Джон Голсуорси
Современная комедия
Он дошел до Пиккадилли и внезапно вспомнил, что целую вечность не был у тетки Флер. Может быть, она там? Он свернул на Грин-стрит.
– Миссис Дарти принимает?
– Да, сэр.
Майкл потянул носом. У Флер духи… нет, никакого запаха, кроме запаха курений. Уинифрид жгла китайские палочки, когда вспоминала, какую изысканность придает их аромат.
– Как доложить?
– Мистер Монт. Моей жены здесь нет?
– Нет, сэр. Здесь только миссис Вэл Дарти.
Миссис Вэл Дарти! Да, вспомнил – очень милая женщина, но не заменит Флер! Впрочем, отступать было поздно, он пошел следом за горничной.
В гостиной Майкл увидел двух дам и своего тестя, который, насупившись, мрачно сидел в старинном кресле стиля ампир, уставившись на синие крылья австралийских бабочек, лежавших под стеклом на круглом красном столике. Уинифрид оживила старинную обстановку своей гостиной всякими «надстройками» в современном духе. Она встретила Майкла изысканно-сердечно. Как мило, что он пришел теперь, когда он так занят всякими молодыми поэтами!
– По-моему, «Медяки» – кстати, какое прелестное название! – очень увлекательная книжка. Правда, мистер Дезерт такая умница! Что он теперь пишет?
Майкл сказал:
– Не знаю.
Не зная о ссоре в семье Форсайт, он не мог оценить, какое облегчение внес своим приходом. Сомс что-то проговорил насчет французов, встал и отошел к окну, Уинифрид последовала за ним, и они заговорили, понизив голос.
– Как поживает Флер? – спросила миссис Вэл Майкла, когда присел на диван рядом.
– Спасибо, отлично.
– Вы любите свой дом?
– О, страшно! Отчего вы не заглянете к нам?
– Не знаю, как Флер…
– А почему?
– Ну-у… так.
– Она ужасно любит гостей!
Миссис Вэл посмотрела на него с большим любопытством, чем он, казалось бы, заслуживал, как будто пытаясь что-то прочесть на его лице.
И он добавил:
– Ведь вы, кажется, в двойном родстве – и по крови и по браку, – не так ли?
– Да.
– Так в чем же дело?
– О, ничего! Я обязательно приду. Только… ведь у нее так много друзей!
«Она мне нравится», – подумал Майкл.
– Собственно говоря, – сказал он, – я зашел сюда, думая, что увижу Флер. Я бы хотел, чтобы она видалась с вами. В этой свистопляске ей, наверно, приятно будет встретить такого спокойного человека.
– Спасибо.
– Вы никогда не жили в Лондоне?
– Нет, с тех пор как мне исполнилось шесть лет.
– Я хотел бы, чтобы Флер отдохнула. Жаль, что ей некуда дезерт… дезертировать. – Он слегка запнулся на этом слове: случайное совпадение звуков – и все же!.. Чуть смутившись, он посмотрел на бабочек под стеклом. – Я только что говорил с маленьким разносчиком, чье SOS – центральная Австралия. А как по-вашему, есть у нас души, которые надо спасать?
– Когда-то я так думала, но теперь я в этом не уверена… Меня недавно поразила одна вещь.
– А что именно?
– Видите ли, я заметила, что только очень непропорционально сложенный человек или такой, у которого нос свернут набок, или глаза слишком вылезают на лоб, или даже слишком блестят, – только такие люди всегда верят в существование души, а кто вполне пропорционален и не обладает какими-нибудь физическими особенностями, совершенно не интересуется этим вопросом.
Уши Майкла зашевелились.
– Замечательно! – сказал он. – Это мысль! Флер изумительно пропорциональна и ничуть не интересуется вопросами души, а я – нет, и вечно интересуюсь. Наверно, у людей в Ковент-Гардене масса души. Так, по-вашему, «душа» – это результат каких-то неполадок в организме, вроде какого-то особого ощущения, что не все в порядке?
– Да, вроде этого; во всяком случае, то, что называется психической силой, по-моему, происходит отсюда.
– Скажите, а вам спокойно живется? По вашей теории, мы сейчас живем в ужасно «душевное» время. Надо бы мне проверить ее на моей семье. А ваша семья как?
– Форсайты? О, они все слишком уравновешенные.
– Пожалуй. У них как будто нет никаких физических недостатков. Французы тоже удивительно складный народ. Да, это мысль, но, конечно, большинство людей объяснят это по-другому. Скажут, что душа нарушает пропорцию – заставляет глаза чересчур блестеть или нос чересчур торчать. А там, где душа мелка, она и не пытается повлиять на тело. Я об этом подумаю. Спасибо за идею. Ну, до свидания, приходите к нам непременно! Я, пожалуй, не стану беспокоить тех, у окна. Не откажите передать им, что я смылся. И, пожав тоненькую руку в перчатке, ответив улыбкой на улыбку, Майкл выскользнул из комнаты, думая: «Черт с ней, с душой, но где же ее тело?»
IV
Тело Флер
А тело Флер в этот момент действительно было в довольно затруднительном положении, угрожавшем нарушить тот компромисс, на который она шла: оно находилось почти в объятиях Уилфрида. Во всяком случае, он был так близко, что ей пришлось сказать:
– Нет-нет, Уилфрид, вы обещали хорошо себя вести.
Умение Флер скользить по тончайшему льду, очевидно, было настолько велико, что слова «хорошо себя вести» все еще что-то значили. Одиннадцать недель Уилфрид не мог добиться своего, и даже сейчас, после двухнедельной разлуки, руки Флер настойчиво упирались ему в грудь, и слова «вы обещали» удерживали его. Он резко отпустил ее и сел поодаль. Он не сказал: «Так дальше продолжаться не может», – потому что слишком уж нелепо было повторять эти слова. Она и сама знала, что дальше так не может идти. И все-таки все шло по-прежнему. Вот в чем был весь ужас! Ведь он, как жалкий дурак, изо дня в день говорил ей и себе: «Сейчас – или никогда», – а выходило ни то ни другое. Его удерживала только подсознательная мысль, что, пока не случится то, чего он добивается, Флер сама не будет знать, чего ей надо. Его собственное чувство было так сильно, что он почти ненавидел ее за нерешительность. И он был не прав. Дело было совсем не в этом. То богатство ощущений, та напряженность, какую чувство Уилфрида вносило в жизнь Флер, были нужны ей, но она боялась опасностей и не хотела ничего терять. Это так просто. Его дикая страсть пугала ее. Ведь не по ее желанию, не по ее вине родилась эта страсть. И все же так приятно и так естественно, когда тебя любят. И кроме того, у нее было смутное чувство, что «несовременно» отказываться от любви, особенно если одну любовь жизнь уже отняла.
Высвободившись из объятий Уилфрида, она привела себя в порядок и сказала:
– Поговорим о чем-нибудь серьезном: что вы писали за последнее время?
– Вот это.
Флер прочла, покраснела и закусила губу.
– Как горько это звучит!
– И какая это правда. Скажите, он вас когда-нибудь спрашивает, видаетесь ли вы со мной?
– Никогда.
– Почему?
– Не знаю.
– А что бы вы ответили, если бы он спросил?
Флер пожала плечами.
Дезерт проговорил очень спокойно:
– Да, вот вы всегда так. Так дальше невозможно, Флер.
Он стоял у окна. Она положила листки на стол и направилась к нему. Бедный Уилфрид! Теперь, когда он притих, ей стало жаль его.
Он внезапно обернулся:
– Стойте! Не подходите! Он стоит внизу, на улице.
Флер ахнула и отступила.
– Майкл? Но как… как он мог узнать?
Уилфрид зло на нее посмотрел.
– Неужели вы так мало его знаете? Неужели вы думаете, что он мог бы прийти сюда, если б знал, что вы здесь?
Флер съежилась.
– Так зачем же он здесь?
– Наверно, хочет повидаться со мной. У него очень нерешительный вид. Да вы не пугайтесь, его не впустят.
Флер почувствовала, что у нее подкашиваются ноги, и села. Лед, по которому она скользила, показался ей до жути тонким, вода под ним – до жути холодной.
– Он вас заметил? – спросила она.
– Нет.
У него мелькнула мысль: «Будь я негодяем, я мог бы добиться от нее чего угодно – стоило бы мне сделать шаг и протянуть руку. Жаль, что я не негодяй – во всяком случае, не настолько. Жизнь была бы много проще».
– Где он сейчас? – спросила Флер.
– Уходит.
Она облегченно вздохнула.
– Как все это странно, Уилфрид, правда?
– Уж не думаете ли вы, что у него спокойно на душе?
Флер закусила губу. Он издевается над ней – только потому, что она не любит, не может любить никого из них. Как несправедливо! Ведь она может любить по-настоящему, она любила раньше. А Уилфрид и Майкл – да пусть они оба убираются к черту!
– Лучше бы я никогда сюда не приходила, – сказала она внезапно, – и больше я никогда не приду!
Он подошел к двери и распахнул ее.
– Вы правы!
Флер остановилась в дверях – неподвижно, спрятав подбородок в мех воротника. Ее ясный взгляд был устремлен прямо в лицо Уилфриду, губы упрямо сжаты.
– Вы думаете, что я бессердечное животное, – медленно проговорила она. – Вы правы, я такая – по крайней мере сейчас. Прощайте.
Он не взял ее руки, не сказал ни слова, только низко поклонился. Его глаза стали совсем трагическими. Дрожа от обиды, Флер вышла. Спускаясь, она услышала, как хлопнула дверь. Внизу она остановилась в нерешительности: а вдруг Майкл вернулся? Почти напротив была галерея, где она впервые встретила Майкла – и Джона! Забежать бы туда! Если Майкл все еще бродит где-нибудь по переулку, она с чистой совестью сможет ему сказать, что была в галерее. Она выглянула: никого! и быстро проскользнула в дверь напротив. Сейчас закроют – через минуту, ровно в четыре часа. Она заплатила шиллинг и вошла. Надо взглянуть на всякий случай. Она окинула взглядом выставку: один художник – Клод Брэйнз. Она заплатила еще шиллинг и на ходу прочла: «№ 7. Женщина испугалась». Все сразу стало понятно, и, облегченно вздохнув, она пробежала по комнатам, вышла и взяла такси. «Попасть бы домой раньше Майкла!» Она чувствовала какое-то облегчение, почти радость. Хватит скользить по тонкому льду. Пусть Уилфрид уезжает. Бедный Уилфрид! Да, но зачем он над ней издевался? Что он знает о ней? Никто не понимает ее по-настоящему. Она одна на свете. Она открыла дверь своим ключом. Майкла нет. В гостиной, сев у камина, она открыла последний роман Уолтера Нэйзинга. Она перечла страницу три раза. И с каждым разом смысл не становился яснее – наоборот: Нэйзинг был из тех писателей, которых надо читать залпом, чтобы первое впечатление вихря не сменилось впечатлением пустословия. Но между ней и строками книги были глаза Уилфрида. Жалость! Вот ее никто не жалеет – чего же ей всех жалеть? А кроме того, жалость – «размазня», как выражалась Эмебел. Тут нужны стальные нервы. Но глаза Уилфрида! Что ж, больше она их не увидит. Чудесные глаза! Особенно когда они улыбались или – так часто! – смотрели на нее с тоской, как вот сейчас, с этой фразы из книги: «Настойчиво, с восхитительным эгоизмом он напряженно, страстно желал ее близости, а она, такая розовая и уютная, в алой раковине своей сложной и капризной жизненной установки…» Бедный Уилфрид! Жалость, конечно, «размазня», но ведь есть еще гордость. Хочется ли ей, чтобы он уехал с мыслью, что она просто поиграла с ним из тщеславия, как делают американки в романах Уолтера Нэйзинга? Так ли это? Разве не более современно, не более драматично было бы хоть раз действительно «дойти до конца»? Ведь тогда им обоим было бы о чем вспомнить: ему – там, на Востоке, о котором он вечно твердит, а ей – здесь, на Западе. На миг эта мысль как будто нашла отклик в теле Флер, которое, по мнению Майкла, было слишком пропорционально, чтобы иметь душу. Но, как всякое минутное наваждение, этот отклик сразу исчез. Прежде всего – было бы это ей приятно? Вряд ли, подумала она. Хватит одного мужчины без любви. Кроме того, угрожала опасность подчиниться власти Уилфрида. Он джентльмен, но слишком захвачен страстью: отведав напитка, разве согласится отставить чашу? Но главное – в последнее время появились некоторые сомнения физического порядка, нуждавшиеся в проверке и заставлявшие ее относиться к себе как-то серьезнее. Она встала и провела руками по всему телу с отчетливо неприятным ощущением от мысли, что то же могли бы сделать руки Уилфрида. Нет! Сохранить его дружбу, его обожание – но только не этой ценой. Вдруг он представился ей бомбой, брошенной на ее медный пол, и она мысленно схватила его и вышвырнула в окно, на площадь. Бедный Уилфрид! Нет, жалость – «размазня». Но ведь и себя было жалко за то, что теряла его и теряла возможность стать идеалом современной женщины, о котором как-то вечером ей говорила Марджори Феррар, «гордость гедонистов», чьи золотисто-рыжие волосы вызывали столько восхищения. «А я, моя дорогая, стремлюсь к тому, чтобы стать безупречной женой одного мужчины, безупречной любовницей другого и безупречной матерью третьего – одновременно. Это вполне возможно – во Франции так бывает».
Но разве это действительно возможно, даже если всякая жалость – чепуха? Как быть безупречной по отношению к Майклу, когда малейшая оплошность может выдать ее безупречное отношение к Уилфриду; как быть безупречной с Уилфридом, если ее отношение к Майклу всегда будет для того ножом в сердце? И если… если ее сомнения станут реальностью, как быть безупречной матерью этой реальности, если она будет мучить двоих или лгать им как последняя… «Нет, все это совсем не так просто, – подумала Флер. – Вот если бы я была совсем француженкой…»
Дверь отворилась – она даже вздрогнула. В комнату вошел тот, благодаря которому она была «не совсем» француженкой. У него был очень хмурый вид – как будто он слишком много думал последнее время. Он поцеловал ее и угрюмо сел к камину.
– Ты останешься ночевать, папа?
– Если можно, – проворчал Сомс, – у меня дела.
– Неприятности, милый?
Сомс резко обернулся к ней:
– Неприятности? Почему ты решила, что у меня неприятности?
– Просто показалось, что у тебя вид такой.
Сомс буркнул:
– Этот Рур! Я тебе принес картину. Китайская!
– Неужели! Чудесно!
– Ничего чудесного. Просто обезьяна ест апельсин.
– Но это замечательно! Где она? В холле?
Сомс кивнул.
Развернув картину, Флер внесла ее в комнату и, прислонив к зеленому дивану, отошла и стала рассматривать. Она сразу оценила большую белую обезьяну с беспокойными карими глазами, как будто внезапно потерявшую всякий интерес к апельсину, который она сжимала лапой, серый фон, разбросанную кругом кожуру – яркие пятна среди мрачных тонов.
– Но, папа, ведь это просто шедевр. Я уверена, что это какая-то очень знаменитая школа.
– Не знаю, – сказал Сомс. – Надо будет посмотреть китайцев.
– Но зачем ты мне ее даришь? Она, наверно, стоит уйму денег. Тебе бы нужно взять ее в свою коллекцию.
– Они даже цены ей не знали, – сказал Сомс, и слабая улыбка осветила его лицо. – Я за нее заплатил три сотни. Тут она будет в большей сохранности.
– Конечно, она будет тут в сохранности. Только почему – в большей?
Сомс обернулся к картине:
– Не знаю, может случиться всякое из-за всего этого.
– Из-за чего, милый?
– Старый Монт сегодня не придет?
– Нет, он еще в Липпинг-холле.
– А впрочем, и не стоит – он не поможет.
Флер сжала его руку.
– Расскажи, в чем дело?
У Сомса даже дрогнуло сердце. Только подумать – ей интересно, что его беспокоит! Но чувство приличия и нежелание выдать свое беспокойство удержали его от ответа.
– Ты все равно не поймешь, – сказал он. – Где ты ее повесишь?
– Вероятно, вон там. Но надо подождать Майкла.
– Я только что видел его у твоей тетки, – проворчал Сомс. – Это он так ходит на службу?
«Может быть, он просто возвращался в издательство, – подумала Флер. – Ведь Корк-стрит более или менее по пути. Может быть, он проходил мимо, вспомнил об Уилфриде, захотел его повидать насчет книг».
– А вот и Тинг. Здравствуй, малыш!
Китайский песик появился, словно подосланный судьбой, и, увидев Сомса, вдруг сел против него, задрав нос и блестя глазами. «Выражение вашего лица мне нравится, – как будто говорил он, – мы принадлежим к прошлому и могли бы петь вместе гимны, старина!»
– Смешное существо, – сказал Сомс, – он всегда узнает меня!
Флер подняла собаку.
– Посмотри новую обезьянку, дружок.
– Только не давай ему лизать ее!
Флер крепко держала Тинг-а-Линга за зеленый ошейник, а он перед необъяснимым куском шелка, пахнущим прошлым, подымал голову все выше и выше, как будто помогая ноздрям, и его маленький язычок высунулся, словно пробуя запах родины.
– Хорошая обезьянка, правда, дружочек?
«Нет, – совершенно явственно проворчал Тинг-а-Линг. – Пустите меня на пол».
На полу он отыскал местечко, где между двумя коврами виднелась полоска меди, и тихонько стал ее лизать.
– Мистер Обри Грин, мэм!
– Гм! – сказал Сомс.
Художник вошел, скользя и сияя. Его блестящие волосы словно струились, его зеленые глаза ускользали куда-то.
– Ага, – сказал он, показывая на пол, – вот за кем я пришел!
Флер удивленно следила за его рукой.
– Тинг! – прикрикнула она строго. – Не смей! Вечно он лижет пол, Обри!
– Но до чего он настоящий китайский! Китайцы умеют делать все, чего не умеем мы!
– Папа, это Обри Грин. Отец только что принес мне эту картину, Обри. Чудо, не правда ли?
Художник молча остановился перед картиной. Его глаза перестали скользить, волосы перестали струиться.
– Фью! – протянул он.
Сомс встал. Он ожидал насмешки, но в тоне художника он уловил почтительную нотку, почти изумление.
– Боже! Ну и глаза! – сказал Обри Грин. – Где вы ее отыскали, сэр?
– Она принадлежала моему двоюродному брату, любителю скачек. Это его единственная картина.
– Делает ему честь. У него был неплохой вкус.
Сомс удивился: мысль, что у Джорджа был вкус, показалась ему невероятной.
– Нет, – сказал он внезапно, – ему просто нравилось, что от этих глаз человеку становится не по себе.
– Это одно и то же. Я никогда не видел более потрясающей сатиры на человеческую жизнь.
– Не понимаю, – сухо сказал Сомс.
– Да ведь это превосходная аллегория, сэр. Съедать плоды жизни, разбрасывать кожуру и попасться на этом. В этих глазах воплощенная трагедия человеческой души. Вы только посмотрите на них! Ей кажется, что в этом апельсине что-то скрыто, и она тоскует и сердится, потому что не может ничего найти. Ведь эту картину следовало бы повесить в Британском музее и назвать «Цивилизация как она есть».
– Нет, – сказала Флер, – ее повесят здесь и назовут «Белая обезьяна».
– Это то же самое.
– Цинизм ни к чему не приводит, – отрывисто сказал Сомс. – Вот если бы вы сказали: «Наш век как он есть».
– Согласен, сэр, но почему такая узость? Ведь не думаете же вы всерьез, что наш век хуже всякого другого?
– Не думаю? – переспросил Сомс. – Я считаю, что мир достиг высшей точки в восьмидесятых годах и больше никогда ее не достигнет.
Художник задумался.
– Это страшно интересно. Меня не было на свете, а вы, сэр, были примерно в моем возрасте. Вы тогда верили в Бога и ездили в дилижансах.
Дилижансы! Это слово напомнило Сомсу один эпизод, который показался ему очень подходящим к случаю.
– Да, – сказал он, – и я могу привести вам пример, какого вам в ваше время не найти. Когда я совсем молодым человеком был в Швейцарии с родными, мои две сестры купили вишен. Когда они съели штук шесть, то вдруг увидели, что в каждой ягоде сидит маленький червячок. Там был один англичанин-альпинист. Он увидел, как они были расстроены, и съел все остальные вишни – с косточками, с червями, целиком, – просто чтобы успокоить их. Вот какие в те времена были люди!
– Ой, папа!
– Ого! Наверно, он был в них влюблен.
– Нет, – сказал Сомс, – не особенно. Его фамилия была Паули, и он носил бакенбарды.
– Кстати, о Боге и дилижансах: я вчера видел экипаж, – вспомнил Обри Грин.
«Было бы более кстати, если бы ты видел Бога», – подумал Сомс, но не сказал ничего вслух и даже удивился этой мысли – он-то сам никогда не видел таких вещей.
– Может быть, вам неизвестно, сэр, что сейчас гораздо больше верующих, чем до войны. Люди открыли, что у них есть не только тело.
– Ах, Обри, вспомнила! – вдруг сказала Флер. – Не знаете ли вы каких-нибудь медиумов? Нельзя ли мне залучить кого-нибудь из них к себе? На таком полу, как у нас, да еще если Майкла выставить за дверь, можно наверняка сказать, что никакого обмана не будет. Бывают ли эти чернокнижники в свете? Говорят, они необычайно увлекательны.
– Спиритизм! – буркнул Сомс. – Угу-мм! – Он не мог бы выразить свою мысль яснее, говори хоть полчаса!
Глаза Обри Грина скользнули по Тинг-а-Лингу.
– Попробую вам это устроить, если вы мне дадите вашего китайчонка на часок завтра днем. Я приведу его назад на цепочке и накормлю самыми вкусными вещами.
– А зачем он вам?
– Майкл прислал мне сегодня замечательную маленькую натурщицу, но, понимаете, она не умеет улыбаться!
– Майкл?
– Да. Совершенно новый тип, и я кое-что задумал. Когда она улыбается, будто луч солнца скользит по итальянской долине, но когда ее просишь улыбнуться, она не может. Я и подумал – не рассмешит ли ее ваш китайчонок?
– А мне можно прийти взглянуть? – спросила Флер.
– Да, приведите его завтра сами, но если я ее смогу уговорить, она будет позировать для нагой натуры.
– О-о! А вы мне устроите спиритический сеанс, если я вам одолжу Тинга?
– Устрою.
– Угм-мм, – снова проворчал Сомс.
Сеансы, итальянское солнце, нагая натура! Нет, пора ему снова заняться Элдерсоном, посмотреть, чем можно помочь, а эти пусть играют на скрипке, пока Рим горит!
– До свидания, мистер Грин, мне некогда, – сказал он вслух.
– Чувствую, сэр, – сказал Обри Грин.
«Чувствую!» – мысленно передразнил его Сомс, уходя.
Обри Грин тоже ушел через несколько минут, встретив в холле какую-то даму, просившую доложить о себе.
А Флер, оставшись наедине со своим телом, снова провела по нему руками сверху вниз. «Нагая натура» напомнила ей об опасности слишком драматических переживаний.
