилиндре!
В шесть часов, заработав три шиллинга восемь пенсов, из которых ровно половину дал Сомс, Бикет стал присоединять к собственным своим вздохам еще вздохи шаров, из которых он выпускал воздух; развязывая их с трогательной заботой, он смотрел, как его радужные надежды сморщиваются одна за другой, и убирал их в ящичек лотка. Взяв лоток под мышку, он устало поплелся к Блэкфрайерскому мосту. За целый день он может заработать четыре-пять шиллингов. Что же, это как раз не даст им умереть с голоду, а тут, глядишь, что-нибудь и подвернется! Во всяком случае, он сам себе хозяин – ни перед нанимателем, ни перед союзом отчитываться не надо. От этого сознания и от того, что он с утра ничего не ел, он ощущал какую-то странную легкость внутри.
«Может, это был какой-нибудь олдермен, – подумал он. – Говорят, эти олдермены чуть ли не каждый день едят черепаховый суп».
Около дома он забеспокоился: что ему делать с лотком? Как скрыть от Викторины, что он вступил в ряды «капиталистов» и провел весь день на улице? Вот не повезло: стоит у окна! Придется сделать веселое лицо. И он вошел, посвистывая.
– Что это, Тони? – Она сразу увидела лоток.
– Ага! Это? О, это замечательная штука! Ты только погляди!
И, вынув оболочку шара из ящичка, он стал его надувать. Он дул с такой отчаянной силой, с какой никогда еще не дул. Говорят, что эту штуковину можно раздуть до пяти футов в обхвате. Ему почему-то казалось, что, если он сумеет это сделать, все уладится. От его усилий шар раздулся так, что заслонил Викторину, заполнил всю комнатку – огромный цветной пузырь. Зажав отверстие двумя пальцами, он поднял его.
– Гляди, как здорово! Неплохая вещь, и всего шесть пенсов, моя старушка! – И он выглянул из-за шара.
Господи, да она плачет! Он выпустил из рук проклятую «штуковину»; шар поплыл вниз и стал медленно выпускать воздух, пока маленькой сморщенной тряпочкой не лег на потертый ковер. Бикет обхватил вздрагивающие плечи Викторины, заговорил с отчаянием:
– Ну, перестань, моя хорошая, ведь это же как-никак наш хлеб. Я найду работу – нам бы пока перебиться. Я для тебя и не на такое готов. Ну, успокойся, дай мне лучше чаю – я до того проголодался, пока надувал эти штуки…
Она перестала плакать и молча посмотрела на него – загадочные огромные глаза! О чем-то, видно, думает. Но о чем именно, Бикет не знал. Он ожил от чая и даже стал хвастать своей новой профессией. Теперь он сам себе хозяин! Выходи когда хочешь, возвращайся когда хочешь, а то полеживай на кровати рядом с Вик, если неохота вставать. Разве это плохо? И Бикет ощутил в себе что-то настоящее, чисто английское: почуял ту любовь к свободе, беспечность, неприязнь к регулярной работе, ту склонность к неожиданным приливам энергии и к сонной лени и жажду независимости – словом, то, в чем коренится жизнь всей нации, что породило маленькие лавчонки, мелкую буржуазию, поденных рабочих, бродяг, которые сами себе владыки, сами распределяют свое время и плюют на последствия; что-то, что коренилось в стране, в народе, когда еще не пришли саксы и не принесли свою добросовестность и свое трудолюбие; что-то такое, от чего рождалась вера в разноцветные пузыри, что требовало острых приправ и пряностей, без основного питания. Да, все эти чувства росли в Бикете, пока он уничтожал копченую рыбу, запивая крепким горячим чаем. Конечно, он лучше будет продавать шары, чем упаковывать книги, – пусть Вик так и запомнит! А когда она сможет взять работу, они совсем замечательно заживут и, наверно, скоро смогут накопить денег и уехать туда, где водятся синие бабочки. И он рассказал ей о Сомсе. Еще несколько таких бездетных олдерменов – ну, скажем, хоть два в день, – вот тебе и пятнадцать монет в неделю, кроме законной прибыли. Да ведь тогда они через год скопят всю сумму! А стоит им уехать отсюда, и Вик станет круглеть, как этот шар; наверно, станет вдвое толще, а щеки у нее будут такие розовые, такие яркие – куда там этим красным и оранжевым шарам!
Бикет вдохновлялся все больше и больше, а маленькая его жена смотрела на него своими огромными глазами и молчала. Но плакать она перестала: ни слезами, ни упреками она не стала охлаждать пыл бедного продавца воздушных шаров.
