Диармайд Маккалох
Реформация. Полная история протестантизма
А этот вопрос вполне мог прозвучать. Западная Церковь, с характерной для нее щепетильностью, пыталась найти постижимое объяснение чуда. Как именно хлеб, лежащий на тарели, и вино, налитое в чашу, превращались во время Мессы в Тело и Кровь Христову, делая Христа столь же реально (телесно) присутствующим, каким он был в Палестине? Предложенных ответов было много, и они отличались разнообразием. Естественно, особо затруднительной эта проблема была для тех, кто преподавал идеи в университетах – новых высших учебных заведениях, развивавшихся в Европе с XII века. Формальный университетский метод академического исследования, основанный на логической системе опроса и на перечислении авторитетных источников, именовался схоластикой, поскольку и сами университеты назывались «схолами» (scholae). Философская система, преобладающая в схоластике, и, следовательно, лучший анализ Мессы, доступный в XII–XIII веках, представляли собой адаптацию научного метода Аристотеля – дохристианского философа-грека – для христианских богословских целей. Эта адаптация достигла апогея в творчестве гения-доминиканца XIII века Фомы Аквинского (основателя интеллектуальной системы, известной как томизм). Фома стремился показать, что человеческий разум был даром Божьим, благодаря которому люди понимали столько божественных тайн, сколько было необходимо. Он изучил прежние рассуждения о чуде Мессы, придал им форму, свел в систему и принял термин «пресуществление», который со временем стали применять все чаще, когда речь заходила о том, что происходит в чуде Мессы [29].
Теория пресуществления никогда не была в средневековой Церкви официальной, но получила весомую поддержку еще до Фомы Аквинского. Ее использовали в документах Латеранского Собора в 1215 году. В основе ее лежали рассуждения Аристотеля о природе бытия. Аристотель разделил бытие определенного объекта на сущность (субстанцию) и акциденции. Возьмем, к примеру, овцу: ее сущность, которая и является ее реальностью – ее участием в универсальном качестве бытия овцой – проявляется в том, что она весело скачет по холмам, жует травку и говорит «бе-е». Ее акциденции – это нечто свойственное каждой отдельной овце, на которую мы смотрим в данный момент: статистические показатели ее веса, курчавость ее шерсти, тембр ее блеяния. Когда овца умирает, она перестает скакать по холмам, жевать траву и говорить «бе-е»: ее сущность, ее «овечность», мгновенно исчезает, остаются только акциденции – ее тяжелая туша, ее курчавая шерсть, ее голосовой аппарат – и они будут постепенно распадаться. Они не имеют значения для ее прежней «овечности», которая закончилась с исчезновением ее сущности в смерти. Это больше не овца.
Допустим, что мы – схоласты, последователи метода Фомы Аквинского. Можем ли мы применить то, что верно для овцы, к чуду Мессы? Мы начнем с хлеба (впрочем, мы могли бы точно так же начать с вина). Хлеб состоит из сущности и акциденций. Его сущность – это его участие в универсальном качестве «хлебности», в то время как его акциденции – это особый внешний вид конкретного куска хлеба (скажем, круглая форма, белизна и схожесть с облаткой). При совершении Мессы сущность меняется, а акциденции – нет. С чего бы им меняться? Они не важны для бытия. Посредством благодати Божьей сущность хлеба заменяется сущностью Тела Христова. Этот анализ вполне удовлетворителен и проникнут благоговением – впрочем, только до тех пор, пока мы принимаем научные или философские предпосылки Фомы Аквинского о языке сущности и акциденций и поддерживаем представление об универсальных реальностях, которые превыше отдельных случаев – иными словами, о таких, как реальность бытия овцой или хлебом, которая превыше конкретной овцы или буханки.
Начиная с XIV века большинство философов и теологов, особенно в Северной Европе, на самом деле не разделяли подобной веры. Они были номиналистами, отвергли категории Аристотеля и полагали, что такие слова, как «овца» или «хлеб» – это просто имена (от лат. nomen – имя), которые мы произвольно выбираем и впоследствии используем как удобные метки для совокупностей предметов, нами же отнесенных ко взаимно подобным. О пресуществлении как теории Мессы номиналисты могли сказать только то, что такой взгляд поддерживали очень многие святые Церкви, поэтому к пресуществлению не следует подходить путями разума, по которым идут томисты – мы просто должны принять пресуществление как вопрос веры. Но стоило лишь усомниться в самом доверии к средневековым церковным авторитетам – а именно это и произошло в XVI веке – как основание для веры в пресуществление исчезло, оставшись лишь у тех, кто вернулся к томизму, образу мыслей Фомы Аквинского. Те, кто остался в послушании у Римско-Католической Церкви, как правило, так и поступали. Но в Европе XVI века тысячи протестантов были сожжены на кострах за отрицание идеи Аристотеля, который никогда не слышал об Иисусе Христе.
Второй столп: первенство папы
Второй столп старой системы, о котором говорил епископ Ридли – активно проявляемая власть папы римского и его претензия на верховенство в Западной Церкви, – особо подчеркивает, что одной из самых ярких черт западного христианского мира времен Средневековья было его единство – то самое единство, которое Реформация разрушила до основания. Оно создавалось в XI–XII веках, в период интенсивного переустройства и централизации Церкви. Попытки достичь единства предпринимались под началом Григория VII – с 1073 по 1085 год он был папой римским, а до этого на протяжении долгих десятилетий играл важную роль в папской администрации. Те перемены, к которым привели его действия, я в своей предыдущей книге назвал «первой Реформацией». Роберт Ян Мур, историк, изучающий эпоху Средневековья, предпочел назвать свое исследование, посвященное этому периоду, «первой европейской революцией» – или, как гласит заголовок одной из его более ранних работ, более резкий, «формированием общества гонителей»: в том мире ересь получила новое определение, и наказывать за нее стали иначе, а сексуальность обуздывали с расчетливой жестокостью, равно так же невиданной прежде [30]. Не все медиевисты предпочитают делать акцент на отрицательной стороне революции, но она, несомненно, стремилась к тому, чтобы поставить во главе европейского общества представителей духовенства, наделив их беспримерной властью, требовавшей немалых сил и затрат. К 1300 году благодаря этому появилась общая латиноязычная культура, которой в 1100 году еще не было. Она развивалась под руководством римских пап, которые пошли дальше Григория, провозгласив, что вселенская монархия, дарованная Богом, – это викарий (наместник) Христа на земле. Никто так никогда и не прояснил, как именно амбиции папы соотносились с возникшим в IX веке титулом императора Священной Римской империи, ведь и император вполне мог называться правителем Латинского Запада, а кроме того, никто не показал, как папа делил свою власть с сонмом европейских правителей, которые, подражая императору, короновались на литургических церемониях и предполагали, что тоже обладают священным статусом в своих владениях. За два столетия в попытках найти ответ было пролито немало крови; войны привели к ослаблению власти императора, но не укрепили авторитет папства.
Впрочем, пусть папы так никогда и не воплотили в жизнь свою мечту о мировом господстве, призванном ради еще более великой славы Божьей, им удалось создать сложную церковную организацию, которую необходимо описать во всех подробностях, прежде чем мы увидим, как она была расколота в XVI веке. После папской революции XI века у слова «Церковь» появился новый, особый смысл. В западном христианстве им обозначалось посвященное в сан духовенство: профессиональные христиане, на поддержку которых шли пожертвования, налоги, деньги и имущество мирян. Профессионализм духовенства выражался в том, что его представители владели информационной технологией – грамотностью (умением читать и писать). Мирянам грамотность требовалась не всегда, а вот для духовенства хотя бы некоторое владение ей было жизненно важным – как для того, чтобы на практике совершать досконально продуманную церковную литургию, представленную в рационально организованной серии книг, так и для того, чтобы обрести хотя бы частичный доступ ко множеству письменных комментариев к главному священному тексту Церкви – Библии. Не все духовенство преуспевало в чтении и письме, но если кому-то совсем не удавалось овладеть грамотой, это считалось прискорбным. А кроме того, развивался еще один важный признак духовного статуса. Духовенство все больше отличалось от мирян, поскольку официально пыталось заставить всех священнослужителей соблюдать обет безбрачия на протяжении всего служения, тем самым запретив им проявлять свою сексуальность, самую сокровенную черту обычного человека. Это необходимое условие духовные лица переняли из монашества – отдельной и своеобразной части церковной жизни.
Прежде обетов безбрачия требовали только от тех, кто посвящал всю жизнь молитве и покидал мир, чтобы жить в одиночестве или в общине. Таких людей называли черным духовенством – регулярами (англ. regular, поскольку те жили по правилу [лат. regulа]) или монахами (от латинизированной формы греческого слова monachus, «одинокий»). Эта религиозная жизнь, проходившая вне обычного общества, начала развиваться в христианстве в III веке нашей эры, в то время, когда Церковь впервые привлекла огромное число новообращенных. Сперва отдельные люди (отшельники), а затем группы мужчин и женщин отвергали свою вовлеченность в жизнь Римской империи, поскольку эта вовлеченность – по крайней мере в том виде, в каком она им представлялась – все более их компрометировала. Они проводили время в молитве, непрестанно обращаясь к Богу, что было невозможно для христиан, отвлеченных мирскими делами. В IV веке появились первые правила жизни, призванные к тому, чтобы монашеские общины оставались верны своим устремлениям, и во время великой административной революции XI–XII веков монахи и монахини, признававшие ту или иную форму устава, все чаще воспринимали себя как часть единого «Ордена».
В ту эпоху произошла еще одна важная перемена: монахи стали ближе к духовенству, имеющему сан. Прежде их, как правило, не посвящали ни в диаконы, ни в священники, и они представляли собой особый класс: миряне, ведущие жизнь более святую, чем немонашеское духовенство, жившее в миру (по-латыни таких духовных лиц называли «секулярами», или «мирскими», от лат. saeculum – «бренный мир»). Поэтому монахи с легким пренебрежением относились к церковной организации светского духовенства. Монахинь, конечно, просто нельзя было рукополагать, учитывая предрассудки того времени, хотя порой лидеры общин, аббатисы, обретали немалый авторитет и могли носить митры на официальных мероприятиях, как епископ или настоятель. Однако начиная с XII века монахов все чаще возводили в сан священника, чтобы они могли не только молиться, но и произнести как можно больше Месс – эта задача становилась все более важной. И теперь наряду с «мирским», или белым, духовенством, в Церкви росло и «монашеское» духовенство, или «черное» (и, что очень важно, женские монастыри в Европе утратили большую часть прежней власти и интеллектуального значения). В то же время правило монашеского безбрачия распространилось и на немонашеское белое духовенство. Безбрачие официально стало всеобщим на Западе как для белого, так и для черного духовенства после второго общецерковного Собора, который прошел в папском Латеранском дворце в Риме в 1139 году.
После XII века и белое, и черное духовенство не просто заметно отличалось от мирян – оно и в целом стало самой организованной частью общества, и именно благодаря ему появились формы управления и архивные процедуры, которым затем подражали светские правители. А в самом центре, в Риме, располагался постоянный штат помощников папы, имеющих духовный сан. Они разделяли с папой его возраставшую власть и с XII века обладали привилегией избрать нового папу. Таких людей назвали кардиналами, от лат. cardo – «вбитый в бревна клин», поскольку изначально ими становились исключительно способные или полезные священники, «вонзенные» в Церковь извне. Их назначение нарушало традицию ранней Церкви – прежде представители духовенства должны были оставаться в одном и том же месте всю жизнь [31]. Со временем кардиналы стали слишком влиятельными, что не порадовало папу; как и любому другому европейскому монарху, ему нужен был двор (или курия), способный предоставлять иных служителей – более близких и не столь независимых.
Курия взяла на себя большую часть административной работы и превратилась в суд, по своему охвату не уступавший самой Европе. Созданное ей новое законодательство – каноническое право – стало частью папского проекта, призванного принести административное совершенство Царства Небесного в грешный мир. Каноническое право распространялось в западном христианском мире все шире и при этом весьма успешно, поскольку благодаря ему люди могли добиваться своих целей, и оно действовало как внешний авторитет, помогавший им разобраться в серьезных конфликтах и личных делах. Это был универсальный кодекс, сложившийся в то время, когда другие правовые системы в Европе были, как правило, разрозненными и недостаточно развитыми, и кодекс этот касался сокровенных тайн жизни, характера и нравственного поведения людей – а светские судьи этим не интересовались. Неудивительно, что протестантские реформаторы стали рассматривать каноническое право как краеугольный камень власти папы – и Мартин Лютер, когда его конфликт с традиционными церковными структурами перешел в открытое восстание, жестоко критиковал именно этот свод законов.
Интернационализм канонического права отразился, словно эхо, в интернационализме религиозных орденов, в соответствии с которым жили монахи и монахини. Ордена, возникшие в дни административной революции XI–XII веков, обычно имели некое подобие централизованной федеративной структуры, и почти все они появились в колыбели новой волны монашества – во Франции. Например, богатый и могущественный, но пуританский по духу орден цистерцианцев получил название от своей первой обители Сито (лат. Cistercium); столь же суровые премонстраты – по названию аббатства в Премонтре; первая обитель картезианских монахов-отшельников располагалась в Гранд-Шартрёз (лат. Carthusium), а клюнийцы совершали свою восхитительную литургию в грандиозной церкви аббатства в Клюни. Однако даже многие более древние бенедиктинские обители, решившие проявить осторожность и не подражать этому формальному устроению центральных институтов, разделяли общий этос, соблюдая устав святого Бенедикта, и поддерживали дружеские связи по всему континенту. На удивление немногие ордена, независимо от места их основания, ограничивались какой-либо одной частью Европы: столь сильным было желание испытать, какие блага сулит новый уход в монашескую жизнь – и желание это не признавало никаких границ.
Такая централизация также имела очевидный смысл для военных орденов безбрачных рыцарей, сражавшихся с нехристианами за расширение христианского мира и защищавших свои завоевания. Два главных ордена на Ближнем Востоке получили название по имени своих штаб-квартир, бывших в Иерусалиме до тех пор, пока рыцарей не изгнали мусульмане, перешедшие в контрнаступление. Тамплиеры особенно гордились тем, что их штаб был основан там, где некогда стоял Храм Соломона, и строили по всей Европе (скажем, в храме на западной окраине Лондона) круглые церкви в подражание зданию, которое, по иронии судьбы, на самом деле было одним из самых ранних шедевров архитектуры ислама – Куполом Скалы. Рыцари-госпитальеры, или орден святого Иоанна, получили свое название от госпиталя (хотя по нашим меркам это был скорее хостел), который они учредили для паломников, приходивших с Запада в Иерусалим; пытаясь затмить тамплиеров, они часто утверждали, что этот госпиталь появился еще до начала христианской эпохи. А орден тевтонских рыцарей, действовавший в Северной Европе, переместился туда после того, как в XIII веке завершились поражением крестовые походы на Восток. Тевтоны воссоздали свой великолепный Иерусалимский госпиталь в Мариенбурге, на притоке Вислы, недалеко от Балтийского моря (см. гл. 2, с. 86). Все эти ордена финансировали свои «крестовые походы» благодаря целой сети имений и замков, бывшей под четким управлением и распространившейся по всей Европе вплоть до Шотландии и Скандинавии. Централизация прекрасно подошла и для новой волны монашеских орденов (в основном францисканцев и доминиканцев, унаследовавших свои имена от харизматичных основателей, живших в XII веке – Франциска и Доминика). Суровая дисциплина для этих новых орденов стала необходимой в силу их особого призвания: они вершили свою миссию среди искушений внешнего мира и сохраняли при этом общинную жизнь (самих монахов называли friar, от лат. frater, «брат»).
Помимо курии и монашеских орденов существовала система пастырского попечения над мирянами, которая становилась все более сложной. Ее предоставляло белое духовенство, организованное в епархиях под властью епископов. За пределами Средиземноморья европейские епархии были, как правило, очень большими, а епископы стали великими магнатами с огромными поместьями для поддержки своего дела. В Центральной Европе они часто были столь же могущественны, как граф, герцог или князь. Обычно епархия состояла из десятков или даже сотен гораздо меньших и более тесных территориальных единиц – приходов, созданных для того, чтобы пастырь, заботясь о мирянах, мог обойти свой приход и встретиться со всей паствой не больше чем за день или два. Приходы также назывались бенефициями («источниками выгоды»), поскольку предназначались для обеспечения реального дохода священника. Главные епископские церкви, кафедральные соборы (названные так, потому что в них была устроена кафедра, или престол епископа), и сами по себе были богатыми и могущественными корпорациями и комплектовались целой армией белого духовенства во главе с элитной группой каноников, или пребендариев. Эти «птицы высокого полета», которые получали очень хороший доход (и часто уклонялись от служения), составляли капитул собора. Обычно они стремились объединиться в корпорацию, практически независимую от своего теоретического господина – епископа. А у нескольких английских кафедральных соборов была одна характерная черта, которую редко можно было встретить где-либо еще: они по совместительству играли роль монастырей, и священнослужители в них относились не к белому, а к черному духовенству.
В теории приходской священник владел земельным участком (церковной землей) и имел право на десятую часть (десятину) урожая, собранного прихожанами. Однако другие компоненты церковной системы, в частности монастыри и более крупные церковные колледжи, направляли большую часть этих доходов на поддержку молитв, исполняемых по долгу службы, и благодаря этому часто становились такими же большими и богатыми, как любой капитул кафедрального собора. Конечно же, европейцы, платившие десятину, это заметили и нередко полагали, что их облагает налогом некая далекая религиозная организация, не приносящая им прямой пользы. Но приходская система создавалась именно для пастырского попечения обо всех мирянах Европы и во многом могла сослужить добрую службу. С приходскими церквями были связаны братства, которые, как мы уже отмечали, стали для Европы жизненно важным посредником в поиске спасения души. Люди шли на Мессу в приходскую церковь, а утешения искали у приходского священника, которому исповедовали грехи – и от которого ожидали епитимий, входивших в великий цикл накопления заслуг для прохождения через Чистилище.
Духовенство не просто механически «раздавало» прощение грехов. К XV веку прихожане все чаще ожидали, что монахи воспламенят в их душах веру и поведают о Библии, которую большая часть паствы самостоятельно не прочитала бы никогда. Впервые в истории даже самые скромные церкви стремились построить кафедру, хотя назначение ее было двойным: духовные лица возносили с нее неформальные молитвы, особенно по длинному списку умерших жертвователей – верных и щедрых. У горожан была возможность слушать проповеди чаще, чем у жителей отдаленных деревень – и, скажем, в городской Франции времен позднего Средневековья, как показывает одна современная оценка, в среднем за жизнь они могли услышать целых восемь сотен проповедей [32]. Сохранившиеся тексты позволяют предположить, что проповеди длились долго, а поскольку в то время в церкви было мало сидячих мест, народ, должно быть, жаждал увлекательных библейских историй, которые позволили бы не обращать внимание на неудобства. Кроме того, частые официальные запреты, призванные сдержать чрезмерный драматизм проповедей, наводят на мысль о том, что проповедники хорошо знали ораторские приемы и могли удержать внимание своей разнообразной аудитории. Мы уже отмечали красноречие Бернардина Сиенского и Гийома Пепина (см. с. 47); они входили в число мастеров, проповедовавших с кафедр соответственно в Италии и Франции.
Однако стоит отметить, что и Бернардин, и Пепин были не приходскими священниками, а монахами, и если они и произносили свои проповеди с кафедры приходской церкви, то делали это как гости. Ордена нищенствующих монахов создавались именно для исправления недостатков церковной организации, усмотренных ранними активистами и в более древних монашеских орденах, и среди белого духовенства. В то время, в начале XIII века, недавно централизованная Церковь пыталась проявить больше внимания к пастырской заботе о европейцах, дать им лучшие наставления в исповедании веры и подробнее представить учение в проповедях, но оказалось, что приходские священники по большей части не способны эффективно выполнять эти роли – отсюда и специализация монахов нищенствующих орденов. Те сознательно избегали крупных пожертвований для своих общин («братий»), поскольку считали, что чрезмерное земельное богатство подрывает миссионерское рвение и суровую духовность монахов и монахинь, вступавших в орден. А поэтому им приходилось постоянно полагаться на пожертвования от мирян, что оказало полезный эффект, поскольку заставило монахов быть ближе к повседневной жизни обычных людей. Благотворительность мирян вознаграждалась целым спектром духовных благ в регионах, тщательно разграниченных по соглашению между различными монашескими общинами (отсюда и иное название монахов – limiter, от англ. limit – граница, поскольку таким монахам разрешалось собирать подаяние только в определенных пределах); так что благодаря этой системе даже в отдаленную глубинку мог прийти монах из нищенствующего ордена. Монахи могли и проповедовать, и выслушивать исповеди, в чем достигли немалого мастерства. Признание в грехах странствующему монаху позволяло надеяться на отпущение грехов и на духовный и дельный совет от священнослужителя, который мог оказаться мудрее, чем приходской священник; более того, с монахом вряд ли пришлось бы потом встречаться изо дня в день и краснеть от стыда. Многие монахи имели прекрасное образование и даже преподавали в университетах, поскольку монастыри возводились в университетских городах. Так их миссия охватывала всех сословия – от простых людей до творцов идей, благодаря которым общество оставалось единым.
К XV веку приходское духовенство и их помощники стали намного эффективнее, чем двумя столетиями раньше – и в плане образованности, и во всем, что касалось ревностного исполнения пастырских обязанностей. В частности, в Восточной Европе прихожане гораздо реже жаловались на то, что их священник не живет в своем приходе и не заботится о них. От трети до половины духовенства в Южной Германии теперь имели опыт учебы в университете (впрочем, многие из них не стали получать степень), и столь же поразительное соотношение мы встретили бы в десятках приходов Лондона [33]. Представители белого духовенства, получившие образование такого уровня, становились проповедниками гораздо чаще, нежели прежде. Примечательно, что теперь, когда кафедры учреждались в богатых городских церквях, в королевских часовнях или в соборах, многие из них специально предназначались для белого духовенства, а не для монахов – именно на одной из таких Ульрих Цвингли впервые заслужил признание в Цюрихе (см. гл. 3, с. 179). Об этом новом интересе и деятельности свидетельствует обилие новых учебников, посвященных искусству проповеди и специально разработанных для белого духовенства. Они были написаны не только для честолюбивых выпускников или для тех, кому грамота давалась без труда, но и содержали иллюстрированные руководства – Библию в картинках, выпускаемую сначала в рукописном варианте, а затем в гораздо более дешевой ксилографии. Они назывались «Библия для нищих проповедников» (Biblia pauperum praedicatorum) и предназначались не для мирян, а для малограмотных священнослужителей, чтобы те могли понять, что говорить о Священном Писании, если находили в себе смелость провозгласить свою проповедь с кафедры.
Так представители белого духовенства стали более опытными пастырями, исповедниками и проповедниками. Это вызвало напряженность в отношениях с монахами: те все еще соперничали со священниками за право исполнять эти роли, а также по-прежнему господствовали в европейском университетском образовании – что, без сомнения, часто предполагало интеллектуальное превосходство, которым университетские преподаватели «славятся» даже сейчас. Неудивительно, что белое духовенство и монахи не всегда ладили. А вот соперничество между приходскими священниками и монахами более древних религиозных орденов было не столь острым – просто потому, что они работали на разных рынках: старые ордена, как правило, прежде всего молились за знатные семьи, делавшие им пожертвования. Монахи и белое духовенство боролись не только за уважение мирян, но и за их деньги – в то время священники во всей Европе пытались привести свои неизменные источники дохода в соответствие с изменчивой экономикой. Когда в 1520-х годах деятели Реформации выпустили массу литературы, оскорбляющей монашеские ордена, а самих монахов изобразили главными представителями древнего разврата, эти злобные памфлеты были настолько эффективны отчасти потому, что в оскорблениях, звучавших со страниц, широкая публика нашла немало истин, прекрасно ей известных.
Поэтому важно понимать, что антиклерикальная риторика, ставшая неотъемлемой частью Реформации, родилась в давних спорах духовенства, а не в стихийной критике со стороны мирян. Монахи высмеивали приходских священников за леность и невежество; священники называли монахов эгоистичными притворщиками, которые пытаются соблазнять женщин в исповедальне; монахи нищенствующих орденов смеялись над монахами, жившими в обителях, считая тех ленивыми паразитами, жирующими на богатых землях. Нищие монахи насмехались даже над своими – ведь ордена, особенно францисканцы, не раз обновлялись, пытаясь вернуться к прежней простоте. А у реформаторов были все основания очернять соратников из собственного ордена, выступавших против реформ. Порой эти желчные комментарии просто свидетельствовали о человеческих слабостях и о фанатичной приверженности к своей группе, но они не произвели бы впечатления на мирян, если бы, помимо прочего, не отражали высочайшие стандарты, которые теперь устанавливало для себя духовенство. Яркий пример – Джон Колет, декан собора Святого Павла в Лондоне на протяжении двух первых десятилетий XVI века, известный ученый, сторонник преобразований; им восхищались Эразм и сэр Томас Мор. Колет часто произносил страстные проповеди о недостатках духовенства, о том, что монахи и священники погрязли в мирской жизни и пренебрегают своими обязанностями, и его часто цитируют, когда речь заходит о развращенности Церкви времен позднего Средневековья. Но страсть, которой пламенел декан собора Святого Павла, не была вызвана отвращением к церковным структурам того времени. Она возникла из-за того, что ученый увлекся мистическими сочинениями анонимного богослова VI века – во времена Колета считалось, что эти труды намного древнее и написал их Дионисий Ареопагит, обращенный в христианство апостолом Павлом. «Псевдо-Дионисий» восторженно писал о небесной иерархии и даже зашел еще дальше, сделав акцент на том, что иерархия духовенства на земле – это прямое отражение устроения ангельского мира, а ее божественная цель – воссоединить падшее человечество с Богом. Из этого Колет сделал вывод о том, что у духовенства есть торжественный и неизбежный долг – быть слугами Божьими, столь же непорочными и готовыми исполнить веление Создателя, как сами ангелы. Излияния его чувств, на первый взгляд антиклерикальные, на самом деле представляют собой высшую форму клерикализма.
Можно лишь поразиться тому, сколь великое разнообразие религиозных нужд западного христианского мира охватывала структура, созданная Первой Реформацией Григория VII. Набожный христианин, страстно желавший постичь мир, скрытый за гранью смерти, мог сделать это в самых разных условиях: в безжалостно суровых монастырях картезианцев, отшельников-созерцателей; в безудержно роскошной литургии самой «церемониальной» версии бенедиктинского ордена – у клюнийцев; в драматичных проповедях, провозглашаемых с кафедр монахами или капелланами. Он мог зажечь свечу у одинокой придорожной статуи Богородицы – или, вытянув шею в переполненной приходской церкви, увидеть, как священник, стоя у ярко украшенного придельного алтаря, возносит к небу хлеб и вино, освященные во время Мессы. К людям, наиболее отстраненным от забот мира сего, проникались почтением те, кто был этими заботами всецело охвачен: так, в Англии XV века картезианские монахи-отшельники создавали и распространяли религиозную литературу, которую охотно и, возможно, с завистью читали короли и дворяне среди подлых и часто жестоких схваток за власть, в то время постоянных в английском правительстве. Церковь была в обществе повсюду. Из трех сложнейших механизмов того мира – это были орган, часы и ветряная мельница, – первые два почти всегда присутствовали в церквях. Можно ли найти лучшее доказательство того, что Церковь руководила самым смелым и новаторским мышлением человечества? Могла ли хоть какая-то организация дать Западной Европе ощущение единой идентичности лучше, чем это делала Церковь?