Джеймс Клавелл
Гайдзин
За дверью находилась более просторная передняя, от которой коридоры вели в спальные покои, ныне пустовавшие, если не считать его вассалов, прислужниц и Койко, куртизанки, пользовавшейся его особым, редким расположением. Его семья – жена, два сына и дочь, наложница и ее сын – находилась в безопасности и под сильной охраной в его наследственном замке-крепости под названием Зуб Дракона в горах к северу от Эдо, примерно в двадцати ри от города. За передней была расставлена стража и помещались другие комнаты, тоже полные воинов, каждый из которых поклялся ему в личной верности.
Его кисточка опустилась в тушь. Кончик ее замер на мгновение над тонкой рисовой бумагой, потом твердой рукой он начертал:
Меч моих предков,
Когда его в руки беру,
Поеживается беспокойно.
На листе остались три коротких, плавных вертикальных строки иероглифов, сильных там, где они должны быть сильными, и мягких там, где мягкость подчеркнула бы графический образ, который они создавали, – второго шанса подрисовать, изменить или исправить даже малейший изъян не оставалось никогда: текстура рисовой бумаги была такова, что она тут же вбирала в себя тушь и та становилась ее неотъемлемой частью, меняясь в цвете от черного до серого в зависимости от того, как использовалась кисть и сколько в туши содержалось воды.
С холодным вниманием он рассмотрел свое творение, расположение стихотворения и всей картины, которую образовывали оттенки черной каллиграфии на всем пространстве белого листа, форму и влажную матовую четкость его иероглифов.
«Получилось хорошо, – подумал он без всякого тщеславия. – Пока я не могу достичь большего – это почти предел моих способностей, если не сам предел. Что можно сказать о смысле стихотворения? Как его следует читать? А-а, это самый важный вопрос, вот почему оно настолько хорошо. Но достигну ли я с его помощью того, чего хочу?»
К двери приблизился силуэт, почти неслышно. Не раздумывая, он потянулся правой рукой к длинному мечу, лежавшему рядом, хотя и был уверен, что узнал ее. Фигура опустилась на колени. Тихий стук.
– Да?
Она с улыбкой отодвинула дверь в сторону и поклонилась, ожидая.
– Пожалуйста, входи, Койко, – сказал он, в восторге от этого неожиданного визита, который вмиг прогнал из его головы всех демонов.
Она подчинилась, закрыла дверь за собой и подбежала к нему, шурша своим длинным, с пестрым узором кимоно, снова опустилась на колени и прижалась щекой к его руке, тут же заметив стихотворение на листе бумаги.
– Добрый вечер, господин.
Он рассмеялся и нежно обнял ее на мгновение:
– Чему обязан этим удовольствием?
– Я соскучилась по вас, – ответила она просто. – Можно мне посмотреть на ваше стихотворение?
– Разумеется.
Пока она изучала его произведение, он изучал ее – источник удовольствия для него, не иссякший за те тридцать четыре дня, что она провела в стенах замка. Удивительные одежды. Чистая кожа, белая, как яичная скорлупа, сияющие волосы цвета воронова крыла, падавшие до самой талии, когда она распускала прическу, изящный нос, зубы белые, как у него, а не вычерненные по моде двора.
Койко исполнился двадцать один год, и она была таю. Это слово означало наивысший ранг, какого могла достичь гейша в Ивовом Мире.
Услышав перешептывания о ней, возбудившие в нем любопытство, Ёси несколько месяцев назад послал за ней, ее общество понравилась ему, и тогда, два месяца назад, он приказал ее маме-сан подготовить предложение на ее услуги. Как предписывал обычай, это предложение было отправлено на рассмотрение его жене. Жена написала ему из его родового замка Зуб Дракона:
Любимый муж мой, сегодня я заключила удовлетворительное соглашение с мамой-сан таю Койко из дома Глицинии. Господин, мы посчитали, что будет лучше оставить ее для Вас полностью, нежели получить первоочередное право на ее услуги, это будет и безопаснее для Вас, поскольку Вы окружены врагами. Контракт возобновляется ежемесячно по Вашему желанию, и оплата производится по истечении каждого месяца, это будет поддерживать ее услуги всегда на самом высоком уровне, какого только Вы и вправе ожидать.
Ваша наложница и я довольны, что Вы решили приобрести себе игрушку; мы были и постоянно остаемся в тревоге за Ваше здоровье и безопасность. Позвольте мне поздравить Вас с прекрасным выбором, ходят слухи, что Койко обладает действительно редкими достоинствами.
Ваши сыновья здоровы и счастливы, как и Ваша дочь и я сама. Мы шлем Вам нашу нескончаемую преданность и томимся в ожидании возможности увидеть Вас. Пожалуйста, держите меня в курсе всех Ваших решений, ибо я должна отдавать распоряжения нашему казначею, чтобы он откладывал средства…
Следуя принятым правилам, жена не упомянула в письме сумму, да это и не интересовало его, ибо в этом состояла главная обязанность супруги: управлять богатством семьи, сохранять его и оплачивать все счета.
Койко подняла глаза.
– Ваше стихотворение безупречно, Ёси-тян, – сказала она, хлопнув в ладоши. «Тян» было уменьшительно-ласкательной частицей, которую добавляли к имени человека близкие ему люди.
– Это ты безупречна, – сказал он, пряча удовольствие, которое ему доставило ее суждение.
Помимо редкой красоты, ее превозносили в Эдо за мастерство каллиграфии, изящество стихов и тонкое понимание искусства и политики.
– Я обожаю ваш стиль письма, и стихотворение – оно великолепно. Я обожаю многогранность и сложность вашего ума, особенно то, как вы выбрали «Когда… беру» вместо, быть может, «Теперь… я взял», и «поеживается», когда человек менее значительный мог бы написать «ворочается» или более вульгарное «шевелится», которое придало бы стихотворению сексуальные оттенки. Но расположение вашего последнего слова, это окончательное «беспокойно»… ах, Ёси-тян, как мудро вы поступили, использовав это слово в самом конце, слово с глубинным смыслом, совершенное слово. Ваше творение великолепно, и его можно истолковать десятью разными способами.
– А как ты думаешь, что я в действительности хочу этим сказать?
Она прищурила глаза:
– Сначала ответьте мне, намерены ли вы сохранить его – хранить его открыто или втайне ото всех – или уничтожить.
– И каково же мое намерение? – спросил он, наслаждаясь ею.
– Если вы станете держать его на виду или притворитесь, что прячете или что его содержание – тайна для всех, значит вы рассчитываете, что его прочтут, прочтут люди, которые тем или иным способом передадут его вашим врагам, как вы того и желаете.
– А что подумают они?
– Все, кроме самых проницательных, сочтут, что ваша решимость слабеет, ваши страхи начинают одолевать вас.
– А остальные?
Глаза Койко продолжали смотреть на него с тем же веселым озорством, но он заметил, что в них появился новый блеск.
– Из ваших главных противников, – осторожно заговорила она, – сёгун Нобусада поймет его так, что в глубине своей души вы согласны с ним в том, что недостаточно сильны, чтобы представлять для него настоящую угрозу, и он с радостью заключит, что чем дольше он ждет, тем с каждым днем легче и легче ему будет вас устранить. Андзё станет глодать зависть к вашему таланту поэта и каллиграфа, и он станет издеваться над словом «беспокойно», почитая его недостойным и выбранным неудачно, но стихотворение войдет глубоко в его душу, будет тревожить его, особенно если ему донесут, что вы держите его в секрете ото всех, пока он не отыщет в нем восемьдесят восемь скрытых значений, каждое из которых усилит его непримиримую враждебность к вам.
Ее откровенность поразила его.
– А если бы я сохранил его по-настоящему тайно?
Она рассмеялась:
– Если бы вы хотели сохранить его в секрете, тогда вы тотчас же сожгли бы его и ни за что не стали бы показывать мне. Жалко уничтожать такое совершенство, так грустно и печально, Ёси-тян, но необходимо для человека в вашем положении.
– Почему? Это всего лишь стихотворение.
– Я считаю, что это стихотворение особенное. Оно слишком совершенно. Такое искусство поднимается из глубоких колодцев внутри. Оно являет нам тайное. Обнажение сути – в этом и заключается цель и смысл поэзии.
– Продолжай.
Ее глаза словно поменяли цвет, когда она задумалась, как далеко она решится зайти, постоянно испытывая пределы своего разума, чтобы развлекать и возбуждать своего клиента, если именно это было ему интересно. Он заметил эту перемену, но причину ее не разгадал.
– Например, – безмятежно защебетала она, – неверные глаза могли бы заключить, что ваша самая потаенная мысль на самом деле подсказывала вам: «Власть моего предка-тезки, сёгуна Торанаги Ёси, вот-вот окажется в моих руках и молит, чтобы я воспользовался ею».
Он смотрел на нее, а она ничего не могла прочесть в его глазах. «И-и-и-и, – подумал он, потрясенный, пока все его чувства кричали ему об опасности. – Неужели это так заметно? Может быть, эта юная барышня слишком проницательна, чтобы оставлять ее в живых».
– А принцесса Иядзу? Что она подумает?
– Она самая умная из всех, Ёси-тян. Но вы это и так знаете. Она сразу поймет смысл стихотворения – если вы вообще вложили в него какой-то особый смысл.
Опять он ничего не увидел в ее глазах.
– А если это будет подарок тебе?
– Тогда эта недостойная женщина преисполнится радости, получив столь драгоценный дар, но окажется в затруднительном положении, Ёси-тян.
– В затруднительном положении?
– Оно слишком особенное, чтобы его дарить или в дар принимать.
Ёси оторвал взгляд от нее и посмотрел на свой труд очень внимательно. Это было все, чего он мог желать, ему никогда не удастся повторить такое совершенство. Потом он подумал о ней, с той же непреложностью. Он увидел, как его пальцы подняли бумагу со стихотворением и протянули ей, захлопывая ловушку.
Почтительно Койко приняла лист обеими руками и низко поклонилась. С напряженным вниманием посмотрела на написанное, желая, чтобы начертанный образ целиком отпечатался в ее памяти, проник в нее, как тушь в бумагу, и остался там навеки. Глубокий вздох. Осторожно она поднесла угол листа близко к пламени масляной лампы.
– С вашего позволения, Ёси-сама, пожалуйста? – торжественно произнесла она, твердо глядя ему в глаза; ее рука не дрожала.
– Почему? – спросил он в удивлении.
– Для вас слишком опасно оставлять живыми подобные мысли.
– А если я откажусь отвечать?
– Тогда смиренно прошу простить меня, я должна буду принять решение за вас.
– Ну так принимай.
В тот же миг она опустила бумагу в огонь. Лист занялся и вспыхнул. Ловко поворачивая его в руках, она подождала, пока не остался гореть лишь крохотный кусочек, тогда она положила нерассыпавшиеся черные останки на другой лист и смотрела на пламя, пока оно не угасло. Пальцы у нее были длинными и тонкими, ногти – само совершенство. В молчании эти пальцы сложили лист с пеплом в бумажную фигурку огами и положили ее назад на стол. Лист бумаги теперь напоминал карпа.
Когда Койко снова подняла глаза на Ёси, они были наполнены слезами, и его сердце утонуло в нежности к ней.
– Мне так жаль, пожалуйста, извините меня, – сказала она срывающимся голосом. – Но слишком опасно для вас… так печально, что приходится губить подобную красоту, мне так хотелось сохранить ваш дар. О, как печально, но слишком опасно…
Он нежно обнял ее, понимая: то, что она сделала, было единственным выходом для него и для нее. Его поражала та проницательность, с которой она разгадала его первоначальное намерение: он намеревался спрятать стихотворение так, чтобы его нашли и передали всем, кого она назвала, и в первую очередь принцессе Иядзу.
Койко права, теперь я это вижу. Иядзу разгадала бы мой замысел и прочла бы мои подлинные мысли: ее влияние на Нобусаду должно исчезнуть, или я мертвец. Разве это не все равно что сказать: «Власть моего предка…» Если бы не Койко, моя голова могла бы торчать на их пике!
– Не плачь, маленькая, – тихо проговорил он, уверенный теперь, что ей можно доверять.
И все то время, что она позволяла ему успокаивать ее, потом разогревать ее ласками, потом сама разогревала его, Койко размышляла в своем третьем сердце, самом сокровенном, – первое было открыто всему миру, второе – только самым близким родственникам, третье же никогда, никогда, никогда не открывалось ни перед кем, – в этом самом потаенном месте своей души она молча вздыхала с облегчением, что прошла еще одно испытание, потому что именно испытанием это и было.
«Слишком опасно для него хранить подобное свидетельство измены своему господину, но еще опаснее для меня владеть им. О да, мой прекрасный повелитель, тебя легко обожать, смеяться и играть с тобой, изображать экстаз, когда ты входишь в меня, и совершенно божественно вспоминать к концу дня, каждого дня, что я заработала один коку. Только подумай об этом, Койко-тян! Целый коку в день, каждый день, за то, что ты участвуешь в самой захватывающей игре на свете, подле самого славного имени на свете, с молодым, красивым, поразительным мужчиной высокой культуры, чей Упругий Стебель является лучшим из всех, какие тебе пока доводилось услаждать… и при этом зарабатывать такое богатство, больше, чем кто-либо, даже в былые времена».
Ее руки, губы, тело искусно отвечали ему, закрываясь, открываясь, открываясь еще больше, принимая его, направляя, помогая ему, – тончайше настроенный инструмент, на котором он мог исполнить любую мелодию. Она позволила себе приблизиться к самому краю, безупречно изображая оргазм, притворяясь, что низвергается туда снова, но ни в коем случае не низвергаясь – слишком важно было сохранять силы и трезвость ума, ибо он был мужчиной с большими аппетитами, – наслаждаясь этой борьбой, не торопя его к концу, но всегда увлекая вперед, вот уже удерживая его на краю, подталкивая в пропасть и тут же вытягивая обратно, подталкивая, вытягивая, держа на грани и наконец отпуская в пароксизме облегчения.
Теперь тишина. Его тело во сне придавило ее, что само по себе не было неприятным. Она стоически переносила это, не позволяя себе даже шевельнуться, чтобы не нарушить его покой, глубоко удовлетворенная своим искусством, как и он – она знала это – был удовлетворен своим. Ее последней, самой тайной, будоражащей мыслью было: «Интересно, как Кацумата, Хирага и их друзья-сиси истолкуют „Меч моих предков…“».
Глава 14
Киото. Понедельник, 29 сентября
В этот вечер во французской миссии в Иокогаме с огромным успехом шел званый ужин и фортепианный концерт, который Сератар устроил в честь Анжелики. Шеф-повар превзошел самого себя: свежевыпеченный хлеб, подносы с тушеными устрицами, холодный омар, креветки, от маленьких до огромных, местная рыба, запеченная с имбирем и чесноком, поданная с луком-пореем из его собственного сада, и яблочный пирог – сушеные яблоки из Франции приберегались им для исключительно особых случаев. Шампанское, «Ля Дусет» и потом еще «Марго» из его родной деревни, чем он немало гордился.
После ужина и сигар громкие аплодисменты возвестили о появлении у инструмента Андре Понсена, прекрасного пианиста, который, однако, выступал всегда с большой неохотой. Еще более громкие аплодисменты отмечали конец каждой пьесы, и теперь, почти в полночь, после трех вызовов на бис все встали и устроили ему настоящую овацию, едва лишь замер последний чарующий аккорд сонаты Бетховена.
– Упоительно…
– Великолепно…
– О Андре, – чуть слышно прошептала Анжелика по-французски со своего почетного места рядом с роялем; музыка прогнала из ее головы тяжелые, мрачные мысли, не дававшие ей покоя. – Это было восхитительно, я вам так, так благодарна.
Ее веер очаровательно затрепетал, глаза и лицо были совершенны, новый кринолин на тонких обручах поверх множества юбок, низкий вырез, открытые плечи, присобранный в складки тонкий зеленый шелк каскадом поднимался к очень узкой талии.
– Merci, Mademoiselle, – ответил Понсен. Он встал и поднял свой бокал, не особенно пряча смелый взгляд. – A toi![19]
– Merci, Monsieur, – ответила она, потом опять повернулась к Сератару, которого окружали Норберт Грейфорт, Джейми Макфей, Дмитрий и другие торговцы, все в вечерних костюмах, шелковых рубашках с оборками, ярких жилетах и галстуках – некоторые в новых, большинство же в старых, наскоро выглаженных по причине ее присутствия на вечере. Несколько армейских и морских офицеров-французов в богато украшенных позументом мундирах, с парадными шпагами у пояса, которые добавляли им непривычного для здешних мест великолепия. Британские офицеры напоминали павлинов в ничуть не меньшей степени.
Внимание всех было приковано к почетной гостье. Каждый пытался пробраться поближе к ней, а если уже стоял в кругу счастливчиков, старался отделаться от настойчивых локтей сзади и с боков.
– Отличный вечер, Анри, – говорила Анжелика.
– Своим успехом он обязан только вам. Вы озарили его своим присутствием, а в свете вашего сияния все кажется лучше. – Сератар привычно сыпал банальными комплиментами, думая про себя все это время: «Какая жалость, что ты еще не замужем и потому не созрела для связи с человеком утонченным. Бедная девочка, тебе придется выносить этого неискушенного быкообразного шотландца, пусть даже и богатого. Хотел бы я быть твоим первым настоящим любовником – учить тебя этой науке будет удовольствием для учителя».
– Вы улыбаетесь, Анри? – заметила она, вдруг почувствовав, что ей лучше быть поосторожнее с этим человеком.
– Я просто думал о том, как прекрасно складывается ваше будущее, и это наполнило меня радостью.
– Ах, вы так добры!
– Я думаю, что…
– Мисс Анжелика, простите мне мою смелость, в эту субботу мы устраиваем скачки, – вмешался Норберт Грейфорт, вне себя оттого, что Сератар монополизировал девушку. Грубость министра, говорившего с ней по-французски, на языке, которого он не понимал, вызывала в нем отвращение, он вообще презирал его и все французское, за исключением Анжелики. – Мы… э-э… включили в программу новый заезд… э-э… в вашу честь. Мы решили назвать его Кубок Эйнджел, а, Джейми?
– Да, – подтвердил Джейми Макфей, также очарованный ею. Он и Грейфорт оба являлись стюардами жокей-клуба. – Мы… ну, мы решили, что это будет последний заезд дня, и компания Струана выделяет призовые деньги: двадцать гиней за кубок. Вы согласитесь вручить приз, мисс Анжелика?
– О да, с удовольствием, если мистер Струан не будет возражать.
– О, разумеется. – Макфей уже спросил разрешения у Струана, но он и все, кто услышал эту фразу, тут же задумались над ее значением.
Капитан пришедшего торгового корабля, его старый друг, тайно передал ему письмо от матери Малкольма с просьбой о конфиденциальном донесении: «Я хочу знать все, что произошло со времени появления этой Ришо в Иокогаме, Джейми. Все: слухи, факты, сплетни, и мне нет нужды напоминать тебе, что это должно держаться в строгом секрете между нами».
«Смерть и преисподняя, – раздумывал Джейми, – я принес священную клятву служить тайпану, кто бы им ни был, а теперь его мать хочет… опять же она – мать и потому имеет право знать, не так ли? Вовсе не обязательно, да вот только миссис Струан имеет, потому что она – миссис Струан и… ну… ты привык делать то, что она хочет. Разве ты годами не выполнял все ее приказания, ее просьбы, ее предложения?
Ради всех святых, перестань обманывать себя, Джейми, ведь на самом деле это она долгие годы управляла Кулумом и всей компанией Струанов, но ни ты, ни другие просто не хотели открыто признавать этого».
– Правильно, – пробормотал он, потрясенный этой мыслью, которую так долго запихивал поглубже в тайники своего сознания. Почувствовав вдруг смущение, он торопливо взял себя в руки и попытался скрыть свой промах, но кругом все по-прежнему слушали одну только Анжелику.
Кроме Норберта.
– Что правильно, Джейми? – спросил он под шум разговора, улыбаясь своей непроницаемой улыбкой.
– Все, Норберт. Прекрасный вечер, а?
К его огромному облегчению, Анжелика отвлекла их обоих.
– Доброй ночи, доброй ночи, Анри, джентльмены, – произнесла она под общий протестующий гул. – Мне очень жаль, но я должна еще навестить своего больного, перед тем как лягу спать.
Она протянула руку. Сератар поцеловал ее с уже давно освоенной элегантностью, Норберт, Джейми и все остальные – неловко, и, прежде чем кто-либо успел вызваться, Андре Понсен спросил:
– Может быть, вы позволите мне проводить вас до дома?
– Конечно, почему нет? Ваша музыка околдовала меня.
Ночь была прохладной и облачной, но достаточно приятной. Анжелика красиво набросила на плечи шерстяную шаль; нижняя оборка ее широкого кринолина, предоставленная своей участи, волочилась по грязным доскам деревянного тротуара, столь необходимого во время летних дождей, превращавших дороги в сплошные болота. В этот миг только крошечная частичка ее сознания волочилась по грязи вместе с несчастным куском материи.
– Андре, ваше искусство удивительно. О, как бы я хотела играть так же, как вы, – говорила она с полной искренностью.
– Это всего лишь практика, практика – и ничего больше.
Они не спеша шли к ярко освещенной фактории Струанов, дружески беседуя на французском. Андре отчетливо чувствовал на себе завистливые взгляды мужчин, направлявшихся через улицу в клуб – шумный, полный людей, манящий; он был согрет этой девушкой, не похотью, страстью или желанием, а просто ее компанией и ее счастливым щебетом, на который ему едва требовалось отвечать.
Прошлой ночью на «французском» ужине у Сератара в отдельном кабинете отеля Иокогамы он сидел рядом с ней и нашел ее молодость и напускную фривольность освежающими для себя. Ее любовь к Парижу и знание города, его ресторанов, театров, разговоры ее юных друзей и подруг, шутки про них и про прогулки пешком или верхом в Булонском лесу, вся будоражащая кровь атмосфера Второй империи наполнили его ностальгией, заставили вспомнить свои собственные студенческие дни и то, как сильно он скучал по дому.
Слишком много лет прожито в Азии, в Китае и здесь.
«Любопытно, насколько эта девочка похожа на мою собственную дочь. Мари столько же лет, обе родились в одном и том же месяце, июле, те же глаза, тот же цвет волос, кожи…
Возможно, похожа на Мари, – поправил он себя. – Сколько лет прошло с тех пор, как я расстался с Франсуазой, оставив их обеих в пансионе недалеко от Сорбонны, который содержала ее семья и в котором я тогда снимал комнату? Семнадцать. А сколько лет прошло с тех пор, как я видел их в последний раз? Десять. Merde, мне ни в коем случае не следовало тогда жениться, сколь обворожительна ни была Франсуаза. Из нас двоих именно я во всем виноват, не она. Что ж, по крайней мере, она снова вышла замуж и сейчас заправляет родительским пансионом. Но вот Мари?»
Шум волн проник в его сознание, и он посмотрел на море. Над головой прокричала одинокая чайка. Недалеко от берега горели штаговые огни их флагмана, стоявшего на якоре, и это развеяло власть воспоминаний, вернув его к действительности и заставив сосредоточиться.
«Какая ирония, что эта девчурка становится теперь крайне важной пешкой в Большой игре – Франция против Британии. Да, но такова жизнь. Отложить мне все до завтра или до послезавтра или сдать карты прямо сейчас, как мы договорились, Анри и я?»
– Ах, – говорила она, обмахиваясь веером, – я так счастлива сегодня вечером, Андре, ваша музыка дала мне так много, я вдруг снова почувствовала себя в опере, эти звуки уносили меня вверх и вверх, пока я не ощутила тонкий аромат Парижа…
Против своей воли он был зачарован. «В чем тут дело? В ней самой или она просто напоминает мне, какой могла бы сейчас стать Мари? Не знаю, но так и быть, Анжелика, сегодня я оставлю тебя на твоем счастливом воздушном шаре. Завтра будет еще не поздно».
Тут его ноздри уловили легчайший аромат ее духов, «Vie de Camille», напомнив ему о флаконе, который он с таким трудом выписал из Парижа для своей мусуме Ханы – Цветка, – и внезапно охватившее его озлобление как вихрем смело все его благородные побуждения.
Поблизости не было никого, кто мог бы их слышать, Хай-стрит лежала почти пустынная в обе стороны. Но он все равно понизил голос:
– Мне очень жаль, что приходится говорить вам все это, но мне стало известно кое-что, о чем вы должны знать. Не представляю даже, с чего мне следовало бы начать, но… ваш отец посетил Макао несколько недель назад, он очень крупно играл там и проиграл. – Понсен заметил, как мгновенно побледнело ее лицо. Его душа распахнулась навстречу ей, но он продолжал следовать плану, который они выработали с Сератаром. – Извините.
– Очень крупно, Андре? Как это нужно понимать? – Ее слова прозвучали чуть слышно, он видел, как она смотрит на него широко открытыми глазами, напряженно застыв в тени здания.
– Он потерял все: свое дело, ваши средства.
Она охнула:
– Всё? Мои средства тоже? Но он не может!
– Мне искренне жаль, но может и уже сделал. Закон позволяет ему это: вы его дочь, вы не замужем, не говоря уже о том, что вы несовершеннолетняя, он ваш отец и вправе распоряжаться и вами, и всем, что вам принадлежит, но вам, разумеется, это и так известно. Еще раз извините, мне очень жаль. У вас есть какие-нибудь еще деньги? – поинтересовался он, зная, что у нее не осталось ни гроша.
– Простите? – Она вздрогнула всем телом и постаралась заставить свой мозг мыслить ясно.
Неожиданность, с которой ей открылось, что второй из ее самых ужасных страхов стал теперь реальностью и достоянием гласности, в клочья разодрала тот столь тщательно свитый кокон, в котором она пыталась спастись.
– Откуда… откуда вам известно все это? – запинаясь, пробормотала она, слепо ища руками какую-нибудь опору. – Мои, мои средства принадлежат мне… Он обещал.
– Он передумал. А Гонконг – та же деревня, в Гонконге нет секретов, Анжелика, ни там, ни здесь ничего нельзя утаить. Сегодня я получил послание с нарочным из Гонконга, от одного из деловых партнеров. От него я узнал детали – он был в то время в Макао и видел всю катастрофу своими глазами. – В голосе его слышалась дружеская озабоченность, таким и должен был быть голос друга, но говорил он только половину правды. – Он и я… Мы… Нам принадлежат некоторые из векселей вашего отца, он брал у нас деньги в прошлом году и до сих пор не вернул.
Новый страх пронзил ее.
– Разве… мой отец не платит по векселям?
– Н-нет, боюсь, что нет.
С болью в сердце она думала о письме своей тетушки и теперь знала точно, что деньги, которыми ссудил ее дядя, тоже не были возвращены, и он сейчас в тюрьме, потому что… «Возможно, он попал в тюрьму из-за меня, – хотелось закричать ей. Она отчаянно пыталась держать себя в руках, молясь, чтобы все это оказалось сном. – О боже, о боже, что же мне делать?»
– Я хочу, чтобы вы знали, если я могу помочь, пожалуйста, только скажите мне.
Ее голос вдруг стал пронзительным:
– Помочь мне? Вы растоптали мой покой, если то, что вы говорите, правда. Помочь мне? Зачем вы рассказали мне все это именно сейчас, зачем, зачем, зачем, когда я была так счастлива?
– Лучше, если вы узнаете об этом прямо сейчас. И лучше от меня, чем от врага.
Ее лицо перекосилось.
– Врага, какого врага? С какой стати у меня должны быть враги? Я никому ничего не сделала, ничего, ничего, ниче…
Слезы хлынули у нее из глаз. Не в силах сдержаться, он на мгновение сочувственно обнял ее, потом положил руки ей на плечи и встряхнул.
– Прекратите! – произнес он с напускной резкостью. – Ради бога, прекратите, неужели вы не видите, что я хочу помочь вам!
По другой стороне улицы к ним приближалось несколько мужчин, но он заметил, что все они шатаются и заняты только собой. Больше поблизости не было никого, только далеко позади них люди все так же спешили в клуб; тень здания прятала их от посторонних глаз. Он снова встряхнул ее, и она простонала:
– Вы делаете мне больно! – Но слезы прекратились, и она пришла в себя.
Отчасти пришла в себя, холодно подумал он; этот самый процесс повторялся для него уже, наверное, в сотый раз, различаясь всегда лишь степенью жестокости и искажения правды в отношении других невинных душ, которых ему нужно было использовать ради возвеличения Франции, – и при этом насколько легче было иметь дело с мужчинами, чем с женщинами. Мужчин ты просто пинал промеж ног, или обещал отрезать то, что там болтается, или втыкал иголки… Но вот женщины! Отвратительное это дело – обращаться с женщинами подобным образом.
– Вы окружены врагами, Анжелика. Столько людей не хотят, чтобы вы вышли замуж за Струана, его мать будет препятствовать этому всеми доступными ей…
– Я никогда не говорила, что мы собираемся пожениться. Это… это слухи, слухи, ничего больше!
– Merde! Конечно это правда! Он ведь уже сделал вам предложение, не так ли? – Он снова потряс ее, его пальцы сжимали ее плечи, как стальные скобы. – Не так ли?
– Мне больно, Андре… Да, да, он сделал мне предложение.
Он протянул ей платок, сразу смягчившись:
– Вот, вытрите глаза, у нас мало времени.
Она смиренно подчинилась, опять начала плакать, потом одернула себя:
– Почему вы такой ужасны-ы-ый?
– Я единственный настоящий друг, который у вас здесь есть, я целиком на вашей стороне, готов помочь, единственный верный друг, которому вы можете доверять, – я ваш единственный настоящий друг, клянусь вам, только я один могу вам помочь. – Обычно он с жаром добавлял «клянусь Господом Богом», но сейчас решил, что она уже крепко сидит на крючке, и оставил это на потом. – Лучше вам выслушать всю правду, пока никто об этом не знает. Теперь у вас есть время, чтобы подготовиться. Эта новость прибудет сюда не раньше чем через неделю; у вас есть время сделать вашу помолвку торжественной и официальной.
– Что?
– Струан ведь джентльмен, не так ли? – Ему потребовалось сделать над собой усилие, чтобы произнести это без издевки. – Английский… виноват, шотландский – в общем, британский джентльмен. Разве они не считают себя с гордостью людьми слова? А? Как только о помолвке будет объявлено официально, он уже не сможет взять свое слово назад, окажетесь вы нищей или нет, – что бы ни сделал там ваш отец и что бы ни говорила его мать.
«Я знаю, я знаю! – хотелось кричать ей. – Но я женщина, и я должна ждать, я ждала, и вот теперь стало слишком поздно. Или нет? О Пресвятая Богородица, помоги мне!»
– Я не… я не думаю, что Малкольм станет винить меня за моего отца или… или слушать свою мать.
– Боюсь, ему придется ее слушаться, Анжелика. Вы забыли, что Малкольм Струан тоже несовершеннолетний, каким бы большим тайпаном он ни был? Двадцать один ему исполнится только в мае будущего года. До тех пор она может налагать на него всевозможные юридические ограничения. По английскому закону она даже может объявить помолвку недействительной. – Он не был полностью в этом уверен, но это казалось ему разумным и было правдой в отношении французского закона. – Она может давить и на вас. Возможно, даже подаст на вас в суд, – добавил он с печальным лицом. – Струаны очень могущественны в Азии, это почти что их родовое владение. Она вполне смогла бы добиться, чтобы вас вызвали в суд, а вы знаете, что люди говорят о судьях, любых судьях, а? Она могла бы сделать так, что вас приволокут к магистрату и обвинят в том, что вы кокетка, обманщица, просто нацелившаяся на его деньги, а то еще в чем-нибудь и похуже. Она могла бы нарисовать перед судьей очень неприглядную картину: ваш отец – игрок и пьяница, к тому же банкрот, ваш дядя сидит в долговой яме, сами вы – без гроша, искательница приключений; а вы слушали бы ее со скамьи подсудимых, не имея возможности защититься.
