Джеймс Клавелл
Гайдзин
– Нет, это не было неожиданностью, ты права.
– Это так печально, но… тайпан Благородного Дома, даже при таких обстоятельствах позвольте мне первой поздравить вас. – Она присела перед ним в реверансе так же изящно, как присела бы перед королем, потом вернулась в кресло, довольная собой. Он как-то странно смотрел на нее. – Что?
– Просто ты заставляешь меня испытывать такую гордость, мне так чудесно с тобой. Ты выйдешь за меня замуж?
Ее сердце остановилось на мгновение, лицо вспыхнуло. Но разум приказал ей быть осмотрительной, не спешить с ответом, и она задумалась, быть ли ей серьезной, в тон его настроению, или дать волю тому безбрежному ликованию, которое захлестнуло ее после этого вопроса и своей победы, и заставить его улыбнуться.
– Ла-ла! – воскликнула она с широкой улыбкой, лукаво посматривая на него и обмахиваясь носовым платком, как веером. – Да, я выйду за вас замуж, мсье Струан… – Короткая пауза, и дальше скороговоркой: – Но лишь при условии, что вы быстро поправитесь, будете подчиняться мне беспрекословно, поклянетесь лелеять меня сверх всякой меры, любить до самозабвения, выстроите нам замок на Пике в Гонконге и дворец на Елисейских Полях, приспособите целый клипер под наше брачное ложе, с детской, выложенной золотом, и подыщете нам загородное поместье в миллион гектаров!
– Не смейся, Анжелика, послушай, я говорю серьезно!
«О, но и я говорю серьезно», – подумала она, в восторге оттого, что он улыбнулся. Нежный поцелуй, но на этот раз в губы, полный обещания.
– Вот вам, мсье, а теперь перестаньте дразнить беззащитную юную леди.
– Я не дразню тебя, клянусь в этом перед Богом! Ты-выйдешь-за-меня-замуж? – Сильные слова, но он был еще слишком слаб, чтобы сесть прямо или дотянуться до нее и привлечь к себе. – Пожалуйста.
Ее глаза все еще смеялись.
– Возможно. Когда вы поправитесь, и лишь при условии, что вы будете подчиняться мне беспрекословно, поклянетесь леле…
– «Беспрекословно», если это то слово, которое тебе нужно.
– Ах да, пардон. Беспрекословно… и так далее и так далее. – Снова чарующая улыбка. – Может быть, да, мсье Струан, но сначала мы должны узнать друг друга, потом мы должны договориться о помолвке, а потом, Monsieur le tai-pan de la Noble Maison[13], кто знает?
Радость охватила его, вытеснив все остальное.
– Так это «да»?
Ее глаза смотрели на него, заставляя его ждать. Со всей нежностью, на какую она была способна, она произнесла:
– Я всерьез подумаю над этим, но сначала вы должны обещать мне быстро поправиться.
– Клянусь, я поправлюсь.
Она снова вытерла глаза.
– А теперь, Малкольм, пожалуйста, прочти письмо своей матушки, а я пока посижу рядом.
Его сердце билось сильно и уверенно, подъем, который он испытывал, прогнал на время боль. Но вот пальцы слушались его хуже, и ему никак не удавалось сломать печать.
– Возьми, ангел мой, прочитай мне его, прошу тебя.
Она тут же сломала печать и пробежала глазами единственную страницу, исписанную единственным в своем роде почерком.
– «Мой возлюбленный сын, – прочитала она вслух. – С глубокой скорбью я должна сообщить тебе, что твой отец умер и теперь все наше будущее зависит от тебя. Он скончался во сне, несчастная душа, похороны состоятся через три дня, мертвые должны заботиться о мертвых, а мы, живые, должны продолжать нести свой крест, пока живем. Завещание твоего отца утверждает тебя как наследника и тайпана, но, дабы иметь законную силу, передача власти должна быть осуществлена на особой церемонии в присутствии моем и компрадора Чэня, как то предписывает завещание твоего любимого деда. Устрой наши японские дела, как мы договорились, и возвращайся сразу же, как только сможешь. Твоя преданная мать».
Слезы опять наполнили ее глаза: она вдруг вообразила себя матерью, которая пишет своему сыну.
– Это все? Никакого постскриптума?
– Нет, chéri, больше ничего, просто «твоя преданная мать». С каким мужеством она держится. Как бы я хотела быть такой же сильной.
Забыв обо всем, кроме того, чем чреваты эти известия, она протянула ему письмо, подошла к окну, выходившему на гавань, и, вытирая слезы, открыла его. Воздух был прохладен и свеж, он унес с собой все неприятные запахи. Что ей делать теперь? Помочь ему побыстрее вернуться в Гонконг, подальше от этого мерзкого места. «Подожди… одобрит ли его мать наш брак? Я не уверена. Одобрила бы я, будь я на ее месте? Я знаю, что не понравилась ей в те несколько раз, что мы встречались в Гонконге. Она была так высокомерна и недоступна, хотя Малкольм сказал мне, что так она держится со всеми, кроме домашних. „Потерпи, пока ты узнаешь ее получше, Анжелика, она такая замечательная и сильная…“»
Дверь позади нее открылась, и в комнату без стука вошла А Ток, держа на ладони маленький поднос с чаем.
– Neh hoh mah, масса, – поздоровалась она с широкой улыбкой, показывая два золотых зуба, которыми очень гордилась. – Масса спит халосый, хейа?
– Прекрати эту ерунду с коверканьем слов, говори нормально, – свободно ответил Малкольм на кантонском наречии.
– Ай-и-йа!
А Ток была личной амой Струана, которая присматривала за ним с самого рождения, и не признавала ничьего авторитета. Она едва удостоила Анжелику взглядом, сосредоточившись целиком на Струане. Высокая и крепкая в свои пятьдесят шесть лет, она была одета в традиционную длинную белую рубашку и черные штаны, длинная косичка лежала на спине, символизируя, что она избрала работу амы в качестве своей профессии и потому поклялась до конца дней соблюдать непорочность и никогда не иметь собственных детей, дабы не делить меж ними свою преданность. Двое слуг-кантонцев вошли следом за ней с горячими полотенцами и водой для Струана. Громким голосом она приказала им закрыть дверь.
– Масса мыца, хейа? – произнесла она, со значением глядя на Анжелику.
– Я вернусь попозже, chéri, – сказала девушка.
Струан не ответил ей, просто кивнул и улыбнулся, потом опять перевел взгляд на письмо, погруженный в свои мысли. Она оставила дверь приоткрытой. А Ток неодобрительно фыркнула, твердой рукой захлопнула ее, приказала обоим слугам, обтиравшим Малкольма в постели, поторапливаться и протянула ему чай.
– Спасибо, мать, – ответил он на кантонском, согласно обычаю называя этим почтительным именем того особого человека, который заботился о нем, носил на руках и оберегал его, когда он был еще совсем беззащитным.
– Плохие новости, сын мой, – заметила А Ток.
Известие о кончине тайпана уже облетело всю китайскую общину.
– Плохие новости. – Он сделал глоток чая. Вкус напитка был превосходен.
– После того как тебя помоют, ты почувствуешь себя лучше и мы сможем поговорить. Твой досточтимый отец давно опоздал на назначенное ему свидание с богами. Теперь он там, с ними, а ты – тайпан, так что плохое перешло в хорошее. Попозже я принесу тебе сверхособый чай, который я купила для тебя. Он вылечит все твои болезни.
Закончив, они подали ему свежую накрахмаленную ночную рубашку.
– Спасибо, – поблагодарил их Струан, чувствуя себя значительно посвежевшим.
Слуги вежливо поклонились и вышли.
– А Ток, запри ее дверь, тихо.
Она подчинилась. Ее острый слух уловил шелест юбок в соседней комнате, и она решила про себя быть впредь еще бдительнее. Любопытная чужеземная шлюха-дьяволица с кожей цвета жабьего брюха, чьи Нефритовые Врата с такой жадностью нацелились на господина, что цивилизованному человеку почти слышно, как они истекают соком…
– Зажги мне, пожалуйста, свечу.
– А? У тебя что, глаза болят, сын мой?
– Нет, глаза здесь ни при чем. Спички ты найдешь в бюро.
Спички, новейшее шведское изобретение, обычно держались под замком, ибо пользовались большим спросом, легко находили покупателя и потому имели склонность пропадать. Мелкое воровство в Азии имело характер повального увлечения. А Ток опасливо зажгла одну спичку, не понимая, почему они не вспыхивают, пока ими не чиркнешь сбоку по их особой коробке. Струан как-то раз объяснил ей почему, но она лишь пробормотала что-то о новых колдовских штуках этих дьяволов-варваров.
– Куда лучше поставить свечу, сын мой?
Он показал на прикроватный столик, где легко мог дотянуться до нее рукой:
– Вот сюда. А теперь оставь меня ненадолго.
– Но, ай-йа, нам необходимо поговорить, нужно столько всего продумать, рассчитать наперед.
– Знаю. Просто побудь снаружи у двери и не пускай никого, пока я не позову.
Ворча, она вышла. Долгие разговоры и лавина дурных вестей совсем лишили его сил. Однако он поднял свечу и, морщась от боли, установил ее на краю кровати. Потом откинулся на подушку и замер так на несколько мгновений.
Четыре года назад, в день его шестнадцатилетия, мать отвела его на Пик, чтобы поговорить с ним наедине:
– Теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы узнать некоторые секреты Благородного Дома. Секреты будут всегда. Часть из них мы с отцом будем держать в тайне от тебя до тех пор, пока ты не станешь тайпаном. Есть секреты, в которые я не посвящаю твоего отца, есть такие, которые я храню от тебя. Некоторыми я теперь буду делиться с тобой, но не с ним и не с твоими братьями или сестрами. Ни при каких обстоятельствах ни один человек не должен узнать эти секреты. Ни один. Ты обещаешь мне это перед Богом?
– Да, мама, я клянусь в этом!
– Первое: возможно, наступит день, когда нам понадобится передать друг другу личную или опасную информацию в частном письме – никогда не забывай: все, что написано, могут прочесть чужие глаза. Отныне всякий раз, когда буду писать тебе, я стану неизменно добавлять: «P.S. Я люблю тебя». Ты станешь делать то же самое. Всегда, не пропуская ни раза. Но если в конце письма не будет стоять P.S., значит такое письмо содержит важную и тайную информацию, от меня тебе или от тебя ко мне только. Смотри!
Она зажгла сразу несколько спичек, прикрыв их от ветра заранее приготовленным листом бумаги, потом подержала их под этим листом, следя за тем, чтобы бумага не загорелась, а лишь пожелтела от жара. Она осторожно проводила пламенем под невидимыми строчками, и – о чудо! – на листе проступило скрытое послание: «Поздравляю с днем рождения. Под твоей подушкой лежит вексель на предъявителя на десять тысяч фунтов. Храни его в тайне ото всех, распорядись им мудро».
– О мама, он там лежит? Правда лежит вексель, на десять тысяч?
– Да.
– Ай-йа! Но как это у тебя получается? Эта тайнопись?
– Ты берешь чистое перо или ручку, аккуратно пишешь свое послание той жидкостью, которую я тебе дам, или молоком, и даешь написанному просохнуть. Если бумагу нагреть, как это сделала я, буквы появляются вновь. – Она чиркнула другой спичкой и с серьезным лицом подожгла лист с краю. Они в молчании смотрели, как он догорает на камнях. Она раздавила пепел своей крошечной ножкой в высоком ботинке. – Когда станешь тайпаном, не доверяй никому, – непонятно почему вдруг добавила она, – даже мне.
Теперь Струан подержал ее печальное письмо над пламенем свечи. Слова проступили на бумаге, он узнал ее почерк.
С сожалением сообщаю тебе, что твой отец умер, сквернословя и буйствуя, совершенно отупев от виски. Должно быть, он подкупил слугу, и тот украдкой притащил ему бутылку. Расскажу еще больше при личной встрече. Хвала Создателю, его мучения закончились, но это все вина Броков, моего проклятого отца и моего брата Моргана, которые не давали нам покоя и были причиной этих его приступов, – последний удар случился с ним сразу после твоего отъезда, когда мы узнали – слишком поздно – подробности их тайного гавайского заговора против нас. Джейми передаст тебе кое-какие детали.
На мгновение он прекратил читать, чувствуя, как его мутит от ярости. Скоро, скоро все счеты будут сведены, пообещал он себе и продолжил чтение:
Остерегайся нашего друга Дмитрия Сыбородина. Нам стало известно, что он тайный агент этого революционера, президента Линкольна, а вовсе не южан, как он притворяется. Остерегайся Анжелики Ришо…
Его сердце вдруг шевельнулось от испуга.
Наши агенты в Париже пишут, что ее дядя Мишель Ришо был объявлен банкротом вскоре после ее отъезда и сейчас находится в долговой яме. Еще факты: ее отец якшается с сомнительными личностями, имеет очень значительные игорные долги и тайно хвастает своим ближайшим друзьям, что скоро станет представлять наши интересы во Франции – получила твое письмо от 4-го числа, где ты рекомендуешь его кандидатуру, полагаю, по ее наущению, – этого не будет, он несостоятелен. Вот тебе еще один из его «секретов»: не пройдет и года, как ты станешь его зятем. Все это, разумеется, полнейшая нелепость. Ты еще слишком молод, чтобы жениться, и я не могла бы даже вообразить себе более неудачного выбора. Поодиночке или вместе, но они раскидывают тебе сети, сын мой. Будь осмотрителен и берегись женского коварства.
Впервые в жизни он был в ярости на свою мать. Дрожащей рукой он сунул письмо в огонь, подождал, пока оно сгорит, потом одним ударом превратил в пыль обуглившийся лист, сбил пламя со свечи, отчего она, кувыркаясь, полетела на пол, и откинулся на спину, борясь с тошнотой. Сердце бешено колотилось в груди, разум не переставая кричал: «Как она смеет следить за Анжеликой и ее родными, не спросив меня! Как она смеет так ошибаться! Какие бы грехи они ни совершили, Анжелика в них не виновата. Уж кто-кто, а мать должна бы знать, что детей нельзя винить в грехах их отцов! Разве мой любимый дед не был еще хуже их, разве не был он убийцей, разве многим отличался от пирата, как и ее отец до сих пор? Какое низкое лицемерие! Не ее ума дело, на ком я собираюсь жениться. Это моя жизнь, и если я решил жениться на Анжелике в следующем году, так оно и будет. Мать ничего не знает о ней – а когда она узнает всю правду, она полюбит ее так же, как люблю ее я, – иначе… Клянусь Богом, она…»
– О господи! – охнул он, когда боль начала рвать его на части.
Глава 12
Макфей поднял глаза от писем, документов и журналов, груды которых заваливали его рабочий стол.
– Как он? – встревоженно спросил Джейми, когда в кабинет вошел доктор Бебкотт.
Бебкотт прикрыл за собой дверь. Кабинет был просторным, окна его выходили на Хай-стрит и на залив.
– Это была какая-то желудочная колика, Джейми. Боюсь, этого следовало ожидать. Бедняга. Я перевязал ему рану: он порвал несколько швов. И дал ему лауданум. – Бебкотт потер глаза, веки у него покраснели от усталости. Его фрак из толстого сукна протерся на рукавах и был во многих местах покрыт пятнами от химических реактивов и засохшей крови. – Сейчас я для него, пожалуй, больше ничего не могу сделать. Каковы последние новости с флота?
– Статус-кво: корабли в боевом построении, все команды стоят по местам, миссия по-прежнему окружена, бакуфу скоро должны появиться.
– А что произойдет, если они не появятся?
Макфей пожал плечами:
– Я получил распоряжение как можно скорее доставить Малкольма в Гонконг – это крайне важно для него. Я могу поместить его на пакетбо…
– Я категорически запрещаю это! – отрезал Бебкотт; его голос прозвучал более раздраженно, чем ему хотелось. – Это было бы глупо и очень опасно. Очень опасно. Если они попадут в шторм, что более чем вероятно в это время года… в общем, сильная и продолжительная рвота разорвет все швы – это убьет его. Нет!
– Тогда скажите мне, когда это будет безопасно.
Доктор выглянул в окно. Вдалеке за мысом море сплошь покрывали белые барашки волн, в заливе оно было спокойнее. Небо затянули тучи. Он взвесил свою беспомощность против своих знаний.
– Как минимум через неделю, возможно, через месяц. Бог знает, Джейми, я – нет.
– Если бы вы отправились с тем же пакетботом, это помогло бы?
– Ради бога, да нет же! Вы что, не расслышали, что я сказал? Нет. Нет! Ему нельзя двигаться. Девять дней на корабле прикончат его.
Лицо Макфея застыло.
– Какие шансы у Малкольма поправиться? Говорите как есть. Очень важно, чтобы я знал.
– По-прежнему хорошие. Температура у него более-менее нормальная, и нет никаких признаков нагноения. – Бебкотт снова потер глаза и зевнул. – Извините, я вовсе не хотел орать на вас. Я с полуночи на ногах, латал матроса и солдата, подравшихся в Пьяном Городе, а на рассвете был срочный вызов в Ёсивару, пришлось зашивать молодую женщину, которая попробовала с помощью ножа перейти в лучший мир. – Он вздохнул. – Ему бы очень помогло, если бы вы как можно меньше волновали его. Я бы сказал, что сегодняшний приступ, вероятнее всего, вызван именно плохими известиями.
Новость о кончине Кулума Струана и, следовательно, новом статусе Малкольма как тайпана – известие огромной и срочной важности для всех их конкурентов – мигом облетела Поселение, и последствия ее живо обсуждались. В фактории Брока Норберт Грейфорт прервал заседание, чтобы откупорить первую бутылку шампанского из ящика, который он уже много недель держал охлажденным специально для этого случая.
Тосты в этот момент провозглашались по всей Иокогаме, в правлениях компаний по всему Дальнему Востоку и вообще везде, где велась торговля с Азией, ибо редко выпадал такой повод, как смерть тайпана Благородного Дома и приход ему на смену нового. Среди тостов были торжественные, были мстительно-злорадные, одни поднимались за преемника, другие посвящали кости всего рода Струанов дьяволу, третьи содержали искренние молитвы о ниспослании им успеха и процветания, но все произносившие их думали об одном: как это известие повлияет на них самих, ибо, хотели они того или нет, компания Струанов была тем, чем была, – Благородным Домом.
Во французской миссии Анжелика чокнулась бокалами и осторожно пригубила шампанское; ее бокал был дешевым и едва приемлемым для такого случая, как и вино.
– Да, я согласна с вами, мсье Вервен.
Пьер Вервен был поверенным в делах, усталым лысеющим человеком сорока с небольшим лет.
– Первый тост требует второго, мадемуазель, – сказал он, вновь поднимая свой бокал и возвышаясь над ней. – Не только благополучия и долгих лет новому тайпану, но за тайпана – вашего будущего мужа.
– Ла-ла, мсье! – Она поставила свой бокал на стол, притворяясь рассерженной. – Я рассказала вам об этом по секрету, потому что я так счастлива, так горда, но вы не должны упоминать об этом вслух, пока он, мсье Струан, не объявит о помолвке публично. Вы должны обещать мне.
– Конечно-конечно. – Голос Вервена звучал доверительно, но мысленно он уже набросал срочную депешу, которую отправит Сератару на борт французского флагмана в Эдо сразу же, как только она уйдет.
Совершенно очевидно, что подобный союз открыл бы для Франции и французских интересов бесчисленные политические возможности и ходы. «Бог мой, – размышлял он, – если у нас достанет ума, а нам его не занимать, мы сможем контролировать Благородный Дом посредством этой юной шлюшки, все достоинства которой сводятся к довольно милой мордашке, аппетитным грудкам, перезрелой невинности и попке, которая сулит ее мужу устойчивый кобелиный задор на месяц-другой. Как, дьявол меня забери, удалось ей заманить его в свои сети – если то, что она говорит, действительно правда? Если…
Merde, бедный парень, должно быть, из ума выжил, что решил остановить свой выбор на этой пустышке без гроша приданого и происхождения самого сомнительного, ведь она станет матерью его детей! Какой невероятный подарок судьбы для этой презренной свиньи Ришо, уж теперь-то он сможет выкупить все свои векселя».
– Мои самые искренние поздравления, мадемуазель!
Дверь распахнулась, и в кабинет, сгибаясь под тяжестью почты, вплыл Бой Номер Один миссии, пожилой круглый китаец в полотняном халате, черных штанах и черной маленькой шапочке.
– Хейа, масса, все одинаковый поч’та, ладна! – Он плюхнул письма и посылки на богато украшенный стол, попялил глаза на девушку и, выходя, рыгнул.
– О боже, своими отвратительными манерами эти люди сведут с ума кого угодно! Тысячу раз я говорил этому кретину, чтобы он сначала стучался! Извините, это займет у меня минуту. – Вервен быстро просмотрел письма. Два от его жены, одно от любовницы, все три отосланы два с половиной месяца назад. «Готов поспорить, и та и другая просят денег», – с досадой подумал он. – Ага, четыре письма для вас, мадемуазель. – Многие граждане адресовали свои письма в ближайшую дипломатическую миссию. – Три из Парижа и одно из Гонконга.
– О, благодарю вас! – Она посветлела лицом, увидев, что два были от Колетты, одно от ее тетушки и последнее от отца. – Мы здесь так далеко от дома, вам не кажется?
– Париж – это весь мир, да-да, именно так. Ну что же, полагаю, вы захотите уединиться, чтобы прочесть их. Вы можете воспользоваться комнатой напротив, через холл. А теперь извините меня… – Вервен показал на заваленный стол и самоуничижительно улыбнулся, – государственные дела.
– Разумеется, благодарю вас. И спасибо за все ваши добрые пожелания, только умоляю, никому ни слова…
Она грациозно выскользнула из комнаты, уверенная, что через час ее чудесный секрет станет известен всем, нашептанный в одно ухо за другим. «Разумно ли это? Думаю, что да, Малкольм ведь в самом деле сделал мне предложение, разве нет?»
Вервен вскрыл свои письма, пробежал их глазами, быстро определил, что обе женщины просят денег, но других скверных новостей нет, тут же отложил их в сторону, чтобы перечитать и насладиться в полной мере на досуге, и начал свое донесение Сератару – с секретной копией Андре Понсену, – в восторге оттого, что может принести им такую добрую весть.
– Погоди минутку, – пробормотал он себе под нос, – а вдруг все это не больше, чем обычное преувеличение в духе Ришо – каков отец, такова и дочь! Безопаснее будет написать так: «Несколько минут назад мадемуазель Анжелика шепотом сообщила мне под большим секретом, что…», тогда министр сам сможет решить, как к этому относиться.
Через холл напротив, в уютной приемной, выходившей окнами на маленький сад в стороне от Хай-стрит, Анжелика опустилась на стул, предвкушая удовольствие. Первое письмо Колетты сообщало ей долгожданные новости о Париже, моде, скандальных романах и общих друзьях так восхитительно, что она залпом проглотила его, зная, что будет перечитывать все это еще много раз, особенно сегодня вечером, удобно устроившись в кровати, когда сможет до конца насладиться всеми подробностями. Она знала и любила Колетту почти всю свою жизнь – в монастыре они были неразлучны, поверяя друг другу свои надежды, мечты и самые сокровенные желания.
Второе письмо содержало дополнительную порцию известий, пересказанных самым жизнерадостным тоном, и кончалось рассказом о ее семейной жизни, – одних с нею лет, Колетта уже год была замужем и уже родила сына: «Я снова беременна, дорогая моя Анжелика, мой муж в восторге, а я немножко волнуюсь. Как ты знаешь, первые роды были нелегкими, хотя доктор уверяет меня, что я успею достаточно окрепнуть. Когда ты вернешься? Я жду не дождусь…»
Анжелика сделала глубокий вдох и посмотрела в окно. «Ты не должна так раскрываться, – повторила она себе, едва не плача. – Даже наедине с Колеттой. Будь сильной, Анжелика. Будь осторожной. Твоя жизнь изменилась, все изменилось – да, но лишь ненадолго. Не давай застать себя врасплох».
Еще один глубокий вдох. Следующее письмо потрясло ее. Тетя Эмма сообщала ей ужасное известие о банкротстве мужа: «…и теперь мы бедствуем, а мой бедный, несчастный Мишель томится в долговой яме, и помощи ждать неоткуда! Нам не к кому обратиться, денег нет. Это ужасно, дитя мое, кошмар…»
«Бедный милый дядя Мишель, – думала она, беззвучно плача, – какой ужас, что он так плохо разбирался в делах».
– Ну ничего, дорогая, любимая тетя-мама, – произнесла она вслух, охваченная внезапной радостью. – Теперь я смогу отплатить тебе за всю твою доброту. Я попрошу Малкольма помочь, он обязательно…
«Подожди! Будет ли это разумно?»
Размышляя над этим, она вскрыла письмо отца. К ее удивлению, внутри оказалось только письмо, без векселя на предъявителя, который она просила его прислать и который ожидала найти в конверте, – вексель на те деньги, что она привезла с собой из Парижа и положила в банк «Виктория», – те самые, которые дядя так щедро выдал ей вперед под торжественное обещание, что она ни в коем случае не расскажет об этом его жене и что ее отец немедленно вернет эту ссуду, как только она прибудет в Гонконг, что Ришо, по его словам, уже сделал.
Гонконг, 10 сентября
Привет, моя капусточка, надеюсь, все идет хорошо и твой Малкольм боготворит тебя так же, как и я, как и весь Гонконг. Ходят слухи, что его отец при смерти. Я буду держать тебя в курсе. Тем временем пишу в спешке, потому что с отливом отбываю в Макао. Там открылась одна удивительная деловая возможность, настолько хорошая, что я временно заложил оставленные тобой в банке средства и внесу эти деньги за тебя как за РАВНОГО ПАРТНЕРА. Со следующей почтой я смогу выслать тебе вдесятеро больше того, что ты просила, и расскажу тебе, какую замечательную прибыль мы получили, – в конце концов, нам нужно подумать о твоем приданом, без которого… А?
Ее глаза отказались читать дальше, мысли пришли в смятение. «О боже мой! Что еще за деловая возможность? Неужели он поставил на карту все, что есть у меня в этом мире?»
Было почти два часа дня, и Макфей устал. В желудке у него было пусто, а голову заполняли мрачные мысли. Он написал дюжину писем, подписал полсотни мелких счетов, оплатил десятки векселей, проверил записи в книгах за вчерашний день, которые показывали, что торговля идет на спад, выяснил, что все товары, заказанные в Америке, либо не будут поставлены, либо задерживаются, либо предлагаются по более высокой цене и что все сделки в Канаде и Европе тоже в той или иной степени страдают от Гражданской войны в Штатах. Ни одной радостной вести в донесениях с Гонконга – и много тревожных из отделения компании в Шанхае, хотя Альберт Макструан, ведавший там всеми делами, исполнял свою работу безукоризненно. «Бог мой, если нам придется оставить Шанхай, это будет катастрофой, учитывая, сколько мы туда вложили».
Шанхай снова был охвачен волнением, и три иностранные концессии, управлявшиеся британцами, французами и американцами, полнились слухами о том, что армии мятежных крестьян огромного восстания тайпинов, стоявшие внутри и вокруг Нанкина – крупного города на юге, который восставшие захватили девять лет назад и сделали столицей своего государства, – опять выступили в поход.
Новости из дома добавляли гнетущего настроения. Проливные дожди погубили едва не весь урожай, в Ирландии и других местах ожидался голод, хотя и не такой страшный, как Великий картофельный голод, унесший сотни тысяч жизней. Повальная безработица в Шотландии. Нищета в Ланкашире, где из-за эмбарго, наложенного северянами на хлопок с Юга, и блокады всех морских портов южан встало большинство хлопкопрядильных фабрик, включая три, принадлежавшие Струанам. Получая хлопок из Южных Штатов, Англия поставляла готовую материю всему миру. Клипер Струанов, битком набитый чаем, шелками и лакированными изделиями, бесследно пропал на пути в Лондон. На рынке ценных бумаг акции Благородного Дома сильно упали, а вот компании Брока – поднялись после успешной доставки первого в этом сезоне чая.
Он получил очередное письмо от своей невесты, Морин Росс, с которой был помолвлен уже пять лет. Опять ничего успокоительного: «…когда я смогу приехать? Ты уже выслал билет? Ты обещал, что это Рождество будет последним, которое мы проведем в разлуке…»
– В это Рождество ничего не получится, девочка, – пробормотал он, раздраженно хмуря брови, как бы она ему ни нравилась. – Пока я не могу себе этого позволить, да здесь и не место для юной леди.
Сколько раз он писал и объяснял ей все это, зная, что на самом деле Морин и ее родители хотят, чтобы он работал на Струанов в Англии или Шотландии или, еще лучше, вовсе оставил бы «эту печально известную компанию и работал дома, как нормальный человек», зная, что сам он в действительности хотел, чтобы она расторгла их помолвку и забыла его, будучи в курсе, что большинство английских жен быстро начинали ненавидеть Азию, не выносили азиатов, ужасались Девам Веселья, чья доступность приводила их в ярость, с отвращением относились к азиатской пище и постоянно стенали в тоске по дому и родным, превращая жизнь своих мужей в нескончаемое мучение.
Знал он при этом и то, что ему Азия нравилась, что он любил свою работу, обожал свою свободу, ценил Ёсивару и никогда бы не уехал домой с легким сердцем. «По крайней мере, – подумал он, – до того, как выйду на пенсию».
Единственным светлым пятном во всей почте были книги из «Хатчарда» на Пикадилли: новое иллюстрированное издание наделавшей шуму книги Дарвина «О происхождении видов», несколько поэм Теннисона, недавно переведенный памфлет Карла Маркса и Фридриха Энгельса под названием «Коммунистический манифест», пять номеров «Панча» и – самый замечательный подарок – очередной выпуск альманаха «Круглый год». Это еженедельное издание было основано Чарльзом Диккенсом и содержало четырнадцатый эпизод его романа «Большие надежды», который планировался к выпуску в двадцати эпизодах.
Несмотря на всю свою занятость, Макфей, как и все остальные, получившие такой же экземпляр, запер дверь и жадно проглотил отрывок. Прочитав последнюю фразу: «Продолжение в следующем выпуске», он вздохнул.
Стук в дверь.
– Мистер Макфей. Могу я увидеть вас на минуту? – Это был Пьеро Варгаш, его помощник.
– Сейчас. – Чувствуя себя немного виноватым, он засунул выпуск альманаха под кипу бумаг, потянулся всем телом и отпер дверь.
– Ну, на самом деле вас хотят видеть два покупателя, которые пришли вместе с ним. Они из Тёсю.
– Вот как?
В Макфее проснулся интерес. Почти два года осторожных прощупываний со стороны даймё Тёсю, ленного владения, лежавшего далеко на западе, по берегам пролива Симоносеки, вылились в прошлом году в очень значительную сделку, одобренную главной конторой компании в Гонконге и подготовленную японским отделением: двухсоттонный колесный пароход с весьма секретным грузом: пушки, картечь, боеприпасы, – оплаченную без всяких проволочек золотом и серебром, половина вперед, половина после доставки. – Проводи их сюда. Нет, подожди, будет лучше, если я встречусь с ними в нашем зале для торжественных приемов.
– Si, сеньор.
– Один из них тот же самый парень, который был здесь в прошлый раз?
– Сеньор?
– Молодой самурай, который немного говорил по-английски?
– Я не принимал участия в той беседе, сеньор, я находился в Португалии, в отпуске.
– Ах да, теперь я вспомнил.
Зал для приемов был просторным, с дубовым столом на сорок два человека в центре. Дубовые же буфеты и шкафы с серебряной посудой, выставочные ящики со стеклянными дверцами, сверкающие и ухоженные, некоторые из них с оружием, стояли вдоль стен. Макфей открыл один и вынул оттуда пояс с револьвером в пристегнутой кобуре. Он застегнул пряжку ремня у себя на поясе, убедившись, что револьвер заряжен и легко вынимается. Встречаясь с самураями, он взял себе за правило всегда быть при оружии, как и они.
